На гаснущих пиршествах жизни,
На свадьбах и тризнах отчизны
Всё меньше и меньше желанных,
Всё больше и больше незваных.
Друзья обратились в знакомых.
Приветствовать странно кивком их.
И не приветствовать странно
Кивком же в дверях ресторана.
Зато как естественно в морге,
Где неуместны восторги.
А те, что вышли в начальство,
Не нас приглашают на чай свой,
А если б и пригласили,
В каком разговаривать стиле?
В дилемме: паёк или пайка?
Есть некая тайная спайка.
О чём рассказать могли бы
Они. Но молчат по-рыбьи,
Питаясь икрою пайко́вой,
Хранимой, как тайна алькова.
Наш Дарвин и без фрегата
Открыл в человеке гада,
Обратным ударом плети
Задвинув тысячелетья.
Что делать? И только к уме́ршим
Мы нашу любовь не уменьшим.
Они новгородское вече
По радио ловят под вечер,
Дознаться хотят до причины
Страны ли своей ли кончины.
Должно быть, опущенный кабель,
Размыло от каплющих капель,
И не сотрясает глушитель
Тамошнюю обитель.
Раздавлены наши надежды,
Как мальчики в Будапеште
Или как женственность Праги,
Сама приспустившая флаги.
Разбрызгало нас, раскромсало,
Свихнувшихся тоже немало.
Их души, смешавшись с мозгами,
Отваливались кусками.
Иные далёко-далече
От нас и от нашей речи.
Другие вроде поближе,
Понятнее те, что в Париже:
Уроды соборов милее
Уродов на Мавзолее,
Хотя б потому, что грифоны
Не шамкают в микрофоны.
Мы те же и всё же не те же,
Всё реже, и реже, и реже
Бывалые наши застолья
И шуток свободных фриволье.
И хлоркой продутых вокзалов
Несёт от банкетных бокалов,
И хочется, больше не споря,
Домой — из чужого подворья.
Домой! Но всё меньше родимых,
Развеяло ветром, как дым их.
Очнёшься — ни дыма, ни дома…
Но местность как будто знакома,
Очнёшься! Как сиро! Как сыро!
Отбился я, что ли, от мира?
Конец! Но, быть может, начало.
Скрипучие доски причала.
Река с рукавами Кодора.
Паромщик багром до упора
Налёг, и со скрежетом блока
Срывается в темень потока
Огромный паром неуклюжий…
Как тихо внутри и снаружи!
И дальше на левобережье
Не виден ни конный, ни пеший.
А помнится, в детстве, бывало,
Когда рукава затопляло,
Встречали родных в половодье,
Держа лошадей за поводья.
…Качнулся фонарь или лампа.
Паромщик! Да это ж Харлампо!
Теперь он хозяин парома
Пастух наш, сменивший Харона.
А дядя, уме́рший от рака,
Насмешник, смеётся: — Однако
И здесь мы не можем без грека,
Как горцы без козьего млека.
— Повыше фонарь или лампу! —
Я крикнул: — Да ты ли, Харлампо?!
Я помню жестокую дату,
Вас вывезли в сорок девятом
И сбросили в степь Казахстана…
Он глянул сурово и странно
И молвил по-гречески: — Нэпе,
В гробу я видал ваши степи.
Я грек. А у грека Эллада,
Эгейского моря прохлада.
И мрамор, над миром парящий,
Мне снится всё чаще и чаще.
О нас, что в барханы зарыты,
Не вспомнили ваши пииты.
И только в родные пределы,
Без визы пройдя Дарданеллы,
Как плакальщицы, дельфины
Три дня волновали Афины.
Но что там! И греки легко нас
Забыли… О, хронос! О, хронос!
Он смолк. И в молчании горьком
Стал черпать из днища ведёрком,
Как будто не течь, но теченье
Потока имело значенье.
Как будто не это корыто
Спасал он, но честь Демокрита.
Я крикнул: — Фонарь или лампу
Повыше! Кто рядом, Харлампо?
Он молвил, огонь подымая:
— Сегодня раскладка такая —
Твои здесь. Я их горевестник,
А брат твой мне брат и ровесник.
Как будто от взрыва над крышей
Взметнулись летучие мыши!
И вдруг! Но без стен и без крыши,
Я признаки нашего дома
Узнал в очертаньях парома.
Да, брат мой… Его по затылку
Признал я. Склонившись, бутылку,
Отнюдь не с запиской, конечно,
За бо́рт окунал он прилежно.
(Следила сестра безутешно)
Кто смолоду с Бахусом свыкся,
Тот пьёт и над водами Стикса.
А рядом кузен огнеглазый.
Охотником и скалолазом
Он был, но в тюрьме по доносу
Загнулся, не вынув занозу
Из сердца, как истинный кровник,
Хоть умер недавно виновник.
Он так говорит: — Перевозчик,
Прибудет на днях мой доносчик.
Он умер, но всё же вторично
Я должен убить его лично.
На банке передней у края,
Какую-то ручку строгая,
Белея рубахой нательной
Мой дед примостился отдельно.
— Ах, дедушка мой горбоносый,
Твои ли несметные козы
Трещали в чегемских чащобах,
Пугая коров крутолобых?
Блеющим водопадом
Стекали к загонным оградам?
Но дед меня слушать не хочет
И словно при жизни бормочет:
— Слюнтяи! Ленивое племя!
Пахать, говорю, уже время!
…Бывало, с последней звездою
За первой ступал бороздою,
Шёл, землю взрезая, как масло,
Покуда заря не погасла.
Пласты за пластами валились,
Как дымные ломти, сочились
Земли нашей жирные комья…
И словно осёкся: — О чём я?! —
И сквозь задрожавшие губы, —
Сгубили быков душегубы.
Не знаю я, как там на небе,
Кто занят заботой о хлебе.
Но к Богу, сбираясь по круче
С мотыгой, я думаю, лучше.
Я думаю, и без чегемцев
Хватает ему иждивенцев.
…Он ручку в клинок забивает
И вмиг обо мне забывает.
А вот на корме моя мама…
На бе́рег покинутый прямо
Глядит и глядит ненаглядно,
Не видит меня, вероятно.
И шепчет, я слышу, со вздохом:
— Мне сын мой привиделся плохо.
Мы всё-таки вместе отныне,
А он там один на чужбине.
У губ её горькая складка.
Как сладко, бывало, как сладко
Ту складку при жизни хотелось
Разгладить. Да вот не успелось.
…Аресты, и войны, и ссылки.
В Сибирь принимались посылки.
А что в них? Чеснок да консервы.
Но ищут приёмщицы-стервы
Оружья, точнее, записки —
И в клочья — табачные низки.
Как будто на листьях табачных
Шифровки о происках мрачных.
Посылки ползли, доползали,
Хотя и не знаю, всегда ли.
Но чаще всего адресаты,
Не выдержав зимней осады,
Невидимые за ширью,
Лежали уже под Сибирью,
Как некая плата за злато,
Что вырыла та же лопата.
Чесночные связки над ними
Могли быть венками сухими.
В стране суетливых героев,
Бараками Север застроив,
Пьянея от ласки и таски,
В предчувствии неувязки,
Наркомы, как наркоманы,
Зубами ломали стаканы.
Шёл пир победивших лакеев,
Но дым его жирный отвеяв,
Который стоял коромыслом,
Ты стала достоинством Смысла.
Беззвучною силой презренья,
Рождая на миг уваженье,
Отпрянувшего шакала.
Но стая опять подступала.
Печальная здравость крестьянки
В ребёнке, в подростке, в подранке,
Энергию боли сгущала
В какой-то кристалл идеала,
Царапающий алмазом,
Но сохраняющий разум.
О, как ты несла свою ношу!
О, мама! Я тоже не сброшу,
Пока в этом мире я значусь,
О вас расскажу и расплачусь.
Пред Господом с этою книгой
Предстану, как дед мой, с мотыгой.
Прощайте, прощайте, прощайте,
Хотя бы во сне обещайте,
Являться и вновь уноситься.
Душа — это лёгкая птица.
Навряд ли о жизни загробья
Расскажут мне ваши подобья,
Но мысленно: — Кто там? — прикинешь
И как-то спокойней за финиш.
А если подробности вытрясть
Из мужества — детская хитрость —
Быть может, стремление к маме,
Хотя и не ведаем сами.
Но я не скажу, что убийца
Есть средство с любимыми слиться.
Прощайте, прощайте, прощайте!
И сны мои вновь навещайте!
Что смерть? Это путь населенья
Из города снова в селенье.
Но так ли, как в детстве, бывало,
Когда рукава затопляло,
Встречали родных в половодье,
Держа лошадей за поводья?
Огонь над водой убывает.
Мой дом от меня уплывает,
Отбросив ненужные стены.
И тает во мгле постепенно
Огня покачнувшийся конус,
И шёпот далекий: — О, хронос!
Мы в Телеграм