I. Из Соловков в Финляндию
В конце июня сего года в Финляндию прибыли из Северного лагеря особого назначения пять человек: четыре бывших офицера и один солдат, совершившие почти легендарный, длившийся тридцать пять суток путь из Кеми к финской границе. Бежавшие некоторое время находились, до выяснения их личности, под стражей. Вчера трое из них — бывший лейб-драгун Б-пов, бывший казачий офицер М-ов и солдат С. — впервые за много лет очутились на свободе.
В Русском клубе — кстати, совсем недавно открытом усилиями общества «Русская Колония в Финляндии» и Особого комитета по делам русских в Финляндии — меня познакомили с бежавшими. Вот что рассказал мне г. М-ов:
— Последнее время мы находились в кемском концентрационном лагере. Кемь — это филиал Соловков. Расположен этот лагерь на Поповом острове, верстах в пятидесяти от Соловков. Жили мы в бараках, выстроенных ещё англичанами. С лесом остров соединялся железной дорогой. Мысль о побеге волновала нас давно. 18 мая нас погнали в лес собирать метёлки для лагеря. Охрана — два красноармейца с винтовками, а нас — пять человек. Решили в этот день попытаться бежать.
Утром, часов около восьми, представился к тому благо приятный момент. Б-нов поднял воротник — это был условный знак. Мы сзади набросились на пашу охрану, отобрали винтовки. Один из стражников вздумал сопротивляться, я ударил его штыком. Мы погнали наших пленников впереди себя, на запад, по направлению к Финляндии. Прошли вёрст 12, отпустили одного. Если он и нашёл дорогу обратно, то, вероятно, очень не скоро: местность страшно дикая. Другого вели ещё с час, затем и его отпустили с миром, приказав ему идти в противоположную сторону.
К огромному для нас счастью, у нас был компас. Его долгое время берёг один из наших спутников в куске мыла.
Двигались с большим трудом. Местность — болотистая, вода часто до колен, непроходимые леса. Порой мы окончательно выбивались из сил, хотелось лечь в воду, заснуть, умереть. Но Б-нов — он у нас был «диктатором», его беспрекословно слушались — приказывал идти, и мы шли.
Где, в скольких верстах была Финляндия? Никто не знал наверняка. Один говорил — в трёхстах верстах, другие — в пятистах. Мы шли на запад по компасу. Благодаря компасу же узнавали более-менее, который сейчас час. Было у нас и нечто вроде дневника, в самом узком его смысле: Б-пов вёл счёт дням, занося их в своё Евангелие. Записал он тридцать три дня, а оказалось, что шли мы шли тридцать пять дней. Уж по одному этому можно судить, что это были за дни.
Внимательно осмотрев весь ближайший район леса и болота, мы на несколько минут заходили в редкие избы карел. Это необходимо было для закупки хотя бы ломтя хлеба — деньги у нас, к счастью, были, удалось скопить. Часто мы делали большой круг, только бы обойти какой-нибудь хутор, казавшийся нам подозрительным в смысле присутствия там чекистов, а ими наводнена вся местность. Даже буквально падая от голода или усталости, мы заходили далеко не в каждую, изредка встречавшуюся на пути, избу. Приходилось несколько часов, а порой и дней вести наблюдение запей, присматриваться, прислушиваться: нет ли засады? Население, правда, нам сочувствовало, но оно запугано администрацией Северного лагеря особого назначения. Карелы широко оповещены, что, во-первых, за помощь хлебом или приютом бежавшим виновный десять лет проведёт в Соловках, а во-вторых, за задержание беглеца обещалось крупное вознаграждение натурой — мукой.
Много страданий причиняли нам полчища комаров. Мы распухали, как от водянки. Несмотря на лето, стояли всё время, в особенности, по утрам и ночью, большие холода, морозы, несколько раз выпадал снег. Однажды нас настигла метель, окончательно выбившая нас из сил. Я настолько отморозил себе ноги, что с пальцев слезли ногти.
В общем, нам везло. Иногда все мы невольно думали о чуде. Так набрели мы как-то на полуразрушенную избу. Давно уже, видимо, здесь живой души не было. Ни одного следа, а к следам мы внимательно приглядывались. Галлюцинируя от голода, обошли мы избу, заглянули осторожно внутрь — пусто. И вдруг, у забора, нечто высокое, чёрное, похожее на гриб. Заглянули под гриб — а там сто хлебов. Круглые, с отверстием посередине, висят под навесом. Так и не поняли — не то тут какой склад для советских постов был, не то для сенокоса заготовили карелы: во время разлива из избы не выбраться. С такой жадностью набросились мы на хлеб!
Путешествие, может быть, не продолжалось бы столько дней, если бы ежедневно не приходилось обходить непроходимые болота, леса, реки. Вода до колена — идти можно, выше — трудно. Попадались и речки без броду. В одной речонке, но с сильнейшим течением, мы чуть было не утонули.
Конечно, все эти трудности были пустяком по сравнению с опасением попасть я чекистские объятия. Из Кеми дали знать о нашем бегстве во все приграничные пункты. Ловили нас, очевидно, очень усердно. Сколько раз Бог спасал нас! Близ деревни Поддюжено, по Кеми, нашли мы избушку. На этот раз, колоссально устав, не выслали вперёд разведчика, не прислушались. Б-нов открыл дверь. И вдруг из избы крик «Руки вверх!» и дула десятка винтовок. Мы захлопнули дверь, бросились к лесу и скрылись. Затем нас, в трёх-четырёх шагах, обстреляли беглым огнём человек восемь—десять красноармейцев. В бой вступать было бы глупо: мы имели всего только две винтовки и двадцать шесть патронов. Пришлось снова спешно ретироваться и идти; безостановочно, постоянно меняя курс, двенадцать суток.
Надежда сменялась отчаянием. Грязные, измождённые и оборванные, мы шли на запад, не зная, перешли ли мы уже финскую границу. Момент, когда выяснилось, что мы уже вне пределов проклятого СССР, навсегда останется в памяти. Представьте себе болотистую равнину, лес справа и слева, а впереди — движущиеся точки. Кто они — чекисты или финны? Идти мы уже не в состоянии. Войдя в болото, не так скоро оттуда выберешься. Мы долго всматривались в движущиеся точки. Люди были в чём-то чёрном, красноармейцы должны были бы быть в серых, шинелях. Перекрестившись, двинулись вперёд. Оказалось — финны. Мы перешли границу. По реке сплавлялся лес. Мы долго не понимали друг друга. В конце концов, сдав винтовки рабочим, мы поплыли в лодке к ленсману 1. Силы упали. Мы были живыми трупами 2.
(Руль. Берлин, 1925. 30 июля. № 1415).
1. Ленсман — в Швеции и Финляндии представитель полицейской и податной власти в пригородах и сельских местностях.
2. В июле 1925 г. Иван Савин опубликовал в рижской газете "Сегодня. (№ 164, 165) очерки «Как бежали с Соловков» и «Соловецкая каторга», в основном повторяющие текст публикаций на эту же тему в берлинской газете «Руль». Однако были и некоторые различия. Так, очерк «Как бежали с Соловков» заканчивался абзацем, ярко характеризующим главного рассказчика — Мальсагова (в статье —. М-ов): «По-прежнему застенчиво улыбаясь, подтрунивая над собой, Б-ым и двумя другими офицерами С-вым и М-ским, — говорит М-ов о том, как странно ему чувствовать, себя на свободе…
— Я всё время жилвВ неволе. Служил в белых армиях, потом скрывался полтора года в горах, с зелёными. Объявили большевики амнистию: мы, дураки, и поверили, спустились с гор. Забрали нас, голубчиков, и — по этапу в Солонки. Три с воловиной года там промучился. И мне теперь как-то не по себе: я не в тюрьме, я на свободе. Помню, незадолго перед нашим бегством надо было заполнить очередную анкету в лагере, где был и такой вопрос; что вы думаете о НЭПе? Я и написал: ничего я не думаю, потому что, столько уже лет сидючи в тюрьме, ни этого самого Нэва, ни настоящей советской власти не видел… Даже соловецкие чекисты улыбнулись и сказали, что я прав…».
II. Северные лагеря особого назначения
Как знает уже читатель из моей предыдущей статьи, в Финляндию бежали из соловецкого застенка несколько человек «злостных контрреволюционеров». Последние рассказали мне о режиме и порядках в так называемом СЛОНе — Северном лагере особого назначения[1].
Сейчас там около пяти тысяч заключённых. Делятся они па три категории: 1) «политические и партийные» (официальная терминология), 2) уголовные и 3) «кр» (контрреволюционеры).
Первых немного. Это — бывшие эсеры, социал-демократы, меньшевики и прочие активные члены социалистических партий. Живут они в отдельных скитах и пользуются некоторыми привилегиями. Привилегией надо считать и то, что заграничным социалистам разрешается помогать деньгами, платьем и продуктами «политическим и партийным». Вообще, чувствуется, что с «политическими и партийными» чекисты считаются, чего совершенно нельзя сказать про остальных заключённых. Жизнь уголовного, а тем более «кр» — гроша ломаного не стоит. Для уголовных и «контрреволюционеров» условия жизни ужасны. Людей нет, есть бессловесные рабы с тюремным номером и ярлыком «кр». Совершенная отрезанность от внешнего мира, бесплодность протеста, пожизненный крест тюрьмы, тяжкий физический труд, голод, холод и необычайная грязь в бараках. Приубавьте к этому постоянное глумление, побои и издевательства администрации.
В «кр»-ах числятся остатки дореволюционной демократии, былые купцы, немного нэпманов, масса офицеров всяких производств и фронтов, учащаяся молодёжь, вычищенная недавно из вузов. Очень много священников и епископов. Положение их кошмарно.
Недостатка в «кр» в СЛОНе никогда не наблюдается. Гибнут одни — присылают двойную смену «с тыла» — из центральной России, с Украины, с Кавказа. Убыль пополняется с избытком. Недавно прислали из Крыма шестьдесят человек студентов, якобы организовавших «контрреволюционный заговор».
Лагерями управляет некто Ногтев, видный деятель ГПУ. Звание он имеет — «начуслон» — начальник управления «Северными лагерями особого назначения». Помощником у него некий Васьков, чекист с богатым уголовным прошлым. Кемским лагерем заведует Кериовский Иван Иванович. Все они в совершенстве изучили чекистские способы «исправления» злостных контрреволюционеров.
За последнее время не слышно было дел, подобных делу в Портаминске, когда в открытом море потопили баржу с четырьмя тысячами «кр». Закрыт в Холмогорах знаменитый «белый дом», в кагором ещё очень недавно расстреливали по сто—двести человек; весь «белый дом» был залит кровью; невыносимый смрад разложившихся трупов разносился па несколько вёрст; даже московское ГПУ в конце концов обратило внимание па бойню в Холмогорах и назначило ревизию под начальством следователя Фельдмана.
Такой массовой расправы с заключёнными теперь как будто нет: По одиночные расстрелы, без суда и следствия, процветают по-прежнему. И теперь в Соловках сажают в «карцер», где «кр» получает полфунта хлеба в два дня; наказание длится от двух до шести месяцев. Редко кто выдерживает эту пытку.
Моральные пытки мучительнее пыток физических. В Соловках ещё никого не освобождали, даже по истечении срока наказания. Если вас «присудили», скажем, на два года в Соловки и вы отсидели свои два года, ваши бумаги посылают в Москву, а оттуда их возвращают с пометкой: сослать в Холмогоры на пять лет, из Холмогор — в Нарым или наоборот. СЛОН — это вечная каторга.
Считается счастьем поэтому в СССР — попасть на суд в ревтрибунал, но только не в ГПУ. В ревтрибунале, ради ли Европы, ради ли иных каких соображений, чувствуется какой-то, пусть и очень отдалённый, намёк на законность, желание соблюсти хотя бы внешние признаки суда. Ни закон, ни законность для ГПУ не писаны. Решение ГПУ всегда одно и то же — в Соловки, в Портаминск, в Кемь и так далее, до смерти.
Борьба между Наркомюстом, оспаривающим полезность и необходимость «слонов», и ГПУ закончилась победой последнего. Правда, кредиты на советскую инквизицию значительно сокращены в текущем году. Например, Соловки, вместо просимых двух миллионов рублей, получили на «содержание» заключённых в этом году лишь двести пятьдесят тысяч рублей. Дабы свести копны с концами, Ногтев и ко и выжимают последние соки из заключённых, вынуждая их нести каторжный труд.
Арестованные летом грузят продовольствие, дрова, уголь; зимой проводят узкоколейную железную дорогу. Обращение с ними надсмотрщиков (из среды самих же заключённых, желающих выслужиться) самое жестокое. Медицинской помощи никакой.
Соловки охраняет дивизион войск ГПУ. В сравнении с числом заключённых войск немного. Но изнурённые до последней степени, всегда голодные и полураздетые люди и не помышляют о бегстве. Да и куда бежать, когда на сотни вёрст к западу и к югу — тайга, а на север и на восток — Белое море.
(Руль. Берлин, 1925. 1 августа. № 1417)
III. «Лечение» больных в Соловках
В конце минувшего года с Соловков бежал ещё один свидетель соловецких кошмаров, бывший офицер К., пробывший в концентрационном лагере около трёх лёг. Вот что он рассказал мне о соловецком лазарете и о терроре в Соловецком лагере особого назначения.
Сидел в лагере некий Грюнвальд, немец-агроном, германский подданный. Грюнвальд очень плохо понимал по-русски, почти не говорил на этом языке, что не помешало ГПУ считать его «организатором контрреволюционного заговора» и послать на три года в Соловки, а следователю Соловков Васькову обратить на пего своё просвещённое внимание.
Летом 1925 года Грюнвальд, человек вообще нездоровый да ещё просидевший в десятках советских тюрем, заболел и заявил командиру своей рабочей роты, что не может работать.
Это показалось чекистам «злостной контрреволюцией». Чины и «командиры надзора», угрожая револьверами, приказали «немецкому буржую» выйти на работу (на лесорубки), тот имел мужество отказаться, ссылаясь на свою болезнь, очевидную и для чекистов. Тогда один из надзирателей, латыш Сукис, жестоко избил больного Грюнвальда. Несчастный агроном долгое время пролежал в своей роте в бессознательном состоянии, облитый кровью. Придя в себя, Грюнвальд кое-как дотащился до «лазарета» и как-то упросил доктора осмотреть его и выдать ему медицинское свидетельство об искалечивших его побоях. Получив нужную ему бумагу, Грюнвальд заявил, что, Бог даст, ему удастся вырваться с Соловков, приехать на родину и предать гласности в Германии имеющийся у него документ о зверских насилиях чекистов над больными заключёнными.
Этого было достаточно, чтобы Грюнвальда посадили в устроенный в самом кремле «изолятор» (карцер). А вскоре агронома обвинили в желании бежать из лагеря и приговорили к месяцу знаменитого «строгого изолятора» не менее знаменитой «Секирки» с её палачом-заведующим Антиповым.
Везти на место пыток Грюнвальда (он ещё не оправился от болезни и побоев и не мог идти) было поручено тогдашнему «Заведующему рабсилой» (учётом и распределением рабочей силы) Иванову, бывшему прапорщику и офицеру Белой армии, донскому казаку. Не доверяя Иванову, администрация посадила рядом с агрономом конвоира, латыша Сукиса. Лошадью правил Иванов. Приблизительно па полпути до «Секирки» (двенадцать вёрст от кремля) бывший прапорщик услышал приказание Сукиса: «Остановитесь». Не успел Иванов натянуть вожжи и спросить о причине внезапной остановки, как позади него раздался выстрел. Оглянувшись назад, он увидел револьвер в руках латыша и падающее на землю тело убитого Грюнвальда. По положению трупа и току крови можно было заключить, что выстрел был произведён в затылок лежавшего лицом к телеге агронома.
Вернувшись в кремль, Сукис доложил, что «Гргонвальд пытался бежать, был мной настигнут и убит после предупреждения и приказания остановиться»… Вот к каким результатам приводят соловецкие медицинские свидетельства!
Понятно, что подавляющее большинство больных избегают «лазарета», преодолевая болезнь или умирая в «рабочих ротах», режим и обстановка которых ничем не отличаются от лазаретных. Понятно также, почему смертность на Соловках непрерывно прогрессирует. Заключённые умирают совершенно беспомощно, главным образом от цинги, туберкулёза, систематического недоедания, малярии, разрыва сердца. Очень много случаев психических заболеваний (много шуму наделало сумасшествие анархиста Чарина, принадлежавшего к категории т. п. «политических и партийных», судьба которых всё же интересует ГПУ; массовая же гибель «контрреволюционеров», по-видимому, ему совершенно безразлична).
«Шпана» (уголовные) и значительная часть чекистов служат рассадником венерических болезней, весьма распространённых в лагере. В лагере имеется акушерка (из заключённых), но ей запрещено оказывать помощь при родах, за что, между прочим, матери ссылаются в «Женский штрафной изолятор» (на Большом Заяцком острове Соловецкого архипелага).
Есть среди заключённых и зубные врачи, но ввиду полного отсутствия инструментов и лекарств они ничем не могут помочь своим товарищам по заключению в то время, как почти половина лагеря страдает хронической зубной болью.
Довольно интересно и характерно для советского «правосудия» дело дантиста Маливанова. Когда Россию постиг небывалый голод и американские благотворительные организации покрыли всю страну густой сетью питательных пунктов («Ара»), доктор Маливанов был переводчиком в московском складе «Ара», совершенно, безвозмездно помогая американцам в их святом деле. Когда же, выражаясь советским языком, голод, в значительной степени вызванный самими же большевиками, был «ликвидирован» и весь иностранный штат «Ара» отбыл в Америку, благодарное ГПУ обвинило доктора Маливанова и целый ряд других русских сотрудников «Ара» в «экономической контрреволюции» и послало их на три года на Урал, в Сибирь и на Соловки.
(Руль. Берлин, 1926. 20 февраля. № 1587)
IV. Социалисты на Соловках
В конце минувшего года в Гельсингфорс прибыл ещё один свидетель соловецкого кошмара. Он был очевидцем увоза «политических и партийных». Ниже я привожу как общую картину этого, довольно неожиданного для всех соловецких заключённых, шага ГПУ, так и некоторые подробности жизни «политических и партийных» на Соловках, любезно переданные мне новым беглецом.
От расположенной на южном берету Соловецкого острова монастырской гавани и массивного старинного кремля ведёт ряд дорог. Одна из них, грунтовая, проведённая левее путей на остров Большой Муксульма, Пертозеро и на Анзорский остров, тянется мимо знаменитой «Секирки» с расположенным на ней «Штрафным изолятором» к Савватьевскому скиту. Скит этот находился в юго-западном углу Соловецкого острова, верстах в двенадцати от Кремля.
Савватьевский скит был с самого начала приспособлен для так называемых «политических и партийных». Он носит наименование «2-го отделения Соловецкого лагеря особого назначения» (всего на Соловках шесть отделений и «Женский штрафной изолятор» на Большом Заяцком острове). Как и другие отделения, «2-е отделение» имеет особого «начальника отделения», штат надзирателей (из так называемой «команды надзора»), канцелярию и охраняется ротой «Соловецкого полка особого назначения войск ГПУ», командуемого теперь чекистом Петровым.
Савватьевский скит, некогда богатый филиал монастыря, состоит из ряда каменных зданий, небольшой церкви и часовен. Церковь и часовни давно уже разграблены и закрыты. Весь скит окружён высоким забором; ещё одно проволочное заграждение окружает двухэтажный каменный дом с большим числом комнат — бывших келий. В этом бывшем монашеском общежитии и проживало до последнего времени большинство «политических и партийных» — двести с чем-то человек. Остальные (человек сто пятьдесят) были разбросаны по другим, менее значительным скитам острова.
Благодаря давлению иностранцев, а также собственной решительности и бесстрашию, «политические и партийные» до последнего дня пребывания на Соловках пользовались своими привилегиями, добытыми зачастую в результате голодовок и кровавых столкновений с администрацией. Условия их жизни и сравнить нельзя с положением «каэров» или «шпапы» (уголовных).
Соловецкие чекисты совершенно не вмешивались во внутреннюю жизнь «политических». В их среду Ногтев не вселял так называемых «стукачей» (на распространённом в Соловках жаргоне «стукач» — доноситель, шпион, провокатор; «стучать» — доносить, шпионить). «Политические» никогда не работали, получали улучшенный паёк (порой даже «индивидуальный», то есть полагающийся высшим представителям лагерной администрации). Им разрешалось писать и получать неограниченное чисто писем, в то время как «каэры» могут получать не более трёх писем в месяц, остальные уничтожаются находящейся в кремле «цензурой» и её председателем Кромулем. У «политических» не отбирали денег и вещей, в том числе и кожаных, на которые в лагерях почему-то устраиваются целые облавы.
«Политические» занимались самообразованием, у них происходили регулярные занятия (в Савватьевском скиту существовало даже нечто вроде социалистического университета с расписанием часов и штатом преподавателей). К услугам «политических» были свои доктора, им разрешалось выписывать из центра лекарства, книги, газеты. Неразрешаемые в остальном лагере браки между заключёнными в Савватьевском скиту заключались довольно часто; причём регистрировались они в старостате «политических».
Конечно, добиться всех этих прав и привилегий было очень нелегко. Много «политических» погибло и от голодовок, и от советской пули. Социалист-революционер Крюков, не вынеся соловецких ужасов и распоряжения ГПУ отправить его в один из сибирских «централов», сошёл с ума (в 1924 году). Долгое время особенно рьяно преследовались анархисты, в том числе и небезынтересный Школьников. Анархист Чарин ещё в бытность свою в Архангельском «концлагере» бежал оттуда, был пойман и помещён на Соловках в одиночную камеру.
Заслуженным уважением пользовались у «политических» их старосты, выносившие на своих плечах все тяготы по защите своих требований. В первой половине 1925 года старостой Савватьевского скита был социал-демократ Богданов, в последнее время известный эсер Самохвалов, член ЦК партии социал-революционеров.
В конце июля 1925 года по острову разнеслась неожиданная весть о том, что «политических и партийных» куда-то увозят. Никто не знает куда. Многие были убеждены, что «политических» на материке расстреливают.
Накануне на Соловки прибыла, тоже неожиданно, из Москвы особая комиссия в составе коменданта центрального ГПУ Дукиса, следователя того же ГПУ Агуреевой (бывшая видная эсерка, теперь ведущая дета своих прежних единомышленников) и несколько представителей высшего «комсостава». Комиссию сопровождал специальный, отряд войск ЧОНа. Как потом оказалось, комиссия эта явилась в лагерь для наблюдения за перевозкой «политических» с Соловецких островов. Комендант ГПУ Дукис привёз специальное распоряжение по сему поводу, подписанное «Особым совещанием при ГПУ».
Постановление о высылке «политических и партийных» в Устьсысольск, Нарым, Пермь, Иркутск и прочие уральские и сибирские «централы» было подписано всё той же Езерской, боевой дамой-прокурором, знаменитой тем, что под её редакцией вышло пресловутое «Секретное положение о Соловецких лагерях особого назначения» с его достойным увековечения первым параграфом: «Соловецкие лагеря особого назначения организованы для особо вредных государственных преступников, а также лиц, когда-либо могущих быть (?!) государственными преступниками…» (подлинные слова «секретного положения»).
Увоз с острова «политических» был обставлен тайной, ставшей, впрочем, скоро секретом Полишинеля. С раннего утра потянулись к пристани, мимо здания «Управления Северного лагеря особого назначения», с вещами в руках. Конные отряды «Соловецкого полка», во главе с самим Петровым, отгоняли в сторону всех попадавшихся по дороге «каэров» и уголовных. Цепи шедших к пристани попарно «политических» охранялись усиленными патрулями «команды надзора» и роты чекистов.
До вечера пристань была усыпана людьми, ожидавшими из Кеми парохода. Когда он, наконец, прибыл («Глеб Бокий»), сперва отправили Савватьевскую группу «политических» (2-е отделение), затем Муксульмскую (3-е отделение). В Кеми «политических» ожидал специальный состав арестантских вагонов, который и увёз их в «централы».
(Руль. Берлин. 1926. 10 марта. № 1602).
Мы в Телеграм