* * *
Приблудилась верблюдица
К волчьим таборам в степи...
По низинам соль садится. —
Слепнут очи, — а терпи, —
Уж такой закон в степи.
Целу ночь саман месила
Без путей степная тьма.
Эка звезд какая сила! —
И не скажешь что тюрьма...
А такая, право, тьма.
Но пройдет к исходу ночи
Этот странный в небе гул,
Волчий зуб да хвост сорочий
Путь укажут на аул,
Где людской не слышен гул.
Поутру на перекресток
Выйдя и глядя окрест,
Я подумал: сух и жесток
Синий воздух здешних мест...
И глядел, глядел окрест.
* * *
Цвел подсолнечник. И зоркий
Видел ястребок вдали
Дым костра... Пшено с махоркой...
Да кричали журавли
За подсолнухом вдали.
Был повсюду одинаков,
Бледнозелен и горяч,
Край небес. Цветенье злаков
Кончилось. Горел кумач
При усадьбе мальв и маков.
Сент. 1935
* * *
Альтовая струна покоя и забвенья
И темной юности альтовая струна...
И полное огня старинное значенье
Разлуки, дружбы и вина.
Все, все, что ночь (что смерть!) прядет для жизни новой,
Над прялкой тишины качаясь и шепча,
Быть может, только звук одной струны альтовой,
Высокой пленницы ключа.
Так заключают птиц. И жизнь в ревнивом теле
Не так ли до поры лишь той заключена,
Пока не запоет в ответ ночной свирели
Альтовая струна?..
1937
* * *
Звезды с крысиным сбегаются писком
На маловодной зари водопой.
Книги сжигают по ябедным спискам.
Шепотом люди о самом о близком,
Ставни закрыв, говорят меж собой.
И никогда не узнают потомки
Слов отреченья в чугунной ночи.
Солнце в кутузке, и совесть в котомке...
Шорохи... Тайна... Потемки, потемки...
Слышишь ли? Дышишь ли?.. Тише! Молчи!
Янв. 1938
* * *
Волна воспоминанья гложет
Отлогий берег. Полночь бьет.
Еще один сочтен и прожит
Глухой материковый год.
Костры бессонных бивуаков,
Погудки северных ветров...
За стол, стаканами зазвякав,
И — будь здоров, Иван Петров!
Из всех сословных привилегий
Какая может быть честней,
Чем вечно числиться в побеге
От надвигающихся дней?
Какие предъявить к оплате
Нам может время векселя,
Когда мы не бежим объятий
Твоих, о мать сыра земля?
Еще мы не таких видали
По эскадронам усачей,
Еще и не такие дали
Слеза смывала из очей,
Внимали звезд морозным одам,
С кротовым ладили трудом,
И с новым годом полным ходом
В большое плаванье пойдем.
Зима заварит просяную
Крутую кашу непогод...
Я к старому тебя ревную,
Слепорожденный Новый год.
Янв. 1938
* * *
Не дыши, не живи! — Видишь знак Демона?
В тусклый перстень души бирюза вделана.
Не спеши отлететь. — Ты хоть имя мое
На песке напиши, жизнь моя! Где она?
1938
* * *
Эта темная вода
В сонных аспидных озерах
Растворяет без следа
Боль и слезы в разговорах,
Соль, осевшую в растворах
Злобы, бедствий и труда.
Самых шумных, самых спорных
Мертвый ток влечет туда,
Где неслышно гасит взор их
Полужидкая слюда,
И они уж навсегда
В безымянных спят просторах.
Есть такие господа,
Что ли граждане, которых
Подцепляют иногда
В канцелярских коридорах,
Как плотичек красноперых,
Злого счастья невода.
Им в глухих мирских конторах
Начисляются года,
Дорогого хлама ворох,
Сон и жирная еда...
Эй, послушай, борода!
Этот дядя нюхал порох.
А что вор, так не беда, —
Всюду будет лебеда.
1938
Спиртоноша[1]
De Palos de Moguer, routiers et capitaines
Portaient, ivres d'un rêve héroique et brutal.
HÉRÉDIA *[2]
Шерстяной рукавицею шарит, ероша
Гриву спящего страха, мороз по тайге.
И мерцает звезда... И бредет спиртоноша.
И душа в человеке, что нож в сапоге.
В эту ночь, пробираясь по тропам таежным,
Может быть душегуб и заведомо — вор,
Он мечтает о фарте, почти невозможном,
Прометей-похититель и конквистадор.
Разве влага, что дремлет в заветных бидонах,
Не желаннее света, не чище огня?..
Капитанам морским и бродягам в притонах
Тот же чудился зов, их на Запад гоня...
Он залечит ценой отмороженных пальцев
Эту сердце Кортеса пожравшую боль.
В этом мире, Господь, не остави скитальцев,
Проносящих в пустыню Твою алкоголь.
1938
* * *
Серебряная нить ночных повествований,
Мирской молвы, морской волны закон,
И ты, покой очей, туман обетований,
И темный дом, и над рекою сон.
Природа царствует, а время только длится, —
Оно лишь тень земного бытия, —
И, областей ночных пугливая царица,
Ты никогда не спишь, душа моя,
Но вся в сознании вершишь свой путь крылатый,
Сама себе октава и орган,
Сама себе звезда, сама себе вожатый,
Полночный гость звукодержавных стран.
1939
* * *
(эпиграф – нотная запись начала песни Ф. Шуберта «Форель»)
Когда загонит стадо
Небесный волопас
И в заводи наяда
Свой влажный кажет глаз,
Заводит чет и нечет
Над сонною водой,
Стрекочет и кузнечит
Кузнечик молодой.
Как знать, чего он хочет,
Он грустен или рад,
Кому, о чем стрекочет
Зари вечерней брат?
В глуши сырых потемок
С звездою говорит
Задумчивый потомок
Замолкших аонид.
1939
* * *
Глотай, глотай соленые рыданья, —
Желтуху глин слезой не утолишь,
Не вспоминай: пустыне нет названья...
Перебирай камыш.
Перебирай камыш. Полет пылинок
Учись следить в дорожке лучевой.
Не вспоминай... И о сухой суглинок
Не бейся головой.
И по ночам не бормочи, тревожа
Урочищ заповеданную тьму.
— Я здешний волк, но здесь давно уж тоже
Не нужен никому.
1939
Подражание
Любви чудесных превращений
И счастья призрачных прикрас
Искать извечно гонит нас
Мятежной молодости гений.
Но счастлив тот, кто сновидений
Неверных убежал и спас
Оптическую силу глаз
Для внешней жизни наблюдений.
Средь разрушительных утрат
Глубокой осени я рад
И чистой дали, и морозу,
И откровеньям октября,
Когда сдает в набор заря
Земли божественную прозу.
1939
* * *
Друг, ты слышишь? — то ночь, еще сонная, еще глухая,
Еще вся в свежих вмятинах от бессознанья, от ям,
От провалов земных, — подымается, шарит, вздыхая,
И ступает, слегка припадая, по мятным полям.
И она шевелить начинает затекшими в спячке руками,
И в ответ шевеленью ее, словно тоже со сна,
Звезды, стронувшись с мест, проплывают и реют кругами.
Запрокинувшись, смотрит на них и не смотрит она.
И ширяет руками все шире, как бы в исступленьи.
О, куда нам деваться от этих плывущих плеяд!
Ночь ни в их, ни в своем не вольна уже больше движеньи.
Весь колеблется воздух, и темные звезды гудят.
1939
* * *
Равнина паводкам платила солью дань,
Буранами — зиме, беде — горстями пепла,
Копила сны да сны, и старилась, и слепла,
Пуста, куда ни кинь, ровна, куда ни глянь.
Ты на крик закричи, — не слышит, хоть убей.
Оглохшая давно, в своей тоске бесслезной
Она еще следит, как катит шар навозный
Над степью высохшей огромный скарабей.
1939
* * *
К яблоку тянется мальчик. О мать! —
Сына спеши научить отнимать.
Счастья чужого лучи горячи. —
Счастье его похищать научи.
Ты научи его буйно шуметь,
Впитывать ухом фанфарную медь,
Золото видеть во сне, убивать
Ты научи его, бедная мать.
1939
* * *
В очи мне горячим светом
Белый день стучит.
Генеральским эполетом
Блещет солнца щит.
Золотисто-желтый гарус,
Жаркая парча...
Вечный полдень. — Крест и парус...
Острие меча.
Здесь, в слепом от блеска мире,
В каменной стране,
Как в большой чужой квартире,
Скучно, ангел, мне.
Авг. 1940
* * *
В чуть зеленеющий подшерсток
Оделась черная земля.
Еще покуда в гранках, — версток
Нетерпеливо ждут поля.
А в небе облак вензеля
И солнца золотой наперсток.
И затканную синеву
Полей нагретых пучит паром.
Все видимо, все наяву...
Просторно в небесах стадам
Овец, расставшихся со старым
Земным руном в земном хлеву.
Май 1941
* * *
В каменных твоих острогах,
На больших твоих дорогах,
На разливах рек твоих, —
Как ни бейся, ни проси я,
Знаю, родина Россия, —
Я отвечу за двоих.
Словно злою волей движим,
По полям иду я рыжим,
По колючей по стерне
К голубеющим курганам,
Как в бреду. Тоска арканом
Горло сдавливает мне.
И как бы чужие ноги
К столбовой большой дороге
Все несут меня, несут, —
Словно я хочу явиться,
Как непойманный убийца,
Сам к тебе на правый суд.
Затяни конец пеньковый
И гудящею подковой
Жаркого твово коня
К большака сухому праху,
Кровью мне залив рубаху,
Насмерть пригвозди меня.
Июнь 1941 г.
* * *
Улыбалась речка, остывая
Поутру, и куталась туманом.
Прозвенела в воздухе румяном
Сокола покличка боевая.
Утки тянут на воду... Осечка...
Сокол взмыл и потонул в тумане.
Все-то мы, о жизнь, твои цыгане, —
Подари на счастие колечко.
Авг. 1941
* * *
Я в глубине материка.
Да будет цель моя близка.
Да будет песнь моя легка,
Пока я петь могу, пока
Течет ручей и видны мне
Цветные камешки на дне,
Пока мне жизнь ясна вполне
В своей бесплодной глубине.
Она не замкнута в себе,
Но и своей чужда судьбе.
Судьба одна. Тверда рука...
Да будет цель моя близка.
Окт. 1941
* * *
Прислушиваясь к махам темных крыл
Сходящего, как ночь, воспоминанья,
Я медленно меж тростниками плыл
По обмелевшей речке без названья.
И слов прощальных жалобный возник
И слабый звук. И затеснился в глотке
Тугой комок. И шелестел тростник
О низкие борта разлатой лодки.
Я вспоминал тот вечер над рекой,
Тот теплый дождь и чистых тех излучин
Спокойный блеск. Я вспоминал с тоской,
Раскаяньем и жалостью измучен.
Ноябрь 1941 г. (1972)[3]
* * *
В разгар вселенской непогоды,
С дыханьем размеряя шаг,
Учись слагать немые оды,
Затаиваясь в камышах.
Учись у корневищ терпенью,
Чтоб передать ты мог холсту
Насыщенною звукотенью
Густеющую немоту.
Встают, как полый купол, годы.
Вражда с враждою на ножах
Во имя веры и свободы...
И трудный гул стоит в ушах...
Учись слагать немые оды,
Затаиваясь в камышах.
Ноябрь 1941
* * *
Я из засады тростниковой
Затишной жизни вижу плес.
Здесь зеленел тростник, и рос,
И отмирал... Рождался новый...
Да зацветала иногда
Солоноватая вода.
Тростник, всегда шуметь готовый,
Всегда на взводе, как матрос,
Сошедший на берег, пронес
Под парусиною суровой
Ночного неба сквозь года
Голодный, злобный зуд труда,
Который жалоб стал основой
Чуть хриплой флейты тростниковой.
Декабрь 1941
Память ножа
1.
Это последние звезды горят.
Нынче во сне мне привиделся брат.
О, ты блеснула, — так будь же свежа,
Молниеносная память ножа!
Нынче я слышал во сне барабан,
У водопоя коней воровал...
Чуть облаков розовеют края...
Господи, воля да будет Твоя.
2.
Ты болен, темный дух, тоской ножа по крови.
Все ночи напролет, как шалый, ворожа,
Всю жажду выпил ты горящих изголовий
Отточенной тоской ножа.
Под опрокинутым небес ослепших днищем
То взреешь ты орлом с угрюмого кряжа,
То ласточкой скользнешь над плоскоземьем нищим,
Охвачен жаждою ножа.
Я твой двойник, твой брат, твой враг...
Обоим нам не ужиться здесь. А память так свежа
О темной юности, что выпита запоем
Все с той же жадностью ножа.
3.
Точа клинок, припомни заклинанье.
Ты только для того и одинок,
Чтоб закалять одно в себе желанье,
Как одинокий твой клинок.
Не ворожбой, не клятвой, не мольбою
Пусть будет заклинание твое, —
Но ты произнеси: — Господь с тобою. —
И будет помнить лезвие.
Кленовый черенок клинка простого
Не покрывай магической резьбой,
Но, нож в ножны влагая, молви снова: —
Я помню все. Господь с тобой.
1937—1942
* * *
Es war ein König in Thule...
GOETHE[4].
Лбом прикасаясь к холодным ладоням,
Вижу тебя в темноте голубой.
Выпьем до дна и бокал похороним...
Я никогда не увижусь с тобой.
И никогда отошедшего брата
Место никто не займет за столом...
За морем северным жил-был когда-то
Бражник-король. Средь пиров о былом
Он вспоминал. И слеза застилала
Старые очи... И чудится мне,
Будто я пью из того же бокала...
Выпьем до дна... Похороним на дне.
Янв. 1942
* * *
Догорает керосин, керосин...
Никого я ни о чем не просил.
Все былое прожито, прожито,
Убежало, как вода в решето.
Жизнь мигает да коптит, да коптит,
Керосиновая копоть летит...
Эти дальние края, вы края...
Керосиновая лампа моя.
Февр. 1942
* * *
Логичнее туберкулеза,
Штыком удара холодней,
Как грозно созревает проза
Опустошенных этих дней.
На новый лад прилежно ухо
Членить пытается слова,
Но речи рыночной краюха,
Как глыба мерзлая, черства.
Быть может, гусеницам танков
Ее под силу размолоть. —
Народ не знает слов-подранков,
Ни мыслей, потерявших плоть.
Еще покуда не напряли
Для новой ткани волокна,
А мы уже не видим дали
Из запотевшего окна.
Февр. 1942
* * *
Vivamus, mea Lesbia, atque amemus.
CATULLUS[5]
Будем, Лесбия, жить, любя друг друга.
Пересудам старух и старцев черствых
Медный грош вся цена, всем вместе взятым.
Солнце после заката вновь вернется,
Но короткий едва наш день померкнет,
Вечной ночи нас ждет отдохновенье.
Тысячу меня раз целуй и сотню,
Снова тысячу раз, другую сотню,
Дальше тысячу вновь и снова сотню.
После, тысяч когда накопим много,
Пусть же сами собьемся мы со счета,
Чтоб какой зложелатель нас не сглазил,
Коль проведает счет твоих лобзаний[6].
Февр. 1942
* * *
Вдохновеньем творца и натугой поденщика бычьей
День за днем на земле совершается медленный труд.
Человек умирает, обычай сменяет обычай.
Города остаются и здания вечно живут.
Человек умирает... На этой земле он родится
И на ней он живет, о земле не мечтая иной.
И за черствое право болеть, голодать и трудиться
По себе оставляет он памятник жизни земной.
Но рассеется звук, онемеет гремящее слово,
И цветение радуг погаснет на темном холсте.
Только здания будут стоять, чтобы снова и снова
Возноситься с мольбой к голубой, голубой высоте.
Глядя вдаль, мы за грохотом войн не услышим рыданий.
Человек от рожденья к страданью и смерти готов.
Но земля никогда не забудет разрушенных зданий,
Не остынет зола погоревших людских городов.
Март 1942
* * *
Свидетель ночи непогожей,
Попутчик долгих бездорожий,
Не подходи ко мне, прохожий,
Не подставляй под свет лицо.
Туман тебя родил, кусты ли, —
Бровями, как кусты, густыми,
Зачем ты хочешь скрыть пустые,
Постылые свои глаза?
И водянистых бельм пустоты,
И частой приступы икоты, —
Я знаю, чьи они и кто ты,
Мне встретившийся на пути.
Март 1942
Быки
Уж тень короткую на щебень раскаленный
Их угловатые бросают костяки.
Они свершают труд поденный, монотонный —
Тяжелоокие мечтатели быки.
И только жажда их томит на переходах...
Так долго, долго пить, напиться наконец
И долго охлаждать в журчащих чистых водах
Назойливым бодцом натруженный крестец...
И вспомнить вечером в туманном отдаленье
И бричек скрип, и боль к труду привычных плеч,
И, на усталые, с натугой, став колени,
На землю теплую с коротким стоном лечь.
Март 1942
* * *
Хоть и не быть, — мне все равно:
Значит, такая судьба.
Кровь говорит... Бродит вино...
А глубоки погреба.
Столб у пути, камень-плита...
Месяц достал бы рукой...
Ухом к земле. — Кровь пролита...
И — вековечный покой.
Помню разлив, — видел во сне, —
Плыли, толкаясь, гроба...
Кровь на стене... Холодно мне...
Значит, такая судьба.
Апр. 1942
* * *
Волчьих ночей заведенные сети,
Чьими навек сплетены вы руками?
Тони тяжелые, заводи эти,
Небо из крупноячеистой ткани!
Очи заводят и топчутся кони...
Плотный туман впереди. — Не вода ли?
Эти безумные звездные тони
Вытянуть волчьих ночей неводами...
Водное зеркало... Повод короче...
Жаркая твердь переводит дыханье.
О, эти волчьи горючие ночи!
Сети-шатра пересвет-полыханье!
Апр. 1942
* * *
Когда в оранжевых лучах золоторогий
Огромный Гелиос, священный рыжий бык,
Одышливо сопя, идет крутой дорогой
Вкусить прохлады вод лилово-голубых,
В предчувствии тогда соединенья часа
Горячая земля вспухает тяжело
И в воздух отдает, как в кузов контрабаса,
Могучих бычьих жил дрожащее тепло.
Апр. 1942
Подражание Рильке[7]
Кто-то плачет в глубокой ночи, в глубокой ночи.
Это плач обо мне.
Это капли по листьям дождя, стекание слез
И флейт безутешность.
Кто-то ночью смеется в лесу, смеется в лесу.
Это смех надо мной.
Это ветер свистит меж стволов и листья несет
В хохочущем вихре.
Май 1942
* * *
При людях и наедине
У совести долгов не делай,
А сделал, — заплати вдвойне.
На жизнь иди в глухой броне,
А смерть прими в рубахе белой.
Май 1942
* * *
Играющий радужной гранью
Бордо подогретый стакан
Полночной беседы сгоранью
Заложником дружества дан.
Но, Ники крылатой солдаты,
Мы рано сожгли корабли,
А ныне, собравшись, утраты
Зальем охлажденным шабли.
И в чашу добавивши пепел,
Вино мы помянем за ней,
Какого никто еще не пил,
Никто не пригубил темней.
Июнь 1942
* * *
Je hais le mouvement qui déplace les lignes,
Et jamais je ne pleure et jamais je ne ris.
BAUDELAIRE[8]
Недвижный, весь золотом затканный полдень,
Горит перегруженный светом простор,
Как будто был хором с оркестром исполнен
«Мессия», и Гендель был сам дирижер.
И нет ни мечте, ни тоске, ни хотенью
Угла на открытом для глаз полотне.
Сплошной заслоняются солнечной тенью
В вещах устремленье и воля во мне.
Всплывают в мелеющей памяти лица,
Года, города... Но былого не жаль.
Сезанновским яблоком крупно круглится
Созревшей земли темносиняя даль.
Окт. 1942
* * *
Мокрый конец у пустого причала.
Странными птицы кричат голосами.
Море, как горе, не знает начала.
Радуга горю конец означала,
Но от конца отказались мы сами.
Ноябрь 1942
* * *
Du temps que la Nature en sa verve puissante
Concevait chaque jour des enfants monstrueux...
BAUDELAIRE[9]
Как я люблю кристаллы ледяные
В морозный полдень на моем окне.
Их клинопись напоминает мне
Иную жизнь и письмена иные. —
Я вижу мезозойские леса
И странных тварей слышу голоса
В тот час, когда скрывается на отдых
Большое солнце в перегретых водах
И в раскаленных тысячах частиц
Песка отражено его сиянье...
Но затихает к вечеру порханье
В густых ветвях тяжелых первоптиц,
И папоротники, и кисти хвои,
Хвощей стволы и пальм резные ваи
Качаются, покой лелея свой
И сны без сновидений навевая.
О век роскошной зрелости земной,
Как дивно ты встаешь передо мной!
Но уж тогда, заморыш и калека
Средь гордых гадов, — предок человека,
В расщелинах могучих скал таясь,
Со сладким злом спознался в первый раз.
Ноябрь 1942
Энграммы
1.
До заката сегодня жужжали тяжелые пчелы.
Я припомнил соснового леса сухую траву
И связавшие память густые медовые смолы.
И под небом чужим я виденьями детства живу.
Города на водах — в устьях рек и на синих заливах,
Затерявшиеся среди сонных морей острова,
Неотвязно манящая домиков бедность счастливых, —
Все, о чем шелестела соснового леса трава...
И по речке степной этим вечером душным, безросным
Пробираясь на лодке с собакой, я поднял ружье. —
Это сердца порок. Это сердце прислушалось к соснам,
На закат протянувшее селезнем сердце мое.
2.
Проводи меня, осень, до озимей эти зеленых
И вели хоть исчезнуть потом в журавлиной дали.
Под прощальными взмахами крыльев твоих опаленных
Трижды этой тяжелой земле поклониться вели.
Там, где в рост человека бурьян на пластах прошлогодних,
Словно в детстве, с антоновским яблоком скрывшись в саду,
Я, слепой следопыт и в добычу влюбленный охотник,
Может быть, примиренье с собой напоследок найду.
3.
Я по свежему снегу дойду до последнего следа,
До крутого обрыва над черной водою дойду.
Плен не вечен. — Ты видишь Персееву тень, Андромеда?
Пережить бы нам только последнюю эту беду.
След не прежде остынет, чем ступит, спустившись, охотник
На ответивший хрустом речной необкатанный хрящ...
Я узнаю его и в растрепанных ветром лохмотьях,
Той взволнованной ночи навеки мне памятный плащ.
Дек. 1942
* * *
Слепла соль и слезы высыхали...
ПАСТЕРНАК[10]
Соли, выпавшей в кристаллах,
Едкий блеск в очах.
От закатов небывалых
Слепнет солончак.
И слеза его скупая
Ох, и солона...
С губ оближет, засыпая,
Злую соль страна.
Эта теплая водица
Не пресна еще ль?
А на свежий след садится
Слепнущая соль.
Дек. 1942
© Boris Kuzin. Do not reproduce if commercial. / Борис Сергеевич Кузин. Не допускается копирование в коммерческих целях.
Мы в Телеграм