Ах, Москва ты, Москва — золота́ голова!
Я, раско́лов твоих темноту раскумекав,
по погубленным храмам твоим горевал
вместе с тысячью прочих жидов и чучмеков.
Мои ночи в сияньи твоих вечеров,
и московский снежок холодит мои веки,
искажённый твой облик целую в чело,
в твоё красное с белым влюбляюсь навеки.
Мне святыни твои — как больному бальзам,
но согласья духовного нет между нами, —
поделом тебе срам, что не веришь слезам
и пророков своих побиваешь камнями.
Ты, со злой татарвой не боясь кумовства,
только силой сильна да могуча минутой,
русской вольности веси, ворюга, Москва,
прибирала к рукам с Калитой да с Малютой.
Ты на празднества лжи созывала детей,
оглашая полсвета малиновым звоном,
но в пределах твоих, но по воле твоей
с целым миром досель непривычно родство нам.
Отлетевший твой дух долго жить приказал,
да не хочется жить, как посмотришь на лица, —
у Василья Блаженного нет прихожан,
а в церкви́ на крови и негоже молиться…
Не один изувеченной вечности клад
ты хранишь, зажигая огни городские,
но тебе всё равно, что твой брат Ленинград
быть давно перестал тем, что был у России.
Ты, родне деревенской в куске отказав,
шлёшь проклятья и кары взывающим музам,
и тебе всё равно, что Рязань и Казань
спозаранку твоим обжираемы пузом…
Свои лучшие думы я выстрадал здесь,
здесь я дружбу обрёл, сочинитель элегий,
но противна душе чёрнорусская спесь,
и не терпит душа никаких привилегий.
Я полжизни отдам за московские дни,
хоть вовек не сочту, сколько было их кряду, —
но у красной стены чутко спят кистени
и скучают во сне по Охотному ряду.
Стыдно в ступе толочь мутны воды пестом,
стыдно новой порой да за старую песню ж, —
образумься, родная, трудом да постом,
и, пока не покаешься, да не воскреснешь.
Мы в Телеграм