Он ходит, чёрный, юркий муравей,
Заморыш с острыми мышиными глазами;
Пойдёт на рынок, станет над возами,
Посмотрит на возы́, на лошадей,
Поговорит о чём-нибудь с старухой,
Возьмёт арбуз и хрустнет возле уха.
В нём деловой непримиримый стиль,
Не терпящий отсрочки и увёртки —
И вот летят бутылки и обёртки,
И тряпки, превращённые в утиль,
Вновь обретая прежнее названье,
Но он велик, он горд своим призваньем:
Выслеживать, ловить их и опять
Вещами и мечтами возвращать!
А было время: в белый кабинет,
Где мой палач синел в истошном крике,
Он вдруг вошёл, ничтожный и великий,
И мой палач ему прокаркал: «Нет!»
И он вразвалку подошёл ко мне
И поглядел мышиными глазами
В мои глаза — а я был словно камень,
Но камень, накалённый на огне.
Я десять суток не смыкал глаза,
Я восемь суток проторчал на стуле,
Я мёртвым был, я плавал в мутном гуле,
Не понимая больше ни аза.
Я уж не знал, где день, где ночь, где свет,
Что зло, а что добро не помнил твёрдо.
«Нет, нет и нет!» Сто тысяч разных «нет»
В одну и ту же заспанную морду!
В одни и те же белые зенки́
Тупого оловянного накала,
В покатый лоб, в слюнявый рот шакала,
В лиловые тугие кулаки!
И он сказал презрительно-любезно:
— Домбровский, вам приходится писать… —
Пожал плечами: «Это безполезно!»
Осклабился: «Писатель, вашу мать!..»
О, вы меня, конечно, не забыли,
Разбойники нагана и пера,
Лакеи и ночные шофера́,
Бухгалтера́ и короли утиля!
Линялые гадюки в нежной коже,
Убийцы женщин, стариков, детей!
Но почему ж убийцы так похожи,
Так мало отличимы от людей?
Ведь вот идёт, и не бегут за ним
По улице собаки и ребята,
И здравствует он цел и невредим —
Сто раз прожжённый, тысячу — прокля́тый.
И снова дома ждёт его жена —
Красавица с высокими бровями.
И вновь её подушки душат снами,
И ни покрышки нету ей, ни дна!
А мёртвые спокойно, тихо спят,
Как «Десять лет без права переписки»…
И гадину свою сжимает гад,
Равно́ всем омерзительный и близкий.
А мне ни мёртвых не вернуть назад,
И ни живого вычеркнуть из списков!
Мы в Телеграм