…Когда мы читаем молитвы, есть некоторые вещи, которые мы можем вместе со святыми сказать от себя; есть вещи, которые мы можем сказать, как я только что говорил, усилием веры, доверия; есть вещи, о которых можно сказать: Господи, я этого не знаю, не пережил, я даже не могу понять, как это может быть; я этого от себя сказать не могу, но я это повторю не только Тебе, но себе, так, чтобы это вкоренилось в меня, и чтобы, как семя, которое брошено в землю, эти слова постепенно взросли, превратились в росток и выросли, может быть, в целое дерево.
А есть такие места, которые я не могу повторить, которые я должен оставить в Твоей руке, сказав: Господи, от себя, даже повторяя слова святого, даже стараясь слиться с его опытом, я не могу этого сказать, я не дорос, прости!…
Когда вы будете вечером молиться, читайте молитвы и говорите Богу, для начала хотя бы, честно: это, Господи, я могу сказать от себя, я могу слиться с этими словами всей душой, всей жизнью своей. С этими словами я могу согласиться; хотя они превосходят мое понимание, мое разумение, но я доверяю и Тебе, и святому, который это пережил и мог это сказать. А этого, Господи, я сказать от себя не могу, я это прочту для того, чтобы оно запечатлелось в моей памяти, в моей душе. Может быть, рано или поздно я пойму, сейчас — не могу.
Если мы будем так молиться, так продумывать каждую молитву, не тогда когда становимся молиться, а когда у нас есть полчаса времени, чтобы взять молитвенник и подумать над первой молитвой, над второй, над третьей, то постепенно мы поймем себя, мы поймем, хотя бы зачаточно, опыт того святого, который запечатлел свой опыт в этих словах. И, может быть, поймем также нечто о Боге, о чем мы не подозревали раньше.
Хочу обратить ваше внимание еще на некоторые моменты. Я говорил, что, по совету святителя Феофана Затворника, мы должны вчитываться в молитвы, которые будем употреблять молитвенно, вечером ли, утром ли, в течение ли дня, вчитываться в них так, чтобы понять, что в них сказано. И это требует внимательного отношения к словам, но также внимательного отношения к тому, что через эти слова хочет нам передать тот или другой святой.
Вы наверно знаете, как бывает, когда идет разговор между двумя людьми: один говорит, а другой слушает поверхностно, потому что уже готовит ответ, или вопрос, или отповедь. И поэтому у слушающего нет внутри настоящего молчания, и он не может услышать за словами, которые доходят до его слуха, тех чувств, тех мыслей, которые говорящий хочет ему передать.
И вот одна из наших задач заключается в том, чтобы научиться так молчать, чтобы слышать. Вы наверно знаете по опыту то, о чем я сейчас упомянул. Для того, чтобы слышать, надо открыться, а для этого надо внутренне замолчать полностью, до самых глубин.
…
Вам, может, кажется, что это никакого отношения не имеет к молитве и к чтению молитв; мне, наоборот, кажется, что это имеет очень большое отношение. Потому что когда мы читаем молитвы, даже когда мы вчитываемся в них с вниманием, мы на них смотрим через нашу как бы сгущенность, через нашу полуслепоту. И мы можем в этих молитвах увидеть, услышать то, что в них заложено, только если освободимся от себя самих, только если сможем сказать себе: не озирайся на себя, не думай свои мысли параллельно с мыслями, которые высказаны святым, вслушивайся в его слова, вдумывайся в его думы, вживайся в его чувства.
И это нам передается, конечно, через слова молитвы, которые начертаны в книге или которые мы уже знаем наизусть, но большей частью их не слышим, потому что так к ним привыкли, что слова скользят по нашему вниманию, они уже не врезаются в наше сознание, они нас не ранят и не исцеляют. И нам надо научиться тому внутреннему глубокому молчанию, которое необходимо для того, чтобы воспринять опыт другого человека — святого ли, грешника ли. Когда мы читаем молитвы, которые нам Церковь подарила, собрала за тысячелетия и занесла в маленькие молитвословы, чтобы мы оживали благодатью, духовной глубиной и жизнью святых, то мы должны научиться молчать.
Первое, что я хочу сказать по этому поводу практически, это то, что раньше, чем приступить к чтению молитв, будь то наизусть, будь то по молитвеннику, нам надо стать перед Богом, стать молчаливо и вслушаться в безмолвие нашей комнаты, в тишину, которая нас окружает, и сказать: Господи! Как дивно, что Ты тут, и что Ты мне даешь стать перед Тобой, быть в Твоем присутствии, что Ты не закрываешься от меня! — и постоять в изумлении. И это изумление может повторяться изо дня в день, потому что после каждого такого опыта какая-то новая глубина открывается в нашей душе.
И вот научимся становиться в невидимое присутствие Божие, в неощутимое порой Его присутствие, верой стать перед Ним, верой в том смысле, в котором это слово обозначает уверенность: Вездесущий, Иже везде сый, как говорится в молитве Святому Духу, Он — здесь, мне не нужно даже это ощущать, достаточно мне это знать. Он здесь, и Он мне, мне, ничтожному, недостойному, грешному, разрешает стоять в Своем присутствии…
Порой через некоторое время такого стояния — я говорю о минутах, а не о часах — становится вокруг нас и в нас самих так тихо и спокойно: некуда стремиться, нечего добиваться, быть тут с Ним — такое счастье! А порой, если Господь сочтет это для нас нужным, полезным, бывает, что Он нам даст с какой-то ясностью, светлостью, силой ощутить Свое присутствие. Но добиваться этого не надо.
Нам нужно научиться так Богу доверять, чтобы не пробиваться к Нему, а знать, что Он больше нас хочет этой встречи, больше нас хочет нашего приобщения Себе, больше, чем мы сами, хочет нас ввести в наши собственные, безмолвные глубины. Как это дивно!
Порой бывает, что так ясно делается: хотя я не вижу ничего, не слышу ничего — Господь тут. А порой бывает, что этого чувства нет, но по вере я знаю, что Тот, Который меня сотворил для того, чтобы я вошел в глубины Божественной жизни, Тот, Который меня сотворил, и не только создал, но и умер за меня, конечно, тут присутствует.
Я помню одну девочку, которая это пережила — сколько ребенок может пережить, но пережила тоже, что иногда Господь так близок, а иногда, когда она рвется к Нему, она не может до Него дойти. И мать сказала ей замечательную, как мне кажется, вещь, она сказала этой девочке: «Ты знаешь, что бывает, когда мы в прятки играем. Ты сначала закроешь глаза и тихонько стоишь и ждешь.
И в какой-то момент, когда я спрячусь, я аукну; и ты откроешь глаза и попробуешь пойти на звук, который ты слышала, ты будешь ходить в одну сторону, в другую, искать. Когда я увижу, что ты растеряна, я снова аукну; и ты найдешь более прямой путь в ту сторону, где я нахожусь. И ты меня найдешь.
А иногда вдруг ты испугаешься, что ты одна и я куда-то ушла: куда же я могла деться, что ты меня не видишь? И если только я замечу, что тебе стало страшно и одиноко, что слезы появились на твоих глазах, я выйду из прятки своей, и побегу к тебе, и ты бросишься ко мне в объятия».
И она прибавила: «Так бывает с Богом. Когда мы Его ищем, Он аукнет, а потом дает нам искать для того, чтобы увериться, как нам нужно Его найти, как нам хочется Его найти, как рвется вся наша душа к Нему. И чтобы мы тоже осознали, как одиноко без Него, как страшно, как при полном солнечном свете без Бога делается вокруг нас темно». Вот чему нам надо научиться для того, чтобы начать молиться: научиться становиться перед Богом, зная, что Он тут, и в изумлении трепетно знать, что Он меня, грешного, недостойного, слепого, допускает стать перед Ним и быть с Ним, даже если я Его не ощущаю. Какое диво, какая радость!
Когда мы осознаем или верой в Его присутствие, или опытно, что Бог тут, мы можем начать говорить те или другие молитвы. И молитвы, мне кажется, надо выбирать. В вечерних, утренних молитвах, в акафистах, в чинопоследованиях есть молитвы, которые ударяют нас в сердце, которые нас трогают, которые нас умиляют, которые уже стали частично нашим опытом, не обязательно молитвенным, а житейским.
И надо с этих молитв начинать, чтобы эти молитвы растопили наше сердце, просветили наш ум, дали крепость нашей воле, нашей устремленности к Богу. Иногда это даже не обязательно молитвы, которые положено читать в тот или другой момент, а молитвы, которые сейчас говорят мне что-то очень важное.
Я вам дам пример: молитва, которой я часто начинаю молиться по вечерам, никакого отношения к вечерним молитвам не имеет, это молитва, которая положена после принятия пищи: Благодарим Тя, Христе, Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия. Но яко посреди учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир дая им, приди к нам и спаси нас.
Я эту молитву говорю во множественном числе, как бы включая в нее, вернее вмещая в свою душу, всех тех, кто мне дорог, всех знаемых моих, всех тех, кого я помню, всех тех, которые когда-то прошли через мою жизнь, всех тех, кого я не сумел любить, когда можно было и надо было любить, всех, всех без исключения, всю тварь Божию.
И когда я становлюсь так на молитву и говорю: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий — я обращаюсь к Тому, Который так возлюбил и меня, и всех тех, кого я хочу помянуть, даже не помня их имена, что я могу это сделать, превосходя себя, охватывая весь мир. И я Его благодарю.
И тут — не всегда, не каждый раз, потому что иначе те же слова могут превратиться в механическое повторение — я начинаю думать: за что я Тебя, Господи, сегодня благодарю? Иногда за то, что Он меня создал, что я есть, иногда с особенной силой за то, каким образом, чудом Он вошел в мою жизнь. Благодарю за то, что у меня родители были, которые меня любили и которых я любил и люблю и которые меня научили любить… Я не буду сейчас говорить обо всем, о чем я могу благодарить Бога, но это я вам дал как пример.
И так можно долго, долго стоять, как бы проходя в памяти всю свою жизнь, все содержание своей жизни и принося это в словах благодарности: Боже! Ты мне это дал. Никакими своими силами я не мог бы этого добиться, достичь, а Ты мне это подарил. И это — земное счастье, это земная красота, это радость земная.
Но мы призваны к большему, да, к большему. И дальше идут слова: Не лиши нас и небесного Твоего Царствия… Все, за что я Тебя благодарю, Господи, это не только земное, оно пронизано Твоей благодатью, оно освящено Твоим благословением. О Боже, сделай, чтобы все, что было земное в моей жизни, было проникнуто, пронизано благодатью и присутствием Всесвятого Духа, чтобы все, все земное стало хоть зачаточно Царствием Небесным!
И отсюда так легко перейти к молитве о тех, кого мы на земле любили, кого мы за их жизнь и за их любовь благодарим, и начать молиться также, особенно, о тех, которые теперь почили в Царствии Божием. Иногда мы можем молиться с радостью о том, что их смерть была торжеством — торжеством вечной жизни.
Перед своей смертью мой духовный отец, отец Афанасий, который болел некоторое время, мне написал записку: «Я познал тайну созерцательного молчания, я теперь могу спокойно умереть». И три дня спустя он скончался на моих руках. Вот это тайна созерцательного молчания. Но этого надо искать. И искать так, чтобы все земное стало Царством Божиим, как в этой молитве после принятия пищи говорится.
Но мы можем подумать: как же так? как я могу надеяться на такое чудо? на такое чудо приобщенности к Богу, бесконечной Его близости, постоянной Его близости даже в минуты, когда я не ощущаю ее? не сознаю этого? И дальше молитва говорит слова, которые могут нас утешить: Но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир дая им, приди к нам и спаси нас — так же, как Ты пришел к Своим ученикам, приди и к нам и спаси нас.
…
Хочу отчасти вернуться к мыслям, которые я высказал последний раз о необходимости внимательно продумывать те слова, те выражения, которые мы употребляем в молитве, — будь то выражения, которые мы находим в писаниях отцов Церкви, подвижников, в молитвах вечернего и утреннего правил или даже в собственных молитвах, чтобы каждое слово имело свое подлинное, полное значение.
Это не всегда легко, потому что большинство молитв, которые мы находим в молитвослове, были написаны не на славянском языке, а либо на среднегреческом, на византийском языке, либо на сирийском или на других языках. Мы читаем перевод, и перевод этот, конечно, выражает то, как были поняты оригинальные слова переводчиками.
И иногда это имеет громадное значение, потому что некоторые слова в нашей душе рождают глубокое переживание как таковые, потому что они связаны в нашей жизни, в жизни нашего народа, в жизни порой нашей семьи с чем-то очень важным. Иногда то или другое слово сразу раскрывает душу к какому-то пониманию.
Мне сейчас вдруг вспомнилось слово одного из хороших австрийских писателей, который в одном из своих очень сложных стихотворений говорит: «И тот многое передал слушателю, который сказал слово „печаль“».
Да, те из нас, которые пережили что-либо в жизни, что глубоко их ранило или что оставило за собой след неисцельной грусти, когда они услышат слово «печаль», или «грусть», или «тоска», или «боль» — отзовутся на это. Но, конечно, те, кто либо по молодости, либо по обстоятельствам жизни никогда не познали ничего из тех переживаний, которые укладываются в слове «печаль», «страдание», не воспримут так это слово.
Иногда бывает, что то или другое слово даже на славянском языке не доходит до нас с тем смыслом, который переводчики вложили в него, когда они переводили с византийского или с восточных языков те или другие молитвы, скажем, Ефрема Сирина, Исаака Сирина. Я сейчас думаю вот о чем. Есть место в Евангелии, где Христос говорит: Кто не возненавидит отца или матерь и не последует за Мной, тот Меня недостоин (Лк 14:26).
И много раз люди обращались ко мне и говорили: как же возможно, что Христос, Который нам заповедал любовь — любовь до готовности жизнь отдать за ближнего, не то что за любимого, лично любимого, а за всякого ближнего, кому нужна любовь, — может так выражаться? И если подумать об этом, то приходится заглянуть, может быть, даже в словарь, и узнать, что в то время, когда переводилось Евангелие на славянский язык, слово «ненавидеть» не значило вовсе или значило не только отрицательное, враждебное, ненавистное отношение к другому человеку.
«Ненавидеть» происходит от слова «видеть», и, в сущности, Христос говорит: если кто неспособен отвернуться от своего отца или матери для того, чтобы последовать за Мной, тот не Мой ученик. И это совсем другое, чем положительная ненависть, положительное отрицание любви. Можно любить глубочайшим образом отца и мать, но сказать: да, но меня зовет Господь к такому подвигу, к такой жизни, которая не оставляет мне возможность всю свою жизнь, все свое время отдавать вам.
Это один пример, но такие примеры мы можем найти и в других местах. Я помню, как наивно, может быть, один человек мне говорил: как жестоки некоторые псалмы; там сказано: «Выну очи мои ко Господу» (Пс 24:15, славян.). Неужели для того, чтобы служить Богу, я готов вырвать свои глаза? Нет, просто на славянском языке слово «выну» значит «всегда»: Всегда обращены очи мои ко Господу.
Мы постоянно делаем такие ошибки, когда читаем какие-нибудь тексты, молитвы в частности, и Евангелие, и псалмы, или даже когда мы говорим с другими людьми на языке, который нам не родной. А славянский язык в каком-то смысле как бы глубоко русский язык ни был в нем укоренен, родным для нас не является. Мы должны вчитываться в текст, узнавать значение слов, какое они имели в то время, когда был переведен этот текст, и из этого делать заключение для себя.
И это очень важно, потому что если так читать Евангелие, если так читать молитвы, которые нам предложены в виде вечерних, утренних молитв, канонов и так далее, то они оживают, иначе остается только скорлупа, остаются, да, слова, которые что-то значат. И мы часто думаем: которые, наверное, значат больше, чем я могу понять, — но и все.
Поэтому я и останавливаю ваше внимание на этом. Читаете ли вы Евангелие, читаете ли вы, вне молитвенного времени, а для того, чтобы уразуметь их, утренние, вечерние молитвы — обратите внимание на слова, потому что они порой бывают так полны глубины, человечности. Возьмите, например, псалом, где царь Давид говорит такую стройную речь Богу и вдруг, говоря на современном языке, между двумя запятыми восклицает: О, Ты Радость моя!
Вот это спонтанное, живое, непосредственное отношение, которое мы находим у него в этом примере так явно, мы можем находить в очень многих других местах и Священного Писания, и молитв святых. Поэтому я вам советую последовать совету святителя Феофана Затворника: конечно, молись вечерними и утренними молитвами, конечно, читай псалмы, но прочитывай эти молитвы с размышлением в момент, когда ты не молишься, для того, чтобы понять, о чем идет речь и что ты будешь говорить Богу, для того чтобы говорить не пустое, чтобы говорить настоящими словами, чтобы каждое слово было для тебя действительно осмысленно.
Я сейчас говорю не о том, чтобы эти слова возбуждали какие-то особенные чувства, а чтобы они доходили до сознания, потому что если они до сознания не доходят, то они и до сердца не дойдут. Мы не можем надеяться на то, что звучность слов всегда доведет до нас понимание. Однако тут надо помнить, что не напрасно многие из молитвословий были положены на музыку. Но они были положены на музыку двояким образом.
В позднее время композиторы брали те или другие молитвы и, вдохновляясь своим музыкальным опытом, облекали их в музыку своего времени, XIX, XVIII века, и делали их порой совершенно чуждыми тому, что было вложено в них молитвенниками пустыни, молитвенниками, которые подвизались героически в борьбе со всем злом, какое в них было. И поэтому так важно (как мы стараемся это делать у нас в храме и как сейчас возрождается в России) искать те мелодии, которые выражают собой глубину и истинность текста, которые не украшают его, не делают его «привлекательным», а выражают музыкально то, что заложено словесно.
Я сейчас снова процитирую вам нечто. Есть немецкая писательница Мария фон Эбнер-Эшенбах, она написала маленькое четверостишие, которое меня всегда поражает: в малой песенке что такое покоится, что можно так ее любить? В ней есть немножко благозвучия, немножко песенности и целая душа… И вот из благозвучия, из песенности мы можем иногда дойти как можно ближе к той душе, из которой вырвались те или другие слова. И надо вслушиваться, а не только вчитываться в слова, потому что порой их звучность до нас доходит и доносит до нас то, чего мы просто умом, головой не можем постичь.
И тут я хочу сказать еще нечто, как бы отходя от систематического изложения. Очень важно, чтобы дети были погружены в родительскую молитву. Я помню, тот же Феофан Затворник, который является одним из самых великих духовных наставников, говорит, что пока ребенок во чреве матери, с самого момента его зачатия, все, что происходит с матерью, происходит и с ним.
С точки зрения биологической ясно, тут не о чем спорить. Но замечательно то, что действительно они составляют одно целое, одну жизнь и что если мать будет молиться, то она эту молитву произносит как бы вместе с тем ребенком, который зачат в ней. И если мать поет некоторые молитвы, то до ребенка доходят не только слова (я, конечно, не говорю, что ребенок, зачатый во чреве, понимает слова, которые произносятся), но и то переживание, которое мать вкладывает в эти слова. Если эти слова положены на такую песенность, которая соответствует их смыслу, их содержанию, тогда они каким-то еще более глубоким образом соединяются, переплетаются с жизнью этого ребенка не только психологически, но и физически.
…
Вот почему я говорю, что так важно, когда есть дети, чтобы мать молилась и про себя, и вслух, пока ребенок еще во чреве, потому что все, что она переживет, переживает ребенок одновременно с ней — не сознательно, конечно, а каким-то непостижимым образом. Если она может эти молитвы воплотить в пение, то и это дойдет до него. И когда ребенок выйдет из чрева и будет жить самостоятельным образом, надо над ним молиться, надо ему петь молитвы, чтобы они переплелись — я постоянно употребляю это слово, потому что другого не могу найти, — переплелись с его душой и чтобы эти слова, эти мотивы стали едиными с его духовной жизнью.
Это относится также и к людям, которые позже приходят к вере. Но для этого, как я уже сказал, надо вдумываться в значение слов, надо вслушиваться в их звучность, надо соединять эти слова со всем, что мы знаем из собственного опыта. Я вам упомянул слово «печаль». Конечно человек, скажем, ребенок, который печали не переживал, это слово не прочувствует особенно. Но взрослый человек, который прошел через печаль, или через страдание, или через боль, когда эти слова произносятся, не может мимо них пройти, они ударяют его в душу. Но надо для этого, чтобы эти слова как бы углубились в нашем сознании.
Есть слова в молитвах, которые мы произносим с переживанием и вместе с этим без великого понимания, с относительным пониманием или даже вовсе без понимания. Например, молитва, которую мы Великим постом читаем, молитва Ефрема Сирина: Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия, празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй мне, рабу Твоему. Ей, Господи Царю! Даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки. Аминь.
Все эти слова до нас доходят, потому что мы их слышим в контексте великопостных молитв и великопостных богослужений. Но если поставить вопрос каждому из нас, что значит каждое из этих слов, что воплощено в этом слове, что мы понимаем, когда произносим то или другое слово, оказывается, что мы очень многого в этих словах не понимаем.
Я провел здесь несколько лет тому назад ряд бесед на эту молитву, и это было и для меня, и для других откровением, потому что я тогда вернулся к источникам: что эти слова значили на византийском языке, что эти слова значили на славянском языке, что это значит в опыте каждого из нас.
В каждой из вечерних или утренних молитв есть слова, которые очень богаты содержанием, но к которым мы так привыкли, что уже это содержание не улавливаем, оно нас в душу не бьет, в сердце не бьет, не ранит, не тревожит и не возносит. И вот почему я так настаиваю на том, что слова, которые мы употребляем в молитве, мы должны прочитывать, продумывать.
Мы должны ставить перед собой вопрос: а что я знаю об этом? что я знаю о целомудрии? что я знаю о смирении? что я знаю о любви? и так далее. И если продумать эти слова хорошенько, из года в год, из десятилетия в десятилетие, как-то начинаешь делаться родным для тех святых, которые эти слова составили, которые выбрали эти слова для того, чтобы выразить свой опыт.
Вам, может быть, кажется неинтересным то, что я говорю, мое настояние на том, что нам надо углубляться в значение слов. Но это мы делаем постоянно вне церкви и вне молитвы. Кто из нас не читал русскую поэзию? Кто из нас не переживал те или другие стихотворения в зависимости от своего возраста, от своего человеческого опыта, от того, чему нас научили? Возьмите любой сборник стихотворений, и вы увидите, что некоторые вещи до нас доходят, только потому что у нас есть какой-то зачаточный опыт, и этот опыт углубляется при чтении.
Мне сейчас вспомнилось, сейчас не помню, чье, стихотворение.
Дол туманен, воздух сыр,
Туча небо кроет.
Грустно смотрит тусклый мир,
Грустно ветер воет.
Не страшися, путник мой, —
На земле все — битва,
Но в тебе живет покой,
Сила и молитва.
Каждое из этих слов может до нас дойти. До ребенка, может быть, меньше, потому что у него нет опыта тех или других переживаний, но для взрослого человека, который, возможно, прошел через боль, страх, ужас, тоску, эти слова могут быть спасительными, могут ему открыть сердце к плачу — и это тоже очень важно. Отцы Церкви много говорят о том, что нам надо молиться со слезами. Но они говорят не о том, что надо сентиментально читать молитвы, их читать так, чтобы взволновать себя и других.
…
Я сейчас не хочу распространяться об этом, но советую вам: подумайте, что те или другие слова значат в вашем опыте? Вы можете начать с того, чтобы читать русскую поэзию или прозу и ставить перед собой вопрос: что я знаю о том или о другом? Этот поэт вложил в слова свою душу, свою радость, свое страдание, свою тоску, свою надежду — я приобщен к ним или нет? Думаю, что это очень важно. И если мы будем так учиться молиться, углубляться в значение слов, просто в их значение, и углубляться в то эхо, которое они пробуждают в нас, тогда мы начнем молиться словами святых с каким-то живым чувством.
Я все повторяю одно и то же, потому что мне это кажется таким важным, таким отчаянно важным. Потому что постоянно слышишь: вот, читай эти молитвы и этого будет достаточно… Для чего и для кого? Бог эти молитвы слышал десятки, тысячи раз, миллионы раз, для Него они не новы, для Него ново было бы то чувство, которое ты вложишь в эту молитву. Когда царь Давид говорил: «Господи, прости меня, я согрешил перед Тобой» — эта молитва была им сказана, как я уже вам говорил, после того как он стал причиной убийства человека, жену которого он украл.
И вдруг он опомнился и с ужасом начал кричать к Богу: Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей! По множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое… Беззаконие его — он знал, что это такое: это убийство, это прелюбодеяние, это разрушение всего святого. Тогда эти слова не могли до Бога не дойти. Но когда мы их читаем без всякого чувства, что мы согрешили, а просто как уставное чтение — молимся ли мы? Может быть, до нас рано или поздно дойдет.
Это не значит, что не надо этими словами молиться, но надо сознать, что сегодня я никакого содержания в них не вложил, и остановиться, и сказать: Господи, прости! Я это Тебе говорил, и ни сердца, ни сознания моего в этих словах не было. Прости меня и прими за молитву вот эти слова стыда и покаяния, а не те слова, которые я впустую повторял.
Мне кажется, что над этим надо работать всю жизнь, и работать как бы себе на радость, работать так, чтобы твоя душа углублялась, делалась более чуткой, оживала, и чтобы она соединялась все глубже и глубже с Богом путем сознания и опыта тех святых, которые эти молитвы, как кровь, вылили из своей души и которые нам их передали, говоря: смотри — это кровь моя, это душа моя! Приобщись тому, что я пережил, потому что это было реальностью.
Я уже говорил о том, что в молитвах есть такие места, которые мы можем сказать вместе со святым от себя, но есть места, до которых мы не доросли. Тогда надо признать: Господи, я это говорю по вере, доверяя святому, доверяя Тебе, говорю по вере, что это так, но я еще не могу влить свою душу в эти слова. А иногда бывает так — я об этом тоже упоминал, — что я не могу тех или других слов сказать, потому что сейчас единственный мой ответ на эти слова: Нет, Господи!..
Мы в Телеграм