Я познакомилась с Анастасией Ивановной 16 ноября 1987 года у неё дома. Меня привёл к ней один наш общий приятель Геннадий Шарый, тоже ярый поклонник семьи Цветаевых. Ежедневно она принимала у себя так много людей, что, думаю, вскоре обо мне забыла. А вспомнила вновь в 1990 году, когда Лилит Козлова принесла ей прочесть мою статью «Верьте музыке» о стихотворении Марины Цветаевой «Бузина». Тогда, под впечатлением, Анастасия Ивановна написала об этой работе короткий, но яркий отзыв.
…Проходит какое-то время, и я узнаю́, что с высокой температурой (подозрение на рожистое воспаление) она попадает в больницу. Мне захотелось её навестить, о чём Надежда Загайнова её извещает, напоминая, кто я и что. И вот 4 февраля 1991 года, взяв из дома баночку чёрной смородины, баночку малины и купив по дороге шоколадку, я, отпросившись с работы, еду до станции м. Электрозаводская и дальше на автобусе до Соколиной горы. На всякий случай везу свою статью о «Бузине» с её отзывом, чтобы она получше вспомнила, кто я такая.
Нахожу нужный корпус, палату, но медсестра советует мне обождать, так как у неё сейчас люди. В коридоре встречаю врача, который, спросив было сурово, куда я иду, тут же смягчается, узнав, что к Анастасии Ивановне. Даже стул предложил, пока я ждала у палаты. «Значит, к ней здесь особое отношение», — с удовлетворением подумала я. У палаты стоял ещё один посетитель — молодой человек, который попросил меня немного подождать, пока не выйдет его мама. В разговоре узнаю, что они родственники Анастасии Ивановны, а он вспомнил меня по осенним цветаевским чтениям.
— Это вы выступали первая, на тему о цветаевской о «Бузине»?
— Да, я.
— Как раз ваша работа напечатана в Казанской многотиражке, и Саша Пчелин оставил её для вас почему-то у Анастасии Ивановны. Ей читали, статья ей очень понравилась. Она будет рада вас видеть. Он заглянул в дверь, доложил обо мне и пригласил меня в палату.
— Войдите, она даже очки надела, чтобы на вас посмотреть.
В трёхместной палате лежала она одна, остальные две койки были разобраны, а матрасами и одеялами были заложены щели на окнах, из которых сильно сифонило. Кроме того, рядом с её койкой стоял масляный радиатор, и в палате было по-домашнему тепло. Анастасия Ивановна сидела на постели, и ей с осторожностью меняли носки — к ногам ещё больно было прикасаться, хотя температура уже была в норме. Андрей Борисович Трухачёв, которого я сразу узнала, строгим голосом давал маме последние наставления, при этом ласково называя её «Асенька» и на «Вы». Вскоре он распрощался и ушёл, поцеловав мне на прощанье руку. Выправка, манеры, посадка головы и прочие детали выдавали в нём породу. Я расставила на столике свои баночки и стала помогать её родственнице надевать носки, а А. И. мне говорила:
— Вот, 14 лет не лежала в больницах, и вдруг попала… Вы знаете, я очень редко хвалю за Марину, а ваша работа очень хороша. Так лаконично и в то же время всеохватно разобрано одно небольшое стихотворение… За вами — будущее. Я поблагодарила её за такие слова и напомнила, что около года тому назад ей эту работу читала Лилит Николаевна Козлова.
— Лилит Николаевна мне потом рассказывала, что Вы спали после обеда, а она пришла и разбудила Вас, стала читать… Вы попросили ручку и тут же написали отзыв со словами: «Передайте Тане, как она меня разбудила своей статьёй, и я её сейчас так же разбужу к творчеству». Вот Ваш отзыв, — я полезла в сумку и достала оттуда распечатку с надписью её рукой.
— Прочтите-ка его! — сказала она, и когда я прочла отзыв, снова расписалась внизу: «Анастасия Цветаева на 97 году». — Видите, как получилось? На меня дважды независимо друг от друга, с промежутком в год произвела одинаковое впечатление ваша работа. Ей понравилось, как пишет моя ручка, и она предложила мне поменяться «на удачу!». Потом, чтобы как-то занять время, я всем рассказала, как недавно съездила в Германию, как меня обокрали на Франкфуртском вокзале по дороге в Швейцарию, и я не доехала до Дорнаха…
— Вы Штейнером увлекаетесь? — спросила Анастасия Ивановна и добавила, что сама она православная христианка и не признаёт перевоплощений. — И в Евангелии об этом ничего нет. Но мне было бы интересно почитать что-то Штейнера. Я пообещала принести ей «Связь между живыми и мёртвыми» и спросила, а как Марина относилась в Штейнеру.
— Нет, нет! Она этого ничего не признавала, у неё совсем другая миссия была, — торопливо ответила А. И.
Когда её родственники ушли, поручив её мне, она тихо заснула, а я сидела рядом, смотрела на неё и боялась пошевелиться… Черты спящего лица приобретали всё более знакомый облик. «Неужели это та самая Ася, о которой я столько прочла и так много знаю?!» — думалось мне. Вспоминалось Маринино:
Мы быстры и наготове
Мы остры
В каждом жесте, в каждом взгляде, в каждом слове —
Две сестры…
Потом я решила, что всё-таки потихонечку уйду. Как только поднялась, она тут же проснулась, попросила подать коробочку с гомеопатией — ей пора было принимать лекарства. Спросила, сколько она спала, я ответила, что минут 15. Она, видно, успела за это время отдохнуть. Стала спрашивать обо мне: возраст, семья, профессия…
— А почему же вы раньше ко мне не приходили?
Я ответила, что стеснялась, и что её очень хорошо охраняют:
— Лилит Николаевна мне сказала, что для Вас новые знакомства — трудны.
— Да, но сама-то она ко мне пробилась!
Она пригласила меня вместе с моим мужем придти к ней, когда она выпишется. Ей интересно познакомиться с моряком-полярником. Вскоре вошла сестра:
— Бабуля! Ужинать! — и подала тарелку, где лежал кусок отварной рыбы с картофельным пюре. А. И. есть не хотела, но я её уговорила:
— Пока тёплое — надо есть.
Она, полулежа́ на подушках, начала медленно понемногу есть одно пюре, рыбу оставив на потом. Я сидела на краешке постели и помогала ей захватывать пюре на вилку, чтобы оно не размазывалось по всей тарелке. В это время мы продолжали разговор.
— Мне нравится, как о Марине пишет Ирма Кудрова, а Вам?
— Да, но вначале я положила её на обе лопатки! Что это ещё за две матери она придумала!
— Какие две?
— Одна — в жизни, другая — в литературе. И я у неё, такая глупенькая, бегала там по дому… Ничего подобного! Просто надо понимать, что Марина в силу своего воображения так хорошо могла придумывать.
— И мама к вам одинаково относилась?
— Да, конечно. Только Марина росла здоровая и успехи делала во всём, и мать ею гордилась. А я была хрупкая, болезненная. У меня такой страшный приступ аппендицита был, и мама говорила, что видела меня почти мёртвой, с заострившимися чертами лица.
— Вам вырезали его?
— Нет, прошло, Бог помог. Но я помню об этом и никогда не кладу на живот горячую грелку. Молиться надо… Бог всем помогает, всем даёт, только самому надо уметь подойти к нему. Вы молитесь?
— Нет, Анастасия Ивановна, я не умею…
— Ничего, научитесь, время придёт.
— Я не хочу это делать искусственно.
— Искусственно — не надо, это надо чувствовать. Я не представляю, как я пять лет жила без Бога.
— В какие годы?
— С 1917 по 1922.
— Марина — тоже?
— Нет, нет, она всегда жила с Богом. Она это раз и навсегда приняла как факт и никогда в этом не копалась. Это я копалась, хотела умом что-то понять. А это не умом надо, а сердцем… Скажите, а как Штейнер относился к самоубийству?
— Это считается грехом перед Богом.
И тут разговор зашёл о Елабуге, о тех последних её днях… А. И. категорически не принимает версию об НКВД, о том, что Марину якобы хотели завербовать:
— Нет, она сумела бы им ответить! Ведь я же смогла отвечать им, когда меня пытались сломить. Почему же она не смогла бы? Цветаевы не вешаются из-за внешних обстоятельств, здесь связь с чем-то глубоко внутренним. Ведь Мур ей заявил: «Кого-то из нас вынесут отсюда вперёд ногами». Вот она и спешила, чтобы его спасти. Она помнила историю о Серёжином брате Котике и его матери, Помните? Когда 14-летний мальчик повесился, мать этого не пережила и через день сама покончила с собой. У Марины это стояло перед глазами, и она себя принесла в жертву, чтобы Мур остался жив.
— А почему Котик повесился?
— Это неизвестно, не установлено.
А. И. тем временем доела всю картошку, аккуратно подчистив всё вилкой, а тарелку с рыбой попросила поставить на стол:
— Я потом доем.
Я развела ей смородину в стакане с тёплой водой и дала попить:
— Смородина с моей дачи, что недалеко от Тарусы. Мы с мамой специально покупали дачу в тех местах, чтобы дышать тем же воздухом вашего детства…
— А кто ваша мама? — спросила она.
Я ответила, что моя мама была учительницей русского и литературы, умерла 13 лет назад от укола пенициллина, за 10 минут на моих руках…
— А сколько ей было лет?
— 60
— О, всего 60! Какая молодая! Она тоже любила нашу семью?
— Да, очень.
Во время разговора о маме вдруг неожиданно над пустой соседней койкой медленно начинает загораться бра, постепенно разгораясь всё ярче и ярче. Мы обе слегка опешили.
— Как странно! — сказала А. И.
— Может быть, это мама моя даёт знак? — высказала я предположение. Как раз в той работе Штейнера, которую я вам обещала, говорится о том, что духовный и физический миры очень взаимосвязаны и могут влиять друг на друга… Потом А. И. спросила меня, знаю ли я её стихотворение «Мне 80 лет». Я не знала его.
— Это последнее моё стихотворение, написанное в 1974 году в Коктебеле. Хотите, я вам прочту?
— Конечно! Только можно я запишу за Вами? А Вы мне его подпишете!
Так и сделали. Я вынула блокнот, ручку, и она начала, диктуя мне иногда даже знаки препинания:
Мне 80 лет, ещё легка походка,
Ещё упруг мой шаг по ступеня́м.
Но что-то уж во мне внимает кротко
Предчувствиям и предсказаньям, снам.
Мне 80 лет, сие понять легко ли?
Когда ещё взбегаю по холму,
И никогда ещё сердечной сильной боли,
Ни головной, — но сердцу моему
Уж ве́домо предвестие томленья,
Тоска веселья, трезвость на пиру,
Молчание прикосновенья
К замедлившему на строке перу…
Затем расписалась под ним: «Анастасия Цветаева на 97 году. 4.II.91»
— Таня, — спросила она, — а чем вы занимаетесь в жизни? Какая у вас профессия?
— Я инженер-программист, сейчас работаю на персональном компьютере.
— Это, наверное, очень трудно. Моя внучка Рита, которая вышла замуж за американца (Стоун) и сейчас живёт в Америке, тоже окончила курсы по освоению общения с этими… компьютерами. Сейчас даже обучает студентов. Это моя самая любимая внучка, мы с ней очень духовно близки, хотя и живём на таком расстоянии. Я с ней 8 лет занималась английским языком. Вы читали «Моя Сибирь»? Там это описано.
— Да, кажется, припоминаю…
— Помолитесь за неё…
— Если бы я умела!
Разговор снова зашёл о молитве. И она рассказала мне одну историю, приключившуюся с ней, — пример того, как молитва может помогать, даже без слов, только мысленное обращение к Богу. Вот её рассказ:
— Однажды я с одним сумасшедшим, но очень талантливым художником отправилась на родник за святой водой. Мы уже возвращались обратно, он нёс тяжёлый бидон с водой, а я шла с палочкой. Мы ждали автобус на остановке, я захотела в уборную и, оставив его дожидаться, пошла в обычную сельскую уборную. А там на меня напали двое мужчин и стали обыскивать. Представляете, четыре мужских руки шарят по моему телу, ищут деньги. Я думала, они хотят меня изнасиловать, и говорю: «Я ведь уже старая!» Но им нужны были деньги, и они стали у меня их требовать. Я говорю, что денег у меня нет, но если им нужно, я могу им дать только 10 рублей, надо пройти на остановку — там ждёт меня один человек. У меня совершенно не было страха, я молилась про себя, призывала Бога и в тот момент совсем не боялась, что они меня могут убить или ещё что-то. Наконец, они чертыхнулись и сказали, чтобы я шла прочь… Я шла и думала, что вот сейчас в мою спину может вонзиться нож, и я молилась. Когда пришла на остановку и всё рассказала спутнику, то он стал требовать, чтобы мы немедленно заявили в милицию. И тут я с ужасом вспомнила, что у меня на поясе привязан кошелёк с деньгами, о котором я в тот момент совершенно забыла. Я так молилась, что Бог, чтобы я не боялась, отнял у меня память в тот момент, а у них отнял чувство осязания… Мы со спутником вернулись к той уборной, чтобы найти мою палочку и очки, которые они сразу же отшвырнули в сторону. Спутник мой не верил, что мы это найдём, так как считал, что очки сразу же разбились при падении. И представьте: и очки нашлись, и палочка — и всё было цело! Я думала, что очки, должно быть, из пластмассы, раз они даже не треснули. Но так получилось, что через несколько дней после этого случая я случайно села на них и они тут же треснули. Таким способом Бог дал мне понять, чтобы я в Нём не сомневалась. Ведь в тот момент я так молилась, что Он услышал меня и помог мне…
Так мы с ней вдвоём сидели. Она ещё рассказывала, и мне очень хотелось записать её рассказы на диктофон, который был со мной. Но я стеснялась её попросить об этом. Вскоре пришёл секретарь Анастасии Ивановны Стасик Айдинян, с которым я была знакома по различным цветаевским встречам. Я показала ему свой диктофон, и мы вместе стали просить Анастасию Ивановну вспомнить что-нибудь интересное для записи. И начала вспоминать Лубянку, допросы, свои диалоги со следователями…
— Это было в 1927 году, когда я вернулась от Горького. Четыре месяца меня не вызывали на Лубянку. Но я знала, что вызовут, поэтому я никуда не ходила, ни к одному человеку, чтобы не привести никакого хвоста. И когда наконец я получила повестку «явиться», было замечательно…
Вы получаете в регистратуре номер комнаты, и всё — идите. А куда идти — вам не говорят. А там много этажей и на каждом повороте стоит стража. Молча и неподвижно. Точно при царской ложе, как было в царское время, стоят два солдата и совершенно не мигая центральным взглядом смотрят куда-то вперёд в пространство. Оловянно. И не отвечают на вопросы. Я подошла к первом и спрашиваю:
— Скажите, пожалуйста, где эта комната?
Он молчит. А в регистратуре мне сказали: «Найдёте». И всё. Значит, это у них входило в план развоплощения человека. Я так у многих спрашивала, а они глядели вперёд неподвижно, как будто я ничего не спросила. Я бродила-бродила и наконец действительно дошла до этого номера. На каком-то этаже. Но я опоздала на полчаса покуда я бродила, и дверь была заперта. Там никого не было. Я подумала: «Вот он ушёл, потому что меня не было вовремя, и теперь кто мне напишет квиточек, чтобы меня выпустили?» Это же только следователь пишет. Где уборная здесь — неизвестно. Как теперь будет дальше?
Я разозлилась и сидела у этой двери. Прошло ещё, может быть, полчаса или минут двадцать. Входит какой-то военный, на меня не обращает никакого внимания и запирает дверь изнутри. Я опять сижу. Нет, — думаю, — стучать я не буду, ведь он видел, что я здесь сижу. Ну наконец он открывает дверь и говорит:
— Войдите!
И прямо с порога спрашивает:
— Ваш муж был кадровый офицер?
Я говорю:
— Was, was?
Я уже «делилась» и на повышенном тоне говорю ему:
— Вы всех так невпопад спрашиваете?!!!
Он обомлел. Такого тона он не ожидал. А я, когда сидела, начала понимать — они развоплощают. Не говорят: ни где, ни куда — ничего. Броди, теряйся, волнуйся — и так далее. А я решила — я буду, наоборот, воплощаться, в свой тон. Он растерялся и говорит:
— Анастасия Ивановна, вы такой интеллигентный человек, с таким большим человеческим опытом. Почему бы вам…
Я говорю:
— Постойте, постойте! Вспомните, сколько раз, сидя на этом месте, вы человеку предлагали то, что вы хотели сейчас предложить мне?
Знаете, честное слово даю, мне показалось, но он немножечко порозовел. Он такого тоже не ожидал и так растерянно говорит:
— Что, я вам хотел что-то бесчестное предложить?
— Может, и небесчестное, но абсолютно не подходящее к моему характеру. Совершенно!
И сразу, переходя к нему:
— Вот вы задаёте вопрос — я отвечаю. Я уважаю такой разговор, как у нас с вами. И здесь я отвечаю абсолютную правду, как я не буду отвечать в Союзе писателей, на вечере, где все друг за другом следят, доносят друг на друга. Я там не буду отвечать. А тут — вы спрашиваете, я отвечаю. Но вы не ходите по дворам? Не подслушиваете? Не записываете? И не доносите потом? Это вам не подходит, да? Так вот, представьте себе, что у меня такой как у вас характер. Я этого делать не могу.
Ну и всё. Больше ничего. А люди теряются, начинают говорить неуверенно и их прихлёстывают к этому делу. А если сразу так встретить, то они поймут, что из этого ничего не сделаешь. Застрелить на месте у них, наверное, нет права… Однажды тоже был замечательный диалог. Я говорю следователю:
— Предъявите мне обвинение, чтобы я могла отвечать.
А он мне:
— Мы вас не обвиняем.
— Так почему же я здесь?
— А мы вас подозреваем.
— А в чём вы меня подозреваете?
— Ну, например, вы уехали за границу, потом вернулись.
Я говорю:
— Это плохо?
— Нет, не плохо, но, может быть, вам дали задание.
— Но я ездила к Горькому!
— Не только. Вы ездили в эмиграцию к вашей сестре.
— Да, но мне никто никакого задания не давал.
— Ну, этого мы не знаем.
— А вы-то зачем? Десять лет прошло с 1927 года. Сейчас 37-ой, и вы за десять лет меня ни на чём не поймали. Вы-то что-то делаете?
Он молча курит в воздух.
— Значит, у вас выходит так, — продолжаю я — человек уехал за границу и вернулся — он враг. Может быть, ему дали задание. А человек уехал и не вернулся — он тоже враг. И скажите мне, пожалуйста, что можно сделать третье, кроме вернуться и не вернуться?
Он молча курит и ничего не отвечает. Диалог замечательный. Это вот Сатин меня так допрашивал. Удивительно, но они почему-то говорили правду, когда спрашивали их фамилию. Одного фамилия была Бедин. Он был совершенно малограмотный, я ему грубейшие ошибки поправляла в протоколе, так он писал. А этот был грамотный. Он меня ни разу не ударил. А когда я спросила его фамилию, он сказал, что он Сатин. Я говорю:
— А-а-а, Сатин… Это не из тех ли Сатиных, у которых было имение возле Ясной Поляны?
Он продолжает
— И которые упомянуты у Герцена? Нет, не из тех.
Я говорю:
— Вы отлично знаете вашу родословную.
Довольно светские были разговоры, прямо как в гостиной. Резиновыми дубинками, как Алю бедную, меня никто не бил. Двое следователей допрашивали попеременно. Этот — грамотный и тот — безграмотный. Один из них сказал:
— Она витает в облаках.
А другой добавил:
— Ну, мы её спустим на землю.
Первый говорит:
— Мы её спустим под землю.
А я отвечаю:
— А вот там-то вы уж от меня никуда не уйдёте!
Вот так я с ними разговаривала. И мне даже на допросах удавалось не лгать. Ведь в 28 лет, когда я от очень многого отреклась, в том числе и от мяса, я себя связала обещанием никогда не лгать. Один раз, когда мне предложили назвать имена всех, кто у меня бывал, я сказала:
— Нет, я делать этого не буду. Это будете делать вы. Когда вы мне назовёте имена тех, кто у меня бывал, о которых вы знаете, я в ответ вам всё расскажу о нём. Уж тайн у меня нет! Но чтобы я сама называла, кто ко мне приходит на чашку чая? Я буду вам список этих людей давать? Нет, этого не будет.
Он говорит:
— А вы знаете, что за этот ответ вам полагается не менее, чем восемь лет?
А я говорю:
— Это меня совершенно не касается. Это ваше дело — не моё.
Самое главное — это не терять своей индивидуальности, на ней настаивать. Они так к этому не привыкли! У людей, видимо, нет этого метода. Когда они попадают уже в это место, они сразу все сжимаются. А я, наоборот, вот так вот… И они почувствовали, что я их нисколько не боюсь. Потому что я знала, что мои друзья обо мне молятся. И сама всегда молилась, когда потом в камере сидела, поэтому я их не боялась.
…Неизвестно, сколько прошло времени и сколько бы ещё могли длиться её воспоминания, но вошла медсестра, чтобы поставить градусник. Пора и честь знать! Я выключила диктофон и стала собираться домой…
Прощаясь, Анастасия Ивановна поцеловала меня в лоб и сказала:
— Пишите, не останавливайтесь, раз уже начали. Я хочу пожелать вам успехов в вашем творчестве.
У двери я обернулась, стояла и с нежным чувством смотрела на неё. Она полулежала, откинувшись на подушки, подняла сухонькую руку и три раза меня перекрестила…
Мы в Телеграм