1.
Они тогда ещё живыми были,
Те мальчики, те сверстники мои,
Их навсегда ещё не разбудили,
По улицам немым не провели.
И мы тогда ещё живыми были.
Не вдовами, не совами в ночи.
Тогда ещё нас не приворожили
Безсонных окон жёлтые лучи.
Мы, кажется, тогда живыми были:
Но что же ты? о чём ты? замолчи.
Пиши о детстве, если ты не хочешь
Свихнуть с ума. Не то смотри — вот-вот
Подпрыгнешь ты, заблеешь, захохочешь,
Заплачешь в голос и махнёшь в пролёт.
Лицом в слезах о каменные плиты,
Как, помнишь, Гаршин — бедный, дорогой —
Не камнями, но казнями убитый, —
Лицом в слезах о камни мостовой.
Пиши о детстве. «Ковш душевной глуби»
Прижми к губам и медленно тяни
Сквозь немотой обугленные губы
Студёные, все в невских льдинках, дни.
2.
Мы были во второй ступени.
Был пуст и ветрен город наш,
Грязцой обросшие ступени
Нас приводили в Эрмитаж,
Под чёрной пяткой великана —
Не пятка, мощная скала —
Стрелой зелёной стойко, прямо
Травинка нежная росла.
Плечами двери отворяли,
В потёмках пялили глаза,
И вот в огромном тихом зале
Уже смолкают голоса.
Мы на картины не смотрели.
Мы плохо разбирались в них.
Мы на диванчиках сидели
Под строгим взглядом сторожих.
Смешны нам были: связки зайцев,
Младенцев щёки, шлейфы дам,
Прозрачность длинных тонких пальцев:
(«Так не бывает никогда.»)
Что с нас возьмёшь? Мы были дети.
Вот только что, вон там, внизу,
Во дворике возле мечети
Мы собирали бирюзу.
И здесь нам нравилось: карнизы
И позолота на дверях,
Паркеты, зеркала и вазы,
Тарелки в птицах и цветах.
Но что-то медленно сочилось,
Учило думать и гадать,
Оказанное нам как милость,
Сошедшее как благодать.
Я помню день, минуту даже,
Хоть года и не назову:
От Леонарда в Эрмитаже
Я вдруг увидела Неву.
Она была в суровой раме
Окна. Она была не та,
Что только что шумела с нами,
Плюясь и пенясь у моста.
Рекою Пушкина и Блока,
Гравюрой, образом судьбы
Она раскинулась широ́ко,
Поёживаясь одиноко
От дальней пушечной пальбы.
3.
За окном осталась Нева.
Я уже не смотрю на неё.
Предо мной стоит синева —
Как же я не видала её?
Синева итальянских гор,
Милой жизни синий простор.
Мы потом поедем туда,
Кончим школу — поедем туда,
Мы всем классом поедем туда.
Непременно поедем туда.
Это будущее глаза —
Эти ясные небеса.
В синем облаке склоны гор.
И она синевой залита́.
Над младенцем склонила пробор,
Наклонила лицо чистота.
Над младенцем склонила взор,
Вся в блаженстве небес и гор.
Ножки бархатные у него.
Вот бы нам искупать его.
Вот бы нам домой его,
Насовсем, навсегда его.
Тихо, тихо глядит она.
Тише, чем сама тишина.
Унеси же его, унеси,
Что же ты сидишь и глядишь?
От безсонных убийц спаси,
Будет ра́спят твой милый малыш!
В синеву свою заверни
Эти маленькие ступни.
Ты горами его заслони,
А не то найдут и распнут.
Эти маленькие ступни
Заржавелые гвозди проткнут.
Зарыдает твоя любовь:
Это ржавчина или кровь?
Ничего не сказала ей,
Я ещё не знала тогда,
Не видала ещё детей,
Чьи глаза — не глаза — города.
В этих, видишь, Воронеж горит.
Из пожарищ они глядят.
Эти — оледенели. Молчит
Город-морг, молчит Ленинград.
Ежедневные торжества
Азиатских пустых небес,
Соловьиная синева
И снегов на вершинах блеск —
Это новая рана им,
Им потерянным, им ничьим,
Им, не мёртвым и не живым,
Недобитым детям твоим.
4.
Там лестница влажной прохладой
За плечи меня обоймёт
И важной своей колоннадой
Спокойно наверх поведёт.
Хранитель богинь и героев,
И мумий, и звонких могил,
Он летом, средь пыли и зноя,
Хранителем холода был.
Оставив шпаргалки, зачеты,
Я в сумрак его прихожу,
Всё кажется встречу кого-то,
И как-то без толку брожу.
И лестницы тяжкой ступени,
Колонн неподвижный полёт,
Томит и глаза и колени,
Как в будущее восход.
Паркеты скрипят под ногою.
В Италию я не вошла.
Не веришь за окнами зною,
Такая в Испании мгла.
В коричневой тьме инквизиций
Угрюмый покоится зал.
Мадонны одной бледнолицей
Меня удержали глаза.
Ей даже воздух тронуть больно.
Бровям печали не поднять.
Я отодвинулась невольно
Мир от неё не заслонять.
Опущены глаза, но видят:
Дорогу видят, вороньё,
Людей, которые обидят
Упрямца милого её.
В безсонном сне ей снятся, снятся
Следы в пыли и вой камней.
Ей тоже, кажется, семнадцать,
Не больше, кажется, чем мне, —
Но в тьме такое разглядела,
Такое видит впереди,
Что сына худенькое тело
Не смеет прижимать к груди.
Над сыном цепенеют пальцы —
Любимого нельзя спасти —
Напрасно худенькое тельце
Ты станешь прижимать к груди.
Расслышала ль она молчанье
Ночей — там, у ворот тюрьмы, —
Где в тайном чаяньи прощанья
Год молча простояли мы?
Машины каждую минуту
Сворачивали от моста,
И кто-то прошептал кому-то:
«Опять сюда. Опять сюда».
Сюда: И, нас пронзив огнями,
Безшумно замедляет ход:
Не ты, не ты ли вместе с нами
Молчала около ворот?
Она томится без названья
Та гибель, та немая ночь:
И бомбам не взорвать молчанья!
Молчать невмочь и петь невмочь.
Я помню осенью на Каме
Почтовый ящик над рекой,
С облупленными боками,
Весь вылинявший такой,
И вдруг старуха закрестилась
И перед ним на мостовой
В пыль на колени опустилась —
Она ему, ему молилась,
Письма просила у него.
И я готова помолиться
И ящику, и небесам,
И тополям, и вольным птицам,
И мёртвым светлым голосам —
О жизни мальчика родного,
Увиденного в раннем сне,
Младенце-Слово, Боге-Слово:
В какой сейчас он стороне?
Не он ли там, вдоль стен из глины
Бредёт всё голоден, всё бос?
Хлебнуть от мутных вод чужбины
Ему сегодня довелось.
Но я не верю, я не знаю,
Не верю в крест, не верю в меч.
К тебе я руки простираю,
О, человеческая речь!
Вот он бредёт, усталый мальчик:
О чём заводит песню он?
Что если б этот мальчик-с-пальчик
К спасенью был приговорен?
Мы в Телеграм