Моя миссия у Эренбурга
Очень открытый Мандельштам легко сходился с людьми при первой же встрече. Я к этому привык и знал, что его восторженным отзывам о каком-нибудь новом знакомом не всегда нужно придавать значение. Однажды он с восхищением рассказал мне о появившемся по соседству с ним в доме Герцена некоем Амирджанове[1] 1. Впрочем, говорил он не столько о самом этом человеке, сколько об имевшейся у него статуэтке какого-то японского или китайского божка. В скором времени застал Амирджанова у Мандельштамов я сам. Фигурировал и божок. Он был действительно очень хорош. Хозяин его мне не понравился.
В каком году это было — я не помню. Но летом или поздней весной 1934 г. произошёл безобразный скандал. Н. Я. позвонила мне и просила прийти на квартиру её брата для обсуждения очень неприятного дела. Там я узнал следующее. — Мандельштамы, как почти всегда, испытывали острое безденежье. Когда-то, по-видимому, довольно давно, Амирджанов взял у них взаймы какую-то сумму. Вряд ли особенно большую. Сильно нуждаясь в деньгах, О. Э. решил теперь их с него стребовать. Нельзя и мысли допустить, чтобы какой бы то ни было разговор он мог вести грубо. Как я говорил, особая вежливость была одной из самых отличительных его черт. В Амирджанове он к этому времени, конечно, успел разобраться, и разговоры о нём со мной кончились. Но от продолжавшихся неудач, а возможно, и от чего-то другого сверх них, О. Э. был в тот период как-то повышенно нервозен. Я не допытывался, каким образом разговор с Амирджановым перешёл в перепалку, а затем в драку, при которой какие-то удары или толчки достались и Н. Я. Не узнавал также, как этот скандал вышел за пределы квартиры и вокруг него началась возня в среде писателей, в которой, конечно, нашлось довольно охотников нагадить Мандельштаму. Хороший способ оплевания его был найден в виде постановки вопроса о его поведении на писательском общественном суде. Исход такого суда можно было предвидеть. Нужно было принять любые меры, чтобы он не состоялся. Но через кого? Конечно, решающим могло бы быть вмешательство Горького. Но Мандельштам был далёк от него, да и вряд ли он согласился бы обратиться к такому вельможному заступнику. А возможно, что его и не было тогда в Москве. Кроме всего требовалось, чтобы за это дело взялся человек не только влиятельный — таких было ещё несколько, — но и несомненный друг Мандельштама, понимающий, что он поэт самой первой величины. Это, безусловно, понимал Эренбург, а личные отношения у него и его жены с обоими Мандельштамами были, как я многократно слыхал, достаточно близкие. И — точно Бог послал — они как раз находились в Москве. Но...
В Москву на этот раз Эренбург приехал не как прежде, т. е. чтобы кого-то повидать, где-то показаться, вероятно, в чём-то отчитаться, о чём-то договориться и опять упорхнуть в чуждый, конечно, по духу, но зато удобный для постоянного проживания Париж. Теперь наши высокие инстанции решили, что хватит с него такой жизни. И дома, мол, найдётся что делать. Обычно всякие льготы и блага для него исхлопатывал Бухарин, который, как мне говорили, был его товарищем по гимназии. В 1934 г. положение самого Бухарина уже пошатнулось. А кроме того, его на тот момент не было в Москве. Он был довольно надолго куда-то далеко командирован. Эренбурги были в отчаянии. Мадам — художница — просто не представляла себе, как она сможет продолжать заниматься своим искусством, когда в Советском Союзе нет самых необходимых для её работ материалов и инструментов: настоящих карандашей, кистей, красок, бумаги. Не столь ужасными, но всё же ощутимыми профессиональными неудобствами угрожала репатриация и Илье Григорьевичу. Понятно, что такой момент был не наилучшим для обращения к нему по щекотливому вопросу. Но ведь речь шла о жизни его друга и — он знал, какого поэта.
Восстанавливая эти события, я с большой досадой то и дело замечаю, как слаба оказалась моя память. — Было бы самым естественным пойти к Эренбургу Надежде Яковлевне, которая, кажется, была приятельницей его жены или, уж во всяком случае, хорошо знала их обоих. Был с ними знаком и Евг. Як. Я не могу припомнить, почему на нашем совете было решено, что пойти к Эренбургу лучше всего мне, совсем не знакомому с ним.
Я застал Эренбурга в хорошем и уютном номере гостиницы, не помню какой. Он был один и при моём появлении поднялся от стола, за которым то ли писал, то ли читал. Отрекомендовавшись, я тотчас же изложил цель своего посещения. О скандале он знал и знал, по-видимому, о готовящемся суде. Выслушав меня, он сказал, что предотвратить этот суд вряд ли возможно. Если бы только этим он и ограничился в разговоре со мной, человеком ему совершенно неизвестным, да в такой трудный для него самого момент, и если бы после этого он объяснил самим Мандельштамам, почему он не может помочь в этом деле или не хотел разговаривать о нём со мной, я вполне понял бы его поведение, и его имя не стало бы для меня на всю жизнь отвратительно. Я всегда считал незаконным требовать от людей героических поступков. Теми, кто способен на их совершение, мы восхищаемся. Но не герой — не то же самое, что негодяй. Однако Эренбург счёл нужным добавить к тому, что он мне сказал, следующее. «Да и помимо всего, согласитесь, что уж кто-кто, а О. Э., сам постоянно не отдающий долги, в роли кредитора, настойчиво требующего свои деньги, — фигура довольно странная». Этими словами мне в рот был запихнут кляп. Они были абсолютно справедливы. Возражать на них было невозможно. Но произнести их мог человек, не видящий разницы между автором «Тристий» и владельцем мелочной лавочки. Я эту разницу знал. К сожалению, мои собственные денежные дела были не так хороши, чтобы я мог сколько-нибудь существенно выручать Мандельштамов в их безденежье. Но мне и в голову не могло прийти рассматривать О. Э. с точки зрения его кредитоспособности. Зато и сам я с лёгким сердцем согласился в прошлом, 1933 году, единственном более или менее материально благополучном для Мандельштамов, поехать с ними почти целиком за их счёт в Старый Крым, когда после месяца пребывания в ГПУ впервые в жизни почувствовал, что без какого-то отдыха не смогу работать. Слова Эренбурга привели меня в остолбенение. Я автоматически попрощался с ним и выкатился из номера.
И вот после такого отклика на просьбу спасти от гибели его друга и ценимого им поэта Эренбург, преждевременно почуявший «оттепель», роняет в своих мемуарах[2] слёзки над Мандельштамом. Но чего можно ожидать от человека, согласившегося в качестве борца «за дело мира» прикрывать на международной арене своим еврейским именем сталинский антисемитизм во время самого его разгула?
Чтобы закончить этот отрывок, скажу, что «суд» состоялся. Председательствовавший на нём А. Толстой явно не старался добавить что-либо от своего личного усердия к лаю шавок из Союза писателей, спущенных на Мандельштама. Даже и на символическую пощёчину, полученную им от О. Э., он не ответил ничем, могущим дополнительно сгустить нависшую над ним тучу. Зато тучу, висевшую над Эренбургом, — уж не знаю, с чьей помощью — пронесло. — Ему вновь разрешили проживать в Париже. Оказанные ему милость и доверие он поспешил оправдать. В скором времени в «Известиях» появилась большая его корреспонденция. В начале её сообщалось, что в Москве нередко на тротуарах можно наблюдать очереди, стоящие перед пустым местом. Это — очереди на такси. А в Париже таксомоторов ожидать не приходится, но зато там сколько-то тысяч их безработных водителей. И дальше на протяжении целого газетного подвала или двух описывалось, как всё в СССР хорошо и как всё во Франции плохо[3].
Примечания
© Boris Kuzin. Do not reproduce if commercial. / Борис Сергеевич Кузин. Не допускается копирование в коммерческих целях.
Мы в Телеграм