Я прочёл в старинной книге это чудное преданье.
Записал безвестный инок его людям в назиданье.
Жил разбойник-душегубец, атаман большой ватаги,
Силы страшной непомерной, образец лихой отваги.
Всё сильнее становился атаман тот год от года,
Не давал чрез лес огромный ни проезда, ни прохода.
Не встречал никто пощады, кто бы той ни шёл доро́гой,
Будь купец богат иль странник, или сирый, иль убогий.
Свистом, хохотом и гиком, жаждой крови пламенея,
Расправлялися злодеи с каждой жертвой не жалея.
А ограбив, принимались за разгул и пированье,
И за вёрсты слы́шны были песни их и ликованья.
И, творя молитвы, путник прибавлял скорее шагу,
Зная злобу этой шайки, их жестокость и отвагу.
За года́ми мчатся годы, атаман всё свирепеет,
При одном упоминаньи даже храбрые бледнеют.
И на всех такого страха шайка эта уж нагнала,
Что никто не йдёт, ни едет, грабить некого им стало.
На совет сзывает шайку атаман лихой: «Ребята,
Погуляли мы отлично, жили весело, богато,
Хоть частенько рисковали под топор попасть на плаху,
Но зато теперь такого всюду за́дали мы страху,
Что, кажись, лесная птица пролететь давно боится
Над той чащей, где дружина наша храбрая таится.
Вот почти уже полгода, как обшарили палаты
Мы боярские, что были так разубраны богато,
А с тех пор хотя б копейка перепала нам какая.
Потому, ребята, дума у меня теперь такая:
Перейдём в другое место, то-то славно погуляем,
Чем не жизнь в степях далёких, что за синим за Дунаем».
«Ладно, батька, — отвечает стройным хором вся дружина. —
Только денег на дорогу нет у нас». — «Эка кручина!
Это горе мы поправим, недалёко ведь отсюда
Монастырь, а у монахов постоянно денег груда». —
«На святую-то обитель мы дерзнём?» —
«Эх вы, ребята, — атаман кричит, — давно ли
Вы настолько сла́бы стали?
Монастырь — какая крепость? И монахов испугались —
Вы, которых не страшили никогда петля и плаха. —
Засмеялся ядовито: — Не хотите ли в святые
Вы под старость записаться? Поздно, други дорогие,
И зачем? Убьём монахов — и в раю они, конечно,
Сразу все́ за нас молиться станут искренно и вечно,
Вам услугою отплатят те монахи за услугу.
Ну, живей, живей, ребята, за кинжал и за кольчугу».
На остроты атамана дружно все́ захохотали
И к походу на обитель собираться быстро стали.
Не пошёл один лишь только, говоря: «И так я грешен…»
И в пример другим сейчас же атаманом был повешен.
Речка тихо омывает берег сонною волною,
И на ней стоит обитель белокаменной стеною.
Гулкий колокол монахов, как и всю окрестность, будит.
Братья в храм идут. Последней эта служба для них будет.
Тихий голос иерея, хора стройное их пенье
Нарушают свист и хохот, крики злобы и глумленья.
Безпощадные злодеи, разъярённые, как звери,
В храм врываются толпою, выбивая окна, двери.
Вот в алтарь бегут и всюду, будто волки, так и рыщут,
Денег спрятанных, сокровищ с нетерпеньем всюду ищут.
«Эй, — кричат монахам бледным, — где у вас все деньги скрыты?
Говорите живо, если не хотите быть убиты».
Братья иноки в ответ им: «Что вы, всё богатство наше
Для служенья службы книги да серебряная чаша».
«Лжёшь! — за бороду седую взяв отца архимандрита
И грозя ему кинжалом, атаман кричит сердито. —
Говори, где спрятал деньги, говори, не запинайся».
И на грозный окрик старец отвечает: «Брат, покайся.
Для Господнего терпенья не превзыдется вся мера».
— «Так тебя и стану слушать я, седого лицемера.
Отвечай скорей, где деньги, увернуться не старайся».
Тот по-прежнему спокойно говорит: «Молю, покайся».
Но в порыве гнева диком он отцу архимандриту
Ткнул кинжал свой острый в сердце.
И скончался тут же старец, ещё раз сказав: «Покайся».
«Бей всех», — в диком исступленьи атаман кричит. Мгновенно
Пол и стены обагрились кровью иноков священной…
На другой день, где стояла эта бедная обитель,
Кучу мусора и пепла видел лишь окрестный житель…
Только с этого разбоя атаман переменился…
Мрачен стал он и задумчив, весь он как-то изменился,
Стали сниться атаману им погубленные души
И предсмертное «покайся» всё звучало ему в уши.
И куда б ни уходил он, всюду грозно и сурово
Слух его теперь терзало роковое это слово.
В лес уйдёт, где буйный ветер ветви гибкие колышет,
В шуме леса он «Покайся!» с тайным ужасом всё слышит.
Выйдет на́ берег он, встанет, тайной грусти полный,
Смотрит на́ воду… «Покайся» — этим плеском шепчут волны.
Пред глазами стои́т образ всё того архимандрита:
Мука смертная во взоре, кровью мантия залита,
На устах все́ то же слово, грустно-кроткое «покайся»…
На минуту нет забвенья, ну хоть в землю зарывайся.
Вот любовь жила какая в сердце том, что перестало
Под ударом биться метким беззаконного кинжала.
И любовь та без границы не осталась без посева,
В сердце грешном заглушая злобы семя, семя гнева.
Шире страха в грешном сердце и тоски, и ско́рби рана…
Все́ разбойники давно уж разбрелись от атамана…
Одиноким он остался. Лишь его в уединеньи
Навещали в жизни прошлой безобразные виденья.
В непроходной чаще леса от людского скрыта взора,
Находилась небольшая полутёмная пещера.
В ней спасался некий старец, благочестием сиявший,
Трудный путь уединенья с самой юности избравший.
Полон кроткою любовью к людям бедным и гонимым,
Он для всех отцом являлся и наставником любимым.
Ко всем ра́вно относился: к славным или неизвестным,
И, врачуя словом души, он врачом был и телесным.
Кто к нему ни приходил бы: болен или страшно грешен,
От него шёл ободрённый, и спокоен и утешен.
И несли ему отвсюду все́ грехи свои и горе.
…Раз весенним ранним утром атаман пришёл к пещере,
Но на стук его пещера, как другим, не отворилась.
День стоит он перед нею; вот уж солнце закатилось,
Ночь прошла, на ясном небе вновь зажглась заря рассвета,
Снова день, но из пещеры ни ответа, ни привета.
Слышит только: Божий старец держит пра́вило там строго,
Славит он Отца и Сына и Святого Духа Бога.
Не отходит от пещеры атаман, молясь и каясь,
Освежаясь лишь водою и кореньями питаясь.
«Отвори мне, отче, двери, что пред грешником закрыты».
И слезами атамана камни все́ круго́м облиты.
Тридцать дней, не отступаясь, пролежал он у пещеры,
Ожидая: вот-вот стукнут под святой рукою две́ри.
В тридцать первый день он слышит из пещеры голос:
«Бра́те, встань! Грехов несёшь ты бремя тяжкое без меры.
Не отчайся, в милосердье Божье ты исполнись веры.
Твёрдо веруй, покаянье примет Бог с благоволеньем,
Коль себе ты душу жи́ву стяжешь истинным терпеньем.
Царство ну́дится Господне, тот его лишь получает,
Кто любовь, смиренье, веру и терпенье прилагает.
Тридцать дней тебя томил я, твою искренность я мерил.
Если, брат, ты перед Богом так надеялся и верил,
Что моё упорство всё же превзошло твоё усердье,
На тебя ж оно прикло́нит и Господне милосердье».
Атаман поведал старцу, с сокрушением рыдая,
Все́ грехи свои, совета, как спасенья, ожидая.
Старец с грешником на землю пал, и плакал, и молился,
Наконец с такою речью к атаману обратился:
«С миром, брат, иди ты снова в самый лес тот отдалённый,
Что служил тебе приютом прежней жизни беззаконной.
Ископай себе землянку, поселись в ней одинокий
И молись там де́нно-но́щно, с верой чистой и глубокой.
Умоли за ду́ши эти, что погублены тобою,
Умоли́шь и за свою ты. И вот на, возьми с собою
Эту чудную лампаду и поставь перед иконой.
Масла влей, не зажигая сам лампады… а в день оный,
В день, в который Серцеведец ниспошлёт тебе прощенье
И грехи твои на небе встретят полное забвенье,
Эта чудная лампада даст тебе святое знамя:
В ней, зажжённое незримо, засияет ярко пламя».
Десять лет уж пролетело, как с лампадой возвратился
Атаман в лес и в пещере, в дикой чаще поселился.
День и ночь он на коленях пред иконою святою
Молит: «Господи, помилуй, — с верой чистой и живою. —
Ниспошли мне мир Твой, Боже, и грехов моих прощенье,
От руки моей погибшим даруй вечное спасенье».
Он лежит во прах повергнут, не дерзая бросить взгляда
В угол тот, где пред иконой чуть чернеется лампада.
«Твоего спасенья дай мне, Милосердный Боже, знамя», —
Молит он порой. Напрасно, не горит в лампаде пламя.
Вновь отчаяние в душу атамана заползает,
Но горячая молитва злого беса прогоняет.
Иль его одолевают безобразные виденья,
Ма́нят дней былых забавы, и пиры, и наслажденья.
Вновь горячая молитва побеждает силы ада,
Но ни разу за всё время не зажглась его лампада…
Пролетает год за годом, два десятка лет мину́ло,
И в душе у атамана всё прошедшее уснуло.
Он привык к уединенью и к молитве постоянной
И ничем не искушал уж старца демон окаянный.
И когда людей убитых старцу чудилось виденье,
Он читал на бледных лицах не страданье, а прощенье.
И лицо архимандрита скорби уж не выражало,
Но любовью братски-кроткой всепрощающе дышало.
И на мантии след крови становился всё тусклее,
А лицо у атамана всё яснее и светлее.
Он с природою сдружился и с собою звал с любовью
Всё, что пело и дышало, — на молитву, к славословью.
И с любовью даже звери к старцу кроткому ласкались,
Они в чаще полутёмной без боязни с ним встречались.
И к нему порой, как в гости, словно добрые соседи,
Приходили волки, зубры и мохнатые медведи.
И с природой в сердце старца пробуждалася отрада…
Только нет ему прощенья, не горит его лампада.
Три прошло десятилетья, и давно уж понемногу
Протори́ли к келье старца люди грешные дорогу.
И к былому атаману, душегубцу и злодею,
Шёл больной, шёл лютый грешник каждый с скорбию своею.
И служила старца вера с поражающим терпеньем
Многим злым и грешным людям самым лучшим поученьем.
Помогал радушно старец всем молитвой и советом,
Но до сей поры лампада не зажглася ярким светом.
На Страстно́й неделе как-то вышел старец в лес из кельи,
И воскресшая природа его встретила весельем:
Ручейки, шумя, бежали из-под тающего снега,
И весны была разлита всюду сладостная нега.
Сев на камень придорожный, погрузился старец в думу,
С тихой радостью внимая треску льда и леса шуму.
В этих звуках прежде слышал он призывы к покаянью,
Ныне ж слышал радость жизни, весть святую упованья.
Видит он: какой-то путник, бедный, слабый и убогий,
Чуть бредёт к его пещере вязкой мокрою дорогой.
Старец бросился навстречу бедняку; тот еле-еле
Мог идти и тяжко дышит, только слава: душа в теле.
Старец ввёл его в пещеру, дал поесть ему, напиться,
Изо мха устроил ложе, уложил и стал молиться.
Пролежал три дня тот путник, не сказав ему ни слова,
Не то злясь, ни то диву́ясь на отшельника святого.
Наконец спросил он старца: «Отчего твоя лампада
Не горит перед иконой, как в святые дни бы надо?
Иль купить не постарался перед праздником елея?»
«Нет, — ответил с грустью старец, — добрых дел я не имею».
Рассказал он тут пришельцу жизнь свою и покаянье
И в ответ на то услышал безутешное рыданье.
«Отче, грешник я великий», — всё твердил он с горьким плачем.
«Все́ мы гре́шны, — молвил старец. — Перед Богом что мы значим.
Милосердный и всещедрый даже в самом Своём гневе:
Мытаря́ Он спас, блудницу и разбойника на древе.
Разорвёт грехов Он наших безконечные страницы.
Нет Его долготерпенью с милосердием границы».
«Нет, отец, с тобой так будет, веришь, вижу, ты без меры.
У меня же не найдётся даже тени этой веры.
Лишь отчаянье гнездится в сердце, нету мне спасенья…»
Снова влить старался старец в сердце брата утешенье.
С кроткой ласкою сердечной говорит ему всё то же.
Тот забудется, он молит: «О, помилуй его, Боже».
К у́тру странник исповедал старцу грех — безмерный, лютый —
И, сказав: «Молися, отче», — отходить стал в ту ж минуту.
«Нет прощенья», — вновь он крикнул, и душа вмиг улетела…
Три дня старец оставался с грустью новою у тела.
Трое суток непрестанно он молил о мёртвом брате:
«Пощади его, Источник безконечной Благодати».
В третий день уж на закате в почве таявшей, чрез силу
Он большим сучком древесным вырыл мёртвому могилу.
С тихой искренней молитвой: «О, прими в Свои Селенья
Дух усопшего, Владыко» — предал тело погребенью.
Этот вечер был субботний, завтра будет Воскресенье,
Старец думает: «И брату ниспошлёт Господь прощенье».
У пещеры сел, любуясь лесом, словно бы притихшим.
Он в душе молил о брате, как и он сам, согрешившем.
А в природе словно тайна в этот вечер совершалась
И в каком-то ожиданьи будто всё в ней волновалось.
Старцу, жившему с природой, столько лет, давно понятной,
Всё казалось будто новым в этом лесе ароматном.
Он услышал, как, промчавшись по верхушкам в тёмном лесе,
Шаловливый тёплый ветер зашептал: «Христос Воскре́се».
То же самое шептали и ручей в снегу гремучий,
И весёлый дождик, брызнув из промчавшейся вмиг тучи.
То же самое кричали дружным хором вереницы
Вперегонку пролетавшей перелётной разной птицы.
Видит старец вновь виденье: все́ убитые им встали
И ему: «Христос Воскресе» — хором радостно сказали.
Видит он архимандрита, на лице следа нет муки,
В белой ризе простирает к старцу радостно он руки.
Вмиг вселилась старцу в душу небывалая отрада…
Тихо он побрёл в пещеру, где стоит его лампада.
Тишь и тьма в его пещере… Хилый, скорбный, истомле́нный,
Перед тёмною иконой рухнул старец на колена…
Преисполнилось в нём сердце и любви и состраданья,
Был готов для блага ближних он пойти бы на страданья.
«О, воскресший днесь из ме́ртвых, нам отве́рзший двери рая!
Я склоняюсь пред Тобою, Милосердья ожидая.
Давший нам Святое Царство света, правды, благодати,
Пред Тобою припада́я, я молю о бедном брате:
Пощади его Ты душу, и любовью безконечной
Все́ загладь его деянья, и прости его, Предвечный.
Если жертвы Ты восхочешь его ради оправданья,
Все́ мои зачти молитвы и моё всё покаянье.
Я не умер и начну я покаянье это снова,
Но спаси его, нас ради Воплотившееся Слово.
Коль по правде Твоей вечной подлежит он наказанью,
На меня обрушь, молюся, все́ те стрелы, все́ страданья,
Обреки меня на муки, лишь его спаси от ада…»
Осиял вдруг свет пещеру и зате́плилась лампада…
В неземном восторге старец пред иконой пал в то время,
И с души его скатилось жизни тягостное бремя.
И душа ввысь полетела прямо к Божьему Престолу,
На земле осталось тело, распростёршееся долу…
А лампада всё сияла нестерпимо ярким светом,
Словно в ней душа горела та же, что и в теле этом.
Взяли иноки с молитвой недоступное для тленья
Тело старца из пещеры в монастырь для погребенья.
И один смиренный инок эту жизнь и покаянье
Записал в часы досуга всем нам грешным в назиданье.
Мы в Телеграм