Отмечавшееся летом 2008 года девяностолетие со дня расстрела в Екатеринбурге царской семьи заставило меня, как и многих, ещё раз попытаться осмыслить, понять это событие, одно из самых трагических в нашей истории.
Факты общеизвестны, собраны, изучены, многократно описаны. Перед мысленным взором вновь предстают последние месяцы, дни, часы царской семьи. С беспощадной правдой, ничего не смягчая, поведали нам историки все обстоятельства уничтожения царя, царицы, великих княжон, наследника-цесаревича. Казалось бы, никакой необходимости для большевиков в этом не было: Николай отрёкся от престола. По существу, убивали просто семью Романовых — отца, мать, юных дочерей, мальчика-сына, преданных им и разделивших их судьбу доктора Боткина, верных слуг.
Не солдаты, не «расстрельная команда» — озверевшие убийцы лупили как попало по людям, по стенам, промахивались, ранили, добивали… Руководивший убийством большевик Юровский не был шалым уголовником, казалось бы, мог, да просто обязан был, провести операцию быстро, чётко… Но и сама казнь — садистское истребление беззащитных жертв, женщин и детей, — и всё то, что последовало за этим, кажется каким-то безумным бредом. Погрузили тела на грузовик, повезли к шахте, раздели; вещи и одежду сожгли. Сжечь тела у шахты или сбросить в неё почему-то не смогли, снова погрузили на грузовик, куда-то потащили. Под проливным дождём, на раскисшей дороге грузовик застрял. Приняли решение зарыть тела здесь же, прямо на дороге… Облили трупы серной кислотой, закидали землёй, привалили какими-то железными шпалами, видимо, находившимися в грузовике. Почему-то зарыли не всех: два тела — мальчика и одной из девочек забыли в машине, пришлось зарывать отдельно, где-то рядом.
Всё это выглядит так дико, что у меня не возникает сомнения: палачи были вдребезги пьяны; перед тем как идти «на дело», накачали себя самогоном до потери сознания. Что ни говори, нелегко было решиться на такое, не задурманив вконец свои мозги, не доведя себя до крайней степени пьяной жестокости. Страх, дикий ужас ощущается во всей этой кровавой ночной оргии: ужас от того, что сотворили, страх ответственности (о казни всей царской семьи прямых указаний из центра, видимо, не было); страх возмездия — белые подходили к Екатеринбургу. Нужно было спешить с убийством, не оставлять следов, скрыть царские тела так, чтобы не нашли, — и бежать сломя голову, спасать свою шкуру. На одобрение Ленина и Свердлова палачи могли надеяться; на милосердие белых рассчитывать не приходилось.
Все эти факты сейчас досконально известны. Останки найдены, идентифицированы всеми доступными науке средствами в самых компетентных лабораториях мира. Страшная, позорная страница русской истории перевёрнута; трагедия завершилась величественной панихидой в Петропавловском соборе в Петербурге в 1998 году фактически всенародным покаянием во главе с Борисом Ельциным и Дмитрием Лихачёвым. Невинные жертвы упокоились в усыпальнице русских царей. Православная Церковь причислила последнего русского царя и его семью к лику святых.
Таков скорбный финал рокового, кровавого, изначально обречённого царского правления в России. Факты и здесь хорошо известны, изучены, воспроизведены в фильмах (таких, как отличный фильм Элема Климова «Агония»), всесторонне освещены историками, публицистами. Коронация — кровавая Ходынка. Бездарно проигранная японская война. Кровавое воскресенье 9 января. Революция 1905 года… Расстрелы, казни, террор… Страшная болезнь крови у наследника-цесаревича; отчаяние родителей, вверивших сына, а с ним и Россию чёрной дьявольской силе Распутина. Первая мировая война, неудачная, затяжная, унёсшая тысячи жизней, погубившая цвет русского офицерства… Роковое, инфернальное убийство руками великого князя Дмитрия, князя Юсупова ненавистного им Распутина… Февральская революция… Отречение… Всё это реальная русская история.
В рассказах моей бабушки Марии Борисовны Гершензон, её брата — известного пианиста Александра Борисовича Гольденвейзера дошли до меня живые настроения тех далёких лет. В день всенародного праздника на Ходынском поле по случаю восшествия Николая на престол Александр Борисович, тогда студент Московской консерватории, должен был петь в консерваторском хоре, стоял на эстраде, вокруг которой толпился возбуждённый ожиданием народ. Царь почему-то задерживался; толпа волновалась: предполагалась раздача подарков — кружек с гостинцами… Кто-то крикнул: «Дают!» Толпа шарахнулась в сторону плохо ограждённых канав, оставшихся на поле после какой-то выставки. В давке погибли сотни человек… Перепуганные устроители празднества скрыли трагедию от царя. Александр Борисович не мог забыть, как они, студенты, у которых прямо на глазах всё произошло, срывающимися голосами пели «Боже, царя храни»; праздник шёл своим чередом, а за спинами празднующих потихоньку вывозили на телегах трупы.
Бабушка рассказывала, что либеральная русская интеллигенция её круга презирала царя, звала Николашкой, злорадно веселилась всякий раз, когда вместо страстно ожидаемого сына-наследника рождалась ещё одна — вторая, третья, четвёртая дочь. Когда подумаешь, как бились эти девочки под пулями на полу в подвале Ипатьевского дома, как истекал кровью этот мальчик, которого берегли от малейшей царапины, — сердце холодеет…
В дни коронации некая либеральная газета в почтительно-верноподанническом описании великого события допустила «опечатку»: «На голову Его Императорского Величества была возложена корова». На следующий день, с извинениями, последовала «поправка»: «Следует читать: „На голову Его Императорского Величества была возложена ворона“». На голову последнего русского царя оказалась возложенной ответственность за самые жестокие, роковые события в жизни России… Во многом — наравне с Лениным — за Октябрьскую революцию.
А внешне — не утихало безудержное верноподданническое славословие, заверения в преданности и всенародной любви…
21 февраля 1913 года вся Россия праздновала 300-летие царского Дома Романовых. Популярный массовый журнал «Нива» воспроизвёл работу художника А. Карелина: «Аллегорическая картина в память воцарения Дома Романовых». «В центре, — поясняет подпись под репродукцией, — царь Михаил Феодорович. Вокруг него патриарх Филарет, князь Пожарский со стягом, коленопреклонённый Козьма Минин, подающий грамоту об избрании Романовых на царство. Наверху — явление Феодоровской Божией Матери, покровительницы Дома Романовых в окружении ангелов и святых угодников». Наглядная демонстрация Божественного, свыше благословенного установления на Руси династии Романовых — вечной и незыблемой. Лишь одну «деталь» из истории воцарения Романовых упустил художник: в те дни, когда Михаил уже был избран царём, по приказу его отца патриарха Филарета был повешен трёхлетний ребёнок, сын Марины Мнишек…
Юбилейные торжества длились три месяца: в Петербурге, в Нижнем Новгороде, Костроме, Ярославле и наконец в Москве — первопрестольной столице. «По пути у всех церквей стояло в праздничном облачении духовенство. Несметные толпы народа теснились по обеим сторонам Царского пути… Кремль встретил Царя и Царицу звоном колоколов и кликами собравшегося народа… В Кремле и по всей Москве начался „красный“ звон, не умолкавший до самого выхода Их Величеств из Дворца. Громогласное „ура“ вырвалось из сотен тысяч грудей, едва Государь Император показался на этом историческом крыльце… Юбилейные торжества, исполненные небывалого блеска и подъёма, закончились, оставив у того, кто был их свидетелем, неизгладимое впечатление» («Нива», 1913).
Четыре года спустя, почти день в день, 27 февраля 1917 года, в Петрограде совершилась революция. Второго марта Николай II подписал отречение. «Россия свободна! Всем нам, русским людям, выпало на долю великое счастье стать творцами новой русской эры. В вешние февральские дни на наших глазах в великой книге судеб нашей родины перевёрнута последняя страница былого невозвратимого строя. Красная неделя… Так в Москве в канун недели красного звона, в Светлую заутреню, первый удар колокола раздаётся с Ивана Великого и ему отвечают хором все сорок-сороков Москвы. В красную неделю нашей свободы первый салют ей дал Петроград, и ему дружно ответила вся Россия» («Нива», 1917).
И. Репин: «А какое счастье нам выпало в жизни. Всё еще не верится. Какое счастье…» Е. Лансере (в письме к брату): «Завидуем теперь страшно вам. Какие грандиозные события прошли перед вашими глазами… Поразительно хорошо и радостно на душе». К. Петров-Водкин (в письме к матери): «Поверь мне, чудесная жизнь ожидает нашу родину, и неузнаваемо хорош станет народ — хозяин земли русской». В. Поленов: «То, о чём мечтали лучшие люди многих поколений, за что они шли в ссылку, на каторгу, на смерть, свершилось».
Март, апрель, май 1917 года. Газеты и журналы выражают безмерную радость и ликование, буквально состязаются в издевательствах над царской властью. Карикатуры, лубки, частушки — «Солетайтесь, вольны птахи, / Надевай красны рубахи. / Долго ты нас мучило, / Огородно чучело!» Чучело — Николай.
Первого мая 1917 года рабочие кожевенного союза вышли на демонстрацию со знаменем, на котором был изображён Георгий Победоносец, поражающий дракона-царя… Что ж — Сам Бог велит убить дракона и всё драконово отродье…
За последнюю треть XIX века и первые десятилетия века двадцатого русская революционно-демократическая интеллигенция прошла драматический и очень опасный путь. В 1860—1870-е годы она с горящими глазами шла «в народ». «Кто может, пусть следует божественному Прометею! Пусть он несёт божественный свет этим <…> существам. Их надо осветить, пробудить от прозябания… Подымать! Подымать! Подымать до себя, давать жизнь — вот подвиг!» — восклицал Репин в письме к В. Черткову. Святое подвижничество, жажда мессианства… «Люди безгранично верили в свою великую миссию. Это был в своём роде чисто религиозный экстаз, где рассудку и трезвой мысли уже не было места. И это общее возбуждение непрерывно нарастало вплоть до весны 1874 года, когда почти из всех городов и весей начался настоящий, поистине крестовый поход в российскую деревню». Народники чувствовали себя апостолами, называли свой путь крестным путём, свои аресты и суды над собой — «Голгофой». «Я видел не раз, как молодёжь, отправляющаяся уже в народ, читала Евангелие и горько рыдала над ним. У всех почти находим Евангелие», — вспоминал известный народник О. Аптекман, сам ушедший «в народ» из университета в 1874 году.
«Тот, кто подобно мне был когда-либо под обаянием образа Христа, во имя идеи претерпевшего оскорбления, страдания и смерть, кто в детстве и юности считал Его идеалом, а Его жизнь — образцом самоотверженной любви, поймёт настроение <…> осуждённого революционера. <…> Идеи христианства, которые с колыбели сознательно и бессознательно прививаются всем нам <…> внушают такому осуждённому отрадное сознание, что наступил момент, когда <…> испытывается сила его любви и твёрдости духа как борца за те идеальные блага, завоевать которые он стремится не для своей преходящей личности, а для народа», — писала в каземате Вера Фигнер, бывшая единственным избежавшим казни членом исполнительного комитета «Народной воли», убившей Александра II.
Уверенность в своём мессианстве составляла едва ли не основу психологии народно-демократической «разночинной» интеллигенции: Чернышевский, на идеях которого воспитывалась народническая молодёжь, писал Добролюбову: «Мы с Вами, сколько теперь знаю Вас, люди, в которых великодушия, или благородства, или героизма, или чего-то такого гораздо больше, нежели требует натура. Поэтому мы берём на себя роли, которые выше натуральной силы человека, становимся ангелами, христами». «Мессия истинный родился, / Всесильный богочеловек! / Он в нашем деле воплотился — / Он правда, братство, мир — навек!» — восторженно грезил народник П. Лавров…
«Апостолы» не отдавали себе отчёта в том, что их «призывы к свету» были диаметрально противоположны, враждебны христианству — представали не учительством, не подъёмом невежественного народа к высокой культуре, не возрождением христианской духовности, но призывом к насилию. «Нашим делом» было подстрекательство к бунту, к убийству. Убийства «власть имущих» не только мыслились справедливым возмездием, но возбуждали у «лучших людей России» чувства радости и надежды. «На смерть помещика Оленина, убитого крестьянами за жестокое обращение с ними»: «Перед гробницею позорной / Стою я с радостным челом, / Предвидя новый, благотворный / В судьбе российской перелом», — писал «исполненный благородства» Н. Добролюбов.
Народовольческий этап стал закономерным продолжением народничества, и продолжением весьма зловещим: «апостолы революции» переродились в откровенных террористов, профессиональных киллеров. «В нём не осталось ни тени религиозного подвижничества…» — так определял характер этого важнейшего изменения, совершившегося в психологии интеллигента-революционера на рубеже 1870—1880-х годов С. Степняк-Кравчинский, убивший в 1878 году генерала Мезенцева: «На горизонте обрисовалась сумрачная фигура, озарённая точно адским пламенем, которая с гордо поднятым челом и взором, дышавшим вызовом и местью, стала пролагать себе путь среди устрашённой толпы. Он умеет умереть, не дрогнув <…> но уже не как христианин древнего мира <…> Его взор не обращён внутрь самого себя, он устремлён на врага, которого он ненавидит всеми силами своей души».
Ненависть стала главным стимулом всей революционной деятельности. «Нет, нет: любовь не даст рабам свободы, / И нет спасения в любви. / Ты, ненависть, суди врагов народа! / Ты, ненависть, оковы разорви!» — «Песня ненависти (из Г. Гервега)», которую в 90-е годы перевёл П. Лавров, стала одной из популярнейших песен революционной молодёжи.
И первейшим, ненавистнейшим врагом, подлежащим беспощадному уничтожению, представало самодержавие. С. Булгаков писал в сборнике «Вехи» о политическом «моноидеизме» интеллигенции — её «Ганнибаловой клятве» борьбы с самодержавием. Страшная историческая трагедия — бессмысленное роковое убийство царя Александра II, во многом предопределившее трагическую судьбу России, вызывало глумливую радость. «Ода на коронацию Александра III»: «Папаша твой был мазан тоже, / И потому был храбр и смел, /А умер он, в канаве лёжа, / Без ног в мир лучший улетел! / Его от пуль хранили боги, / Пока крамола била в лоб, / Но чуть задели бомбой ноги, / Он пал, раздавленный как клоп» — этот ёрнический отклик на убийство царя был вовсе не народным, а сугубо интеллигентским творчеством. Как и отнюдь не народным, но от лица народа призывом звучал «Национальный гимн» (1891) — прямая программа, чуть ли не предписание того, что свершилось спустя 27 лет, летом 1918 года, в Екатеринбурге: «Народ! В день судный не верь клятвам, рази! / Царский мерзкий вертеп дотла разнеси! / Публично чудовищ замучай, казни, / Всех гадов зловредных в крови разотри, / В царство света и правды без ноши войди!»
Киллеры Юровского, конечно, не знали этих строк. Но смертельным ядом, которым эти строки пропитаны, была заражена в те страшные дни вся Россия. Ничто не проходит бесследно. Выброшенная в атмосферу радиация ненависти и убийства неизбежно должна была рано или поздно пролиться на землю смертоносным дождём… Чем обернулось для России «царство правды и света на крови», поведал Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ». Отозвалась, отыгралась на внуках и правнуках кровь детей — последнего русского царевича и его сестёр, а может быть — кто знает! — и того трёхлетнего ребёнка, что был повешен Романовыми только за то, что, пусть не по праву, именовался русским царевичем и мешал им вступить на престол. †
Примечания
Мы в Телеграм