…я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость.
Пушкин
Место действия — Фонтанный Дом.
Время — начало января 1941 г.
В окне призрак оснеженного клена.
Только что пронеслась
адская арлекинада тринадцатого года,
разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи
и оставив за собою тот свойственный каждому
праздничному или похоронному шествию
безпорядок — дым факелов, цветы на полу,
навсегда потерянные священные сувениры…
В печной трубе воет ветер,
и в этом вое можно угадать очень глубоко
и очень умело спрятанные обрывки Реквиема.
О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать.
…жасминовый куст,
Где
Данте шёл и воздух пуст.
Н. К.
I
Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймёшь, кто в кого влюблён,
II
Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор, и кто герой, —
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»
III
Я ответила: «Там их трое —
Главный был наряжен верстою,
А другой как демон одет, —
Чтоб они столетьям достались,
Их стихи за них постарались,
Третий про́жил лишь двадцать лет,
IV
И мне жалко его». И снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел,
И над тем флаконом надбитым
Языком кривым и сердитым
Яд неведомый пламенел.
V
А во сне всё казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон — это тоже вещица,
Soft embalmer, Синяя птица,
Эльсинорских террас парапет.
VI
И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады
Издалёка заслышав вой.
Всё надеялась я, что мимо
Белой залы, как хлопья дыма,
Пронесётся сквозь сумрак хвой.
VII
Не отбиться от рухляди пёстрой,
Это старый чудит Калиостро —
Сам изящнейший сатана,
Кто над мёртвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
VIII
Карнавальной полночью римской
И не па́хнет. Напев Херувимской
У закрытых церквей дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.
IX
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
X
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
И проходят десятилетья,
Войны, смерти, рожденья. Петь я
В этом ужасе не могу.
XI
Я ль растаю в казённом гимне?
Не дари, не дари, не дари мне
Диадему с мёртвого лба.
Скоро мне нужна будет лира,
Но Софокла уже, не Шекспира.
На пороге стоит — Судьба.
XII
И была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между «помнить» и «вспомнить», други,
Расстояние, как от Луги
До страны атла́сных баут.
XIII
Бес попутал в укладке рыться…
Ну а как же могло случиться,
Что во всём виновата я?
Я — тишайшая, я — простая,
«Подорожник», «Белая стая»,..
Оправдаться… но как, друзья?
XIV
Так и знай: обвинят в плагиате…
Разве я других виноватей?
Впрочем, это мне всё равно.
Я согласна на неудачу
И смущенье своё не прячу…
У шкатулки ж двойное дно.
XV
Но созна́юсь, что применила
Симпатические чернила…
Я зеркальным письмом пишу,
И другой мне дороги нету —
Чудом я набрела на эту
И расстаться с ней не спешу.
XVI
Чтоб посланец давнего века
Из заветного сна Эль Греко
Объяснил мне совсем без слов,
А одной улыбкою летней,
Как была я ему запретней
Всех семи смертельных грехов.
XVII
И тогда из грядущего века
Незнакомого человека
Пусть посмотрят дерзко глаза,
Чтобы он отлетающей тени
Дал охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.
XVIII
А столетняя чаровни́ца
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чём.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским мани́т плечом.
XIX
Я пила её в капле каждой
И, бесовскою чёрной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звёздной Палатой
И гнала́ на родной чердак —
XX
В темноту, под Манфредовы ели,
И на бе́рег, где мёртвый Шелли,
Прямо в небо глядя, лежал, —
И все жаворонки[1] всего мира
Разрывали бездну эфира,
И факел Георг[2] держал.
XXI
Но она твердил упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газуль,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной баснословной,
И привёл меня сам Июль.
XXII
А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я ещё не так послужу,
Мы с тобой ещё попируем,
И я царским своим поцелуем
Злую полночь твою награжу».