Воспитания и учения не принимаю. Не принимаю слов и выводов, поступивших от других. Трижды проверяю, лбом стучусь, если говорят, что прохода нет, и когда убеждаюсь — эмпирически, — принимаю.
Это не вчера настало и не год назад. Это родилось в таких муках, что считаю себя имеющим такое право — не принимать.
Если смотреть снаружи, то скажу следующее.
Иначе не может быть личности, индивидуальности. Если меня будут учить — те, те и те, то как потом получится? Скажут так: «Это в нём — от того, это — от этого…» А своего-то и не окажется. Всего лишь собрание частей других. Кто может поручиться, хорошее ли дадут, или плохое? Это на совести учителя, кто бы он ни был.
«Кто чтит отца своего или матерь паче Мене, несть достоин Мене», — хотя это и не сюда.
Путь этот рождался горько: плачущий ребёнок, у которого ни мамы нет, ни папы, ни жизни, ни будущего, желал научиться. Но вскоре понял, что людей шатает, и как сегодня — одно, так завтра — другое утверждают.
Ребёнок, оказавшийся один во всём необъятном и от этого пустынном мире.
И тогда он понял, что ничего ему не будет, если сам не сотворит. И до сих пор я знаю подтвержденное безчисленными опытами и наблюдениями: «Если я не сделаю [хорошо], никто не сделает».
И где-то в этой безысходности появилось первое — робкое и не уверенное — убеждение. Оно гласило, что правды только от себя можно ожидать. Только через очень много лет узнал он, что это называется: «Всяк человек — ложь».
Я вижу дела человеческие. Знаю цену их советам. Я воспитал в себе обходится самому во всем. Я не принимаю чужих суждений и не верю тому, что мне говорят. Верю тогда, когда докажу себе сам: «Да, это так». Иногда я ошибаюсь, но редко.
Это у меня в крови, благодаря этому я живу, только потому я тот, кто есть. «Ты — никто», — скажете, и будете правы. Только вряд ли так договоримся.
Но у меня есть шкала абсолютной ценности, и я по ней сужу. «Кто ты, чтобы судить», — скажете, но я не оцениваю людей и не прикрепляю к ним ярлыки «плохой-хороший», а оставляю им самим заслужить моё мнение. Я не говорю: «Ты глуп, я вижу». Я прошу: «Сложи 2+2». И когда ответом будет молчание или «5», кто будет спорить с моими внутренними словами: «Э, брат, да ты считать не умеешь»? Кто скажет, что это не так? Предпочитаю отличать осуждение от констатации факта.
В моём мире надо знать людей, а не вздыхать, полуприкрыв глаза: «Я могу и ошибаться…»
Да что теперь толку говорить о стихах, написанных 4 года назад. «Закон обратной силы не имеет». Я другой был, и потом, утверждаю, никому не дано понять, почему было так написано, в каком состоянии, и что меня оправдывает. А не понимая, как появилось, и почему такое, невозможно обсуждать и говорить, что это не правильно.
Ещё важнее — не осуждать. Но не потому, а потому, что не был на месте того человека. Как говорить: «Ты обманул!», если быть может на его месте обманул бы вдесятеро.
Я принимаю критику, как то, на что можно обратить внимание. Всё больше понимаю Лёшу, называющего письменные попытки вразумить кого-либо пропагандой.
Ещё понимаю, что нежелающий смиряться и слушать указания — просто несмиренный.
А книжки, черновики и строки я никогда не уничтожаю. Есть достояние моё, а есть — истории. Сжёгши все́ ошибки, легко стать безгрешным, но тяжелее помнить о них, не повторять, и не судить ошибающихся.
Я храню десятки килограмм бумаги, и хотя небрежно называю эти пухлые папки макулатурой, там — я, какой я был, и откуда стал таким. А под себя дрова подкидывать никто не будет.
В общем я сразу сказал, что это неправильные стихи, и что теперь обсуждать, критиковать былые ошибки, как будто это последний писк моего слова.
Так и остаюсь с приветом, автор.
12.03.98 Lav
Мы в Телеграм