Иуда (отец Анатолий Жураковский)

Этот текст ещё не прошёл вычитку.

Эссе «Иуда», написанное о. Анатолием Жураковским в ссылке (г. Краснококшайск, дек. 1923 г.), публикуется по машинописному тексту, полученному составителем от О. В. Михеевой, духовной дочери о. Анатолия Жураковского.

С Иудою случилось что‑то странное… Впрочем, уже давно, вот уже скоро два года, как вообще с ним совершается что‑то совсем необычайное. Он уже перестал быть собою, тем Иудой Симоновым, которым был ещё так недавно…

Если бы два года назад ему кто‑нибудь сказал, что он будет жить так, как он живёт теперь, он засмеялся бы говорящему в лицо и назвал бы его сумасшедшим. Он — Иуда — вдруг неожиданно бросит свой маленький уютный домик, свой виноградник, который он обрабатывал с такой любовью, эти густые лозы, благоухающие каждый вечер и пылающие на предзакатном солнце… Он будет, как нищий, как бродяга, неуверенный в завтрашнем, а иногда даже в сегодняшнем хлебе, бродить с толпою галилеян, прежде так презираемых им, из деревни в деревню, из города в город… Он будет, наконец, спорить с раввинами, возбуждая их гнев и негодование, иногда доходящие до проклятий и резкой брани…

Нет, всё это было вовсе немыслимо, невозможно, несообразно ни с чем…

И, однако, несообразное, невозможное случилось…

Вот уже скоро два года он не был в своём домике и в своём винограднике. Он даже не знает, целы ли они. Да его это и не интересует. Он о них не вспоминал уже давно, давно…

А между тем этот дом такой родной и ещё недавно такой любимый. Ведь и дом, и виноградник — родовое наследие. Он помнит, как ещё старик дед оберегал заботливо и благоговейно разрастающиеся лозы. А с покойным отцом он сам ходил вместе по дорожкам и учился от него науке виноградаря.

Потом отца не стало, не стало и матери… Но виноградник остался по–прежнему и, кажется, стал ещё дороже со дня их смерти для сердца его, Иуды. Там он забывал о своём сиротстве, там вспоминал о прошлом, там сладко мечтал о будущем.

Несмотря на свои почти тридцать лет, он ещё не знал женщин. Он избегал не только их ласк — их он не знал вовсе, — но даже встреч с ними. И взоры, бросаемые иногда ими на его стройное тело и некрасивое, но мужественное лицо, обрамлённое рыжеватыми волосами, всегда смущали его и казались ему нескромными и ненужными.

Как раз невдалеке от его домика жила известная в окружности женщина, привлекавшая к своему порогу молодых и немолодых мужчин… Но Иуда проходил мимо её дома с отвращением, и когда однажды она, проходя, точно нечаянно задела его краем одежды, он отвечал ей глухим проклятием.

Но чем меньше Иуда знал женщин, тем больше он мечтал о них. И мечтал там, в винограднике. Там любил он долгими часами повторять звучные стихи Песни песней, и они опьяняли его своим сладким ритмом. Его воображению рисовались картины мирной и радостной семейной жизни. Вот он, Иуда, вводит под свой кров тихую и покорную невесту, Ревекку или Рахиль, со смуглой кожей, с тёмными, густыми, вьющимися, распущенными под прозрачным покрывалом волосами, с длинными опущенными ресницами… Он ясно уже ощущал, как оживится тихий покой его дома и заструится по освещённым солнцем горницам новое тепло… Он наслаждался заранее всё растущим и умножающимся, как там, у далёких праотцев Моисеева Бытия, семейным счастьем, видел длинные ряды нисходящих поколений, ласкал и целовал маленькие детские личики…

И когда каждый год, на Пасху, он приходил в Иерусалим, в храм на поклонение святыне, его молитва была всё о том же — об этом будущем счастье и уюте, спокойном и мирном.

Может быть, потому он и любил так эти ежегодные паломничества, что связывались они в его сердце с этой молитвой.

Впрочем, конечно, он молился не только об этом. Ведь он был иудей, настоящий иудей, трепетно и кровно любящий свой народ, его прошлое, настоящее и будущее. В нём всегда жила и, кажется, по мере его роста росла и крепла мечта и надежда на грядущего Мессию. И его молитва была об этом пришествии, о желанном избавлении родины от ненавистных осквернителей–язычников.

И как любил он там, в храме, бродить в толпе, переходить от одних к другим, прислушиваясь к затаённым вздохам надежд, к сладким для сердца словам мечты и к длинным речам учителей, пытающихся определить подлинный смысл пророчеств о времени Грядущего.

Так протекали его дни — спокойно и мирно. Каждодневная работа в винограднике нарушалась только ежегодными паломничествами. Иуда был доволен своей жизнью в ожидании того, что было её последним смыслом, — брака…

Только иногда, это бывало очень редко, его посещали часы какой‑то странной, почти непреодолимой тоски, и тогда, случалось, он лежал целые ночи без сна на земле в винограднике, смотря на прозрачное звёздное небо, или целыми днями почти совсем забрасывал работу.

В те часы мечта о жене и семье вдруг угасала и становилась пустой и скучной.

Иногда тоска приходила в храме. Кадильный дым и возгласы священников казались тогда ненужными, толпа отвратительной, мудрые учителя глупыми и смешными.

Иуда боялся этих часов и, когда в обычном состоянии вспоминал о них, старался объяснить их тем, что слишком долго откладывает брак.

И вот всё переменилось.

Это случилось сразу, в один день.

В тот день Иуда впервые увидел Его. Иуда никогда не забудет этой минуты, прозрачного воздуха, солнечных палящих лучей, заливавших раскалённый песок дороги, высокую фигуру в длинной белой одежде, на которой так ярко вырисовывалась тёмная, почти лиловая от загара кожа.

Он не забудет этих услышанных впервые звуков Его голоса — от них сразу так затрепетало сердце.

В этот день Иуда не отходил от Него и не переставал слушать и смотреть.

Точно где‑то в нём, в его глубине зазвучала новая, иная Песнь песней, и та, что читал в винограднике, показалась теперь только слабым предчувствием и намёком.

С того дня он уже не возвращался домой, и, вероятно, теперь его виноградник совсем зарос и одичал…

Каждое утро, когда, ещё в холодной прозрачности, просыпался Иуда где‑нибудь под чужим, предоставленным из любви к его Учителю кровом или прямо под открытым, небом он чувствовал острую радость от сознания, что вот он опять сейчас увидит Его Лицо, услышит Его голос, какие‑то новые необычайные слова, от которых опять всё существо будет пылать и содрогаться.

Он начинал день с молитв благодарности за совершенный дар посетившего его блаженства.

Молитва его со времени встречи стала совсем новой.

С тех пор как из уст Учителя он услышал слова о Боге, имя — Отец Небесный, точно Бог пришёл к нему из какой‑то заповедной глубины, из сокровенной тьмы Святого Святых, и, такой Далёкий, Страшный и Неприступный, стал так близко, совсем рядом. Он чувствовал так часто эту близость, точно самый воздух кругом него и в нём самом был напоён Богом.

И это чувство достигало в нём иногда такой остроты, что, беседуя с кем‑нибудь, он останавливался на полуслове, чтобы отдаться вполне захватывающему ощущению таинственной близости.

Чувство Бога и Его близости сливалось в нём с ещё более сильным и волнующим чувством близости к Учителю. Граней тут не было, одно переходило в другое. С Учителем он был всегда. И даже когда на короткие часы с ним разлучался, всё‑таки реально ощущал Его присутствие. И когда ложился с наступлением ночи на ложе, к радостному физическому чувству покоя, наступившего после дня ходьбы и утомительных трудов, присоединялось бесконечно более радостное чувство неразлучности с Любимым даже здесь, в полном мраке, в глубоком и сладком сне. Иногда это чувство сосредоточивалось просто где‑то в сердечной глубине, иногда оно сопровождалось светлыми видениями.

Тогда казалось, что Сам Учитель неслышно подошёл к изголовью и склонился так низко, что длинные пряди волос касаются лица, а глаза, Его глаза, льют лучи, смотрят с нежной и грустной любовью в самое сердце.

И тогда Иуда просыпался, вслушивался в тишину и, смотря на далёкие звёзды через открытую кровлю, неслышно плакал слезами умиления и восторга.

Он понял теперь, о чём была его тоска там, раньше, когда он был ещё один. Он понял, что всю жизнь он искал только этой встречи, о ней томился, её предчувствовал, любил всем существом своим Того, за Кем шёл теперь, любил, ещё не зная Его, любил, кажется, с самой колыбели. Теперь он ничего не желал, ни о чём не мечтал. Быть всегда с Ним, ловить взоры Его глаз, слышать Его голос, касаться Его рук, наслаждаться Его словами и Его молчанием — в этом был последний предел возможного и мыслимого, человеческого и сверхчеловеческого, земного и небесного блаженства.

И вдруг что‑то оборвалось, надломилось внутри…

Кажется, это нарастало уже давно, но открылось вполне вот только теперь, в последние дни…

Иуда сначала просто не хотел замечать того, что в нём случилось, не хотел думать об этом, потому что оно, как призрак, вставало между ним и его счастьем; но это «оно» было неотступно и могущественно. И вот Иуда уже не может больше с ним не считаться. Он мучительно всматривается в его тёмную пустоту, ищет его корней в далёком прошлом, спрашивает себя — когда и откуда оно пришло.

И день за днём встают в его памяти странные видения этих двух последних лет, проведённых вместе с Учителем…

* * *

Самыми светлыми, неповторимо радостными были, конечно, первые дни, первые месяцы их странствования.

Они бродили тогда большей частью по Галилее, где так по–особенному голубеет прозрачное небо, так ласково солнце, так благоуханны цветы и даже травы.

В длинных лёгких одеждах, бездомные и свободные, переходили они из города в город, из деревни в деревню по широким жёлто–зелёным просторам, по берегам прозрачно–задумчивого, таинственного и тихого, как небо, озёра.

Иуда был тогда в каком‑то непрекращающемся восторге, почти опьянении. И этот же восторг, это же опьянение он видел на лицах всех — и ближайших учеников, и собиравшейся и вновь разбегавшейся изменчивой толпы. Все точно нашли что‑то такое, чего искали всю жизнь, и оттого стали радостными и совсем простыми, как дети, которых они подводили к Учителю.

Точно Учитель, как вот там, в Кане, в эти самые первые дни, коснулся лёгким движением руки холодной влаги, наполняющей чашу жизни, и она вдруг заискрилась, заиграла, засверкала на солнце сладким и опьяняющим вином…

В этом общем возбуждении оставался спокойным и всегда тихим, кажется, только один Учитель, но Его спокойствие и тишина казались безоблачными, до дна просветлёнными прозрачно–голубым лучистым сиянием…

Где‑нибудь на берегу или на поляне останавливались. Нестройный гул голосов стихал, и после нескольких минут глубокого ненарушимого молчания, проносившегося над толпой, сидевший посредине Учитель начинал говорить…

Его слова не походили на проповедь… Он говорил совсем просто, говорил о солнце, о маленьких птичках, кружившихся в тёплом воздухе, о больших белых цветах, благоухавших у Его ног… Если Он приводил слова Закона, они точно оживали в Его устах, точно спадала с них какая‑то мёртвая давящая тяжесть, и они становились тоже простыми и радостными в своей простоте, как все вокруг Него.

А каждый раз, когда Он говорил «Отец Небесный», точно какая‑то волна проносилась над толпой, само небо казалось голубее и прозрачнее, ближе и вместе бездоннее и сердце содрогалось, таяло и пламенело…

Иуда любил в часы этих бесед смотреть на лица слушающих… Кое–кого из толпы он знал, но гораздо больше было неизвестных вовсе, сошедшихся из разных мест. Однако и эти неизвестные казались обычно знакомыми, такие у них были простые лица, встречающиеся так часто, на каждом углу, на каждом перекрёстке. И вот эти‑то обыкновенные, точно подёрнутые пылью лица в часы бесед изменялись, становились новыми, непохожими на себя. Ранним, ещё серым утром первые лучи солнца, упав в холодную полумглу, зажигают все предметы своим сиянием, и серая дымка спадает, уступая место тёплому розовому зареву… Так розовели и золотились от каких‑то разливавшихся в воздухе лучей эти глаза и лица.

Всё точно сдвигалось, сходило со своих мест, становилось необычайным. Старые делались как дети, дети казались иногда серьёзными, как взрослые, от мудрых отлетала их мудрость и осеняла головы самых простых и неучёных. Женщины, о которых другие учителя говорили, что лучше разбить скрижали Закона, чем передать их им, — они длинными вереницами располагались у Его ног, неотступно ловя каждое Его слово, и иногда тихо плакали, и это казалось всем естественным и понятным и никого не удивляло.

В те дни, казалось, ещё не было недовольных, или, по крайней мере, они таили своё недовольство. Даже учителя, приходившие из Иерусалима, не спорили, а только спрашивали, и даже на их лицах иногда, может быть помимо их воли, мелькало выражение радостного изумления.

В словах Учителя вовсе не было тех кричащих угроз, которыми так богаты были проповеди других странствующих раввинов. Его голос, ровный и прозрачный, напоминал серебряный звук трубы, созывающей в Иерусалиме верных в храм на утренней заре. И, однако, была в этом голосе какая‑то власть, непреодолимая сила, пред которой смиренно и радостно склонялось побеждённое, добровольно отдающееся в плен сердце.

Когда Он кончал говорить, толпа сгущалась плотным, теснящим Его кольцом. Сквозь эту толпу старались пробиться поближе ползущие по земле калеки, натыкались на неосторожных, пробирались, тыкая вперёд палками, слепые, других вели сострадательные, а некоторых несли на носилках. Внимательно и сосредоточенно, как всегда, спокойно и серьёзно Он наклонялся низко к носилкам, к этим параличным и сухоруким, похожим больше на какие‑то обрубки или на чудовища, чем на людей, и иногда вкладывал свои тонкие длинные пальцы в гноящиеся зловонные раны, и от этих прикосновений как будто отбегали тёмные призраки ужаса, и вместо исчезавшей смерти улыбалась расцветавшая жизнь.

Иногда радостный и густой гул толпы прерывался внезапным и резким криком. Это кричали бесноватые, изрыгая с пеною у рта отвратительные проклятия, судорожно колотясь о землю и царапая об острые камни лицо и руки.

Тогда Он глядел на них долгим пристальным взглядом, и крики затихали, а в широко открытых глазах загорались огоньки новой мысли и воскрешённого сознания.

Так дни проходили за днями… И так радостно было каждый вечер вспоминать о прожитом дне и ждать манящего «завтра», ложиться, чувствуя лёгкую усталость во всём теле от постоянной ходьбы. А утром, встав, не знать, где встретишь ночь, и идти днём много вёрст по зеленеющим полям, свободно и беззаботно, не думая ни о хлебе, ни о ночлеге. Так радостно было вливать в себя эту свободу, знать, что нет на душе никаких оков, кроме сладостных уз всё растущей любви к Нему, Кому раз отдалось и каждый миг всё снова и снова отдаётся сердце.

И мир, казалось, потерял границы. Земля слилась с прозрачным озером, а озеро на далёкой и таинственной линии горизонта сливалось с небом. Так смешались и сдвинулись все пределы, время, казалось, остановилось, и сладкое блаженство восторга струилось пьянящим и неиссякающим потоком.

Так было там, в Галилее, в первые дни странствований.

Иуде почему‑то запомнилось особенно одно чудо.

Вместе с Учителем в небольшой толпе, где‑то далеко от города шли днём по жёлтой, раскалённой, как всегда, дороге в тихой и задумчивой беседе.

И вдруг совсем рядом прозвучал резкий угрожающий окрик. В нескольких шагах от них выросла закутанная в пожелтевшие от гноя покровы фигура прокажённого. На страшном, нечеловеческом лице зияла открытая впадина вместо носа, а из синих губ вырывались пронзительные крики, предупреждавшие верных, чтобы они спешили прочь, охраняя себя от осквернения и отвратительного наваждения грозящей смерти.

Все бывшие с Учителем с ужасом ринулись назад, и кто‑то, может быть Пётр, в невольном страхе схватил Его за руку, как бы охраняя от надвигающейся угрозы. Но Учитель, освободив руку, со стремительностью, так редко проявляющейся в Его движениях, быстро приблизился к надвигающемуся призраку.

Все как будто застыли от ужаса, а Он протянул вперёд руку, снимая повязки, касаясь внимательно и нежно бесчисленных гнойников. И прямо на глазах у всех вместо отпадающей чёрной гнили на обнажённых костях зарозовело новое нарождающееся тело.

А Учитель стоял весь белый в Своём одеянии, и Иуде казалось, от Него идут белые прозрачные лучи, и эти лучи — любовь, и это она претворяется в плоть на обновляющемся теле очищающегося.

С тех пор Иуде не раз приходилось видеть исцеления прокажённых, но никогда он не мог забыть о первом, им виденном.

После этого исцеления Учитель долгие дни не мог показываться в городе, как осквернённый нечистым прикосновением, и странствовал вместе с учениками по бесконечным пустынным дорогам.

* * *

Один раз только почудилось Иуде, тень какой‑то глубокой, пронизывающей до мозга костей грусти прошла в ясной тишине их невозмутимой галилейской радости. Кто знает, может быть, именно только почудилось. Ведь это было как раз в минуту расцвета, напряжения радости.

Это было там, в первые дни, в Кане, на браке, тогда ещё Учитель не был так известен и так почитаем, и туда на брак Его позвали не как Учителя, а скорее просто как знакомого, больше даже звали Его Мать. Но Он пришёл со всеми только что окружившими Его учениками.

Было уже за полночь, и свадебное пиршество было в полном разгаре. Шумели и говорили, радуясь и перебивая друг друга. Высокая белая фигура Учителя показывалась в разных углах горницы. То одни, то другие окружали Его, и Он беседовал с ними.

Но вот, точно утомлённый этим весельем и праздником, Он вышел из горницы, туда, к преддверью, И остановился на пороге, вдыхая свежий предутренний воздух. Ученики вышли вместе с Ним. Они тоже устали, а главное, хотелось побыть опять наедине с Ним, ощутить острую радость Его близости и Его необычайности.

Иуда стоял совсем рядом с Учителем и видел, как к Нему подошла Его Мать. Такая же высокая и стройная, как Он, тоже в длинных белых одеждах. Она наклонилась к Нему ласково и нежно, трогая слегка Своею тонкою рукою края Его хитона. Она говорила Ему, кажется, о том, что у нерасчётливых и бедных хозяев не хватает вина для пиршества.

И вот тут Иуда увидел, как лицо Учителя изменилось, точно затуманилось пеленой острой и пронизывающей грусти. И Иуде показалось, что на миг — нет, это продолжалось меньше мига — Учитель взглянул на него, и от этого взгляда резкая боль прожгла его, Иудино, сердце.

Совсем тихо Он отвечал Матери. Он, кажется, сказал Ей о Своём часе. Этот час ещё не пришёл. И от этих слов лицо Её покрылось смертельной бледностью, точно вспомнила Она о чём‑то бесконечно страшном.

Они стояли рядом молча, такие похожие друг на друга в своей красоте и в своём страдании.

Но это продолжалось только миг. Может быть даже, всё это только так показалось Иуде.

А затем Учитель уже обернулся к высоким водоносам и смотрел, как слуги наполняют их водою по Его слову.

И потом все видели, как в этих водоносах было вино вместо воды, такое красное, похожее на кровь.

Что сделалось с учениками тогда? Они пробовали вино, вырывая друг у друга, они смеялись и даже, кажется, плакали, как дети, с гордым и ликующим торжеством показывая друг другу на Учителя, не смея, однако, подойти к Нему слишком близко и рассказать о своём ликовании, как будто бы почувствовали сразу какую‑то черту, которая легла в этот час между Ним и ими.

А Учитель стоял на пороге спиною к горнице и смотрел на восток, где, разгоняя предутренний туман, восходящее солнце зажигало первые красные полосы, и кровавые отсветы ложились на Его лицо, руки и на складки длинных белых одежд.

* * *

Потом, уже значительно позже, видел Иуда эти тени грусти.

Это было в незабываемый ни для него, ни для других апостолов день.

Накануне этого дня Учитель не спал с ними вместе. С вечера Он ушёл в горы, и они знали, что Он проведёт всю ночь в молитве. Так поступал Он часто, особенно после дней, когда людей около Него было слишком много, или накануне других дней, отмеченных чем‑нибудь особенным в Его служении.

Наутро, когда Он пришёл к ожидавшей Его толпе, Он не стал беседовать. Став посредине, Он внимательно смотрел на собравшихся, останавливая иногда Свой пристальный взор на отдельных лицах. И тех, на кого Он так смотрел, Он потом называл по имени и знаком указывал им, чтобы они вышли из толпы и стали рядом с Ним.

И сразу вся толпа поняла, что в эту минуту совершается что‑то бесконечно значительное в жизни тех, чьи имена Он называл, и, может быть, не только в их жизни. И все затаили дыхание, и каждый трепетно ждал: «Не я ли?»

А Учитель медленно и громко вызывал избранных. Вот вышел покрасневший от волнения Пётр, его брат Андрей, всегда радовавшийся воспоминанию, что он первый пошёл за Учителем, вот молодые сыновья Зеведеевы, Иоанн и Иаков, а вон и Матфей, ещё недавно сидевший у мытницы и собиравший подати.

Семь… Десять… Одиннадцать… Учитель остановился…

Иуда стоял в толпе, отделённый от Учителя спинами стоявших ближе. И сердце его замирало… Господи… Зачем, зачем Он их выбирает? Может быть, Он хочет сделать из них первый легион, когда пойдёт на Иерусалим, чтобы там воссесть на престоле Давидовом? Если так, то разве не знает Он, разве не видит, что вот здесь в толпе стоит тот, кто готов не раздумывая отдать за Него свою жизнь, разве не знает о любви его, Иуды, о его трепещущем сердце, о восторге, не престающем ни днём, ни в тёмной тишине ночи?..

Пусть же Он возьмёт его, Иуду, остановит на нём Свой выбор. Ведь всё равно его сердце и его жизнь принадлежат Учителю.

А Учитель молчал… Казалось, Он находился в каком‑то странном раздумье, и глаза Его были полузакрыты. Но вот Он поднял Свои длинные ресницы, и Его испытующий взгляд, скользя по лицам ждущей толпы, упал на лицо Иуды. На миг их глаза встретились, и во взорах Учителя увидел Иуда снова страшную печать той невыразимой грусти, что мелькнула там, в Кане, только теперь была она ещё острее и нестерпимее. И Иуда затрепетал всем телом от ответной непонятной боли, от страха каких‑то неотразимых предчувствий, от мысли, что чаша избрания не коснётся его уст.

Но как‑то особенно внятно в общем молчании прозвучал тихий голос Учителя: «Иуда».

В этот день его и одиннадцать Он возвёл на гору, там молился о них, возложил на них руки и назвал апостолами.

Когда же началась перемена?

И что случилось?

Иуда силился вспомнить.

Да, кажется, это началось после встречи с этим сумасшедшим стариком, с раввином Бен–Акибой.

Они с Учителем были тогда в Иудее, в Иерусалиме, на празднике Пасхи.

Хотя Иудея для него, Иуды, родная, но, с тех пор как он ходит за Учителем, Галилея кажется ему роднее и ближе.

Здесь, среди иудейских учителей, среди этих учёных раввинов и воспитанного ими народа. Учитель кажется совсем чужим и Его слова звучат так странно. Здесь ведь и солнце светит иначе, иное небо, иные цветы, иные птицы и иные люди. Здесь нет этой восторженной галилейской толпы, и, кажется, каждый, услышав слово Учителя, прежде взвесит его на каких‑то невидимых весах, посмотрит, пощупает, как товар руками, и потом только пустит через голову на поверхность сердца.

Там, в Галилее, раввины только сомневались, вопрошали, недоумевали. Здесь они сразу ополчились решительно и определённо как враги Учителя.

Иуда помнит их лица после той субботы, когда в Вифезде Учитель исцелил расслабленного. В этих лицах был не только гнев, но и ярость. Недаром среди учеников бродили страшные слухи; впервые было произнесено это слово о возможном убийстве Учителя, от которого Иуда содрогнулся.

И Учитель — Он никогда ещё не был таким, как здесь. С какою властью и с какою силою, какие непонятные, захватывающие дух слова говорил Он им.

Отец Мой доныне делает, и Я делаю… Как Отец воскрешает мёртвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет»… Как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе.

И потом, как последний страшный приговор, как какое‑то грозное пророчество:

Но знаю вас: вы не имеете в себе любви к Богу. Я пришёл во имя Отца Моего, и не принимаете Меня; а если иной придёт во имя своё, его примете.

И вот там, в те дни встретился Иуда с раввином Бен–Акибой.

Иуда шёл один по дороге, и когда увидел приближающуюся старческую фигуру с длинной седой бородой и развевающимися пейсами, он хотел свернуть с пути.

Но Бен–Акиба уже заметил его.

«Стой, — закричал он, — куда ты идёшь, Иуда Симонов? Ты, кажется, хочешь уйти, чтобы не встречаться со мною, старым другом твоего отца, покойного Симона? Ты уже не хочешь больше знать раввина Бен–Акибу? А разве не он, не Бен–Акиба таскал тебя на руках, когда ты, ещё маленький мальчик, уставал бродить около храма, куда привели тебя твои родители на праздник? Разве не Бен–Акиба толковал тебе, юноше, о Законе и открывал тебе тайну за тайной и премудрость за премудростью? Разве не с Бен–Акибой ещё недавно, две Пасхи назад, ты говорил так страстно о времени пришествия Мессии?

И теперь ты убегаешь от Бен–Акибы, как от разбойника… О, я знаю, кого это дело, я знаю, за кем ты ходишь теперь день и ночь неотступно вот уже много месяцев. Галилеянин! Назарянин! Бедный, бедный Симон! Если бы он знал только, что будет с его сыном! Разве не знаешь ты, что, следуя за этим Назарянином, ты изменяешь Богу, отцам и народу? Не Он ли хочет разрушить великий храм отцов? Не Он ли оскверняет открыто субботу? Не Он ли привлекает необразованных и превозносит их над нами? И не называет ли Он Сам Себя Богом и не хочет ли предать нас всех Своим безумием в руки римлян? Богохульник! Но нет, Он не уйдёт от наших рук! Я клянусь тебе, что старый Бен–Акиба ещё увидит Его кровь, пролитую на землю! Этой старческой рукой я сам подниму камень, чтобы размозжить Ему голову.

Или нет. Мы предадим Его римлянам, прежде чем Он успеет предать нас, и пусть солдаты–язычники пригвоздят ко кресту Его руки…»

Вся кровь прилила Иуде к лицу. Но, делая страшное усилие над собой, сдавленным голосом он прервал поток отвратительных проклятий:

«Стой, старик. Ты, должно быть, не знаешь сам, о чём ты говоришь. Ты, вероятно, никогда не видал Учителя и не слыхал Его слов. Иначе ты знал бы, что Он самый кроткий из людей, что Он прекрасен, как утренняя восходящая звезда. Он проповедует любовь и учит о Боге Отце. Он исцеляет больных и очищает прокажённых. От Него разбегаются бесы, и воскрешённые Им мёртвые благословляют Бога…»

Но Бен–Акиба заглушил его слова своим криком: «Лжёшь, лжёшь ты, потому что и Он — лжец… Кроткий… Любящий… Бог Отец… Я не называю своего Бога Отцом, а зову Его Владыкой и Господином, но мой Бог добрее Его Бога, Он не хочет унизить, уничтожить и предать на позор Свой избранный народ. Он не преследует людей как свою добычу. Он не требует от них невозможного. Он знает, что они слабы, и довольствуется принесением жертв и точным выполнением Закона. Он благословляет их не нищетой, а богатством, не одиночеством, а многочадием. Он — Бог любви, настоящей любви, от которой зажигаются очаги и зачинаются дети… А Его Бог? Не Бог жизни, а Бог смерти, не Бог мира, а Бог исступления, Бог нищеты и страданий. Он хочет разметать домашние кровы. Он делает людей нищими, бездомными, бродягами. Он хочет убить в них гордость и мужество, чтобы они стали рабами, молчали и покорствовали бы, когда их бьют по лицу.. Он грозит неслыханными бедствиями Иудее и обещает гибель мира… Даже Своим избранникам Он предрекает позор и муки… Ты говоришь, что Он исцеляет больных и воскрешает мёртвых. Я не верю, ты слышишь, не верю этой басне о воскрешении. Но пусть даже Он вернул какой‑то вдове её сына с погребального одра, зато скольких матерей Он лишил их детей, увлекши их за Собою и внеся раздор в семью, где царил покой. И разве не обесчадил Он и Свою Мать и не покинул Свой дом и Своих сестёр и братьев?.. Он освобождает бесноватых… Но разве Сам Он не бесноватый и разве не вселил Он легион бесов во всех, кто теперь идёт за Ним, шаг за шагом, отказываясь от счастья и от жизни? Он не Человеколюбец, а Человеконенавистник. Его Бог — Веельзевул, князь бесовский. И это его именем и его силой Он творит Свои чудодейства».

«Я говорю тебе, старик, что ты ничего не знаешь и потому безумствуешь. Тому, кто оставит ради Него свои жилища, Он обещает сотни кровов, тому, кто оставил мать, — сотни матерей и тому, кто оставил отца, — сотни отцов».

«Сотни отцов! И это говорит сын Симона, покойного Симона, который любил своего ребёнка, как свою душу. Сотни отцов! Кто смеет сказать такое слово? Разве не тот твой отец, кто тебя носил в себе как часть своей плоти? И разве не кощунство называть этим священным именем того, кого ты первым встретил на дороге? Нет, так может говорить только тот, кто сам никогда не был отцом и кто не рождён от человека. Недаром про Него говорят, что у Него нет на земле отца… Я знаю, кто Его отец. Его отец тот, кого Он проповедует как Бога, Его отец — диавол».

Иуда уже не слушал дальше. Зажав уши и закрыв лицо ладонями поднятых рук, он хотел бежать, но Бен–Акиба схватил его за рукав, отводя его руки от глаз, приблизил к его лицу своё, ставшее вдруг из яростного сладострастным:

«А скажи, — почти прошипел он, — скажи, тому, кто оставил свою жену, ведь твой Учитель не обещал сто жён?..»

Но вместо ответа Иуда толкнул его в грудь с такою силой, что он полетел на землю, богохульствуя и проклиная.

* * *

С тех пор Учитель стал казаться Иуде более строгим и требовательным, чем раньше. Не то чтобы Он стал строже к Иуде, нет, но вообще к людям. А может быть, это Иуде показалось, или он заметил то, что не замечал раньше.

Ему вспоминается один случай. Это было в Галилее. Они проходили по селению и, когда приблизились к одному дому, оттуда услышали похоронные причитания и плач. Невдалеке от дома стояли двое. Один — ещё юноша — был очень печален, другой, постарше, его утешал. Иуда знал этого юношу. Его звали Ионафаном.

Он часто бывал в толпе, слушавшей Учителя, и Иуда видел, как горели тогда его глаза. Но старый отец Ионафана, кажется, недолюбливал Учителя и препятствовал сыну сделаться Его постоянным учеником.

Но почему он теперь плачет? И что значат эти погребальные звуки? Уж не умер ли его отец и оттого он так печален?

Когда они приблизились к стоящим, Учитель подошёл к Ионафану и, посмотрев на него так, как Он один только умеет смотреть, сказал: «Следуй за Мною».

Ионафан весь просветлел от радости, сразу затопившей его горе. Он наклонился и поцеловал у Учителя край одежды.

«Господи, позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего».

Но Учитель отвечал спокойно и властно: «Иди за Мной и предоставь мёртвым погребать своих мертвецов».

На мгновение словно складка какой‑то борьбы или усилия легла на лицо Ионафана. На лицах тех, кто около Учителя, Иуда часто видел эту складку. Иногда она не сходила много дней, изменяя лицо человека. Она как будто знаменовала собой назревавшую решимость. Или человек пойдёт за Учителем по городам и весям, и тогда расправится складка, озарив лицо лучами радости, или он уйдёт совсем прочь. И тогда надолго, а может быть, навсегда на нём будет лежать и от него падать какая‑то новая сгустившаяся тень.

Но Ионафан колебался недолго. Через минуту он присоединился уже к их толпе и шёл с ними дальше…

А за спиной раздавались жалобные погребальные причитания над мёртвым отцом, оставленным сыном.

* * *

Он вспоминает случай с другим юношей, с тем богатым, который приехал к Учителю и привёл с собою, кажется, целый караван сокровищ.

Он лежал у ног Учителя и спрашивал Его о путях жизни вечной. Но Учитель отвечал на этот раз просто ссылкой на закон Моисеев. А когда юноша, волнуясь и почти плача, говорил, что это он знает и хочет и ищет чего‑то другого, более высокого и совершенного, глаза Учителя стали особенно ласковыми и любящими. Но Он молчал. Он как будто задерживал ответ, точно готовился сказать что‑то, от чего вопрошающему будет очень больно, и медлил причинить ему боль.

Одного тебе недостаёт: пойди, всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, последуй за Мною, взяв крест.

Так отвечал Он наконец.

И все тогда сразу поняли ответ.

Всем было ясно, что юноша не пожалеет множества своих сокровищ. Конечно, щедрой рукой готов он раздавать их бедным. Но Учитель сказал: «Всё».

Это значит: завтра же он должен сбросить с себя богатые одежды и надеть такой же, как на них, грубый и простой хитон, оставить свой дом и с посохом переходить из города в деревню и из деревни в город, стать бездомным и нищим, питаться подаяниями и получать кров из милости… «ВСЁ»… В этом «всё» была его жизнь, кровь его предков и его собственная, ещё кипящая юношеская кровь. И он стоял перед Учителем бледный, со знакомой Иуде складкой на лице…

А потом, не говоря ни слова, повернулся и пошёл прочь.

Все были охвачены ужасом.

А Учитель смотрел вслед уходящему долгим и грустным взором…

* * *

Они шли по дороге: Учитель и ближайшие ученики. На краю дороги, в нескольких шагах от них стоял маленький домик. На пороге сидел ещё не старый чернобородый еврей, занятый каким‑то ремеслом. Рядом высокая смуглая женщина с обнажёнными выше локтей руками склонилась над скамьёй, где были разложены овощи. А на дороге перед ними на жёлтом песке маленький ребёнок, девочка с длинными вьющимися волосами, играл, перебирая камешки.

Учитель шёл впереди и почти поравнялся с нею. Тогда она, поднявшись на маленькие, ещё нетвёрдо ступающие ножки, побежала к Нему навстречу, показывая Ему свои камешки и что‑то доверчиво рассказывая…

Учитель остановился и низко наклонился к девочке. Его лицо было нежно, но Он не улыбался. И тем удивительнее была эта внимательная серьёзность, с которой этот взрослый Человек, этот Великий Человек, Тот, Кто говорил о Себе — Сын Божий, «от начала Сущий», приклонился почти до земли, чтобы лучше расслышать и понять лепет этого тянущегося к Нему ребёнка.

Потом они пошли дальше, а девочка, радуясь и смеясь, побежала к порогу, и сидевший там отец поднял её одною рукой, а другой привлёк мать, чтобы она полюбовалась общим сокровищем.

И совсем странная, необычайная мысль мелькнула в сознании Иуды.

А ведь у Него, у Учителя, никогда не будет Своих детей. Вот так будет ходить и ласкать тех, кого принесут к Нему или кто прибежит к Его коленям… Но ведь для Него все дети — Его дети и все — дети Его Отца Небесного… Ну, а вот у Иуды… У Иуды тоже не будет детей… Почему? Ведь Учитель не запрещает иметь их? Не Он ли так нежен с ними? И не начал ли Он Своего служения с посещения брака там, в Кане? И так часто бывает Он в тихих семьях, принимающих Его так радушно.

Иуда не слышал от Него запрещения и даже не говорил с Ним об этом…

Но в самом деле, может ли Иуда думать о семье, когда у него нет и не будет крова, когда впереди постоянное странствование с Учителем, следование за Ним, наполняющее всю жизнь и отнимающее все силы? И как согласовать мечты о маленьком семейном угле и об его уюте с участием в великом, Божественном и грозящем такими опасностями служении? Вот Симон женат, но не живёт ли он как оставивший жену?

Но откуда эти вопросы? Откуда эти мысли? Проклятый Бен–Акиба!

Разве не счастлив Иуда? Разве не ощущает он величайшей радости освобождения от маленьких, но вяжущих земных пут и разве не обладает вместе с Учителем и Отцом Небесным всей полнотой дарованного ему любовью мироздания?

Отчего же вдруг, при виде этого маленького человеческого, может быть слишком человеческого, счастья острие какой‑то непреодолимой тоски проникло ему в сердце? Точно пахнуло на него чем‑то далёким, унесённым из детства, и захотелось, мучительно захотелось уюта и какого‑то иного тепла, иной ласки, иного покоя, не того, который обещает Учитель.

Они шли дальше, а Иуда всё ещё оборачивался и смотрел на удаляющийся домик, улыбающуюся женщину, что‑то рассказывающего отца и смеющегося ребёнка.

* * *

Потом Учитель говорил с фарисеями о браке. Они спрашивали Его о разводе, и Он отвечал:

Что Бог сочетал, того человек да не разлучает… Кто разведётся с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует; и если жена разведётся с мужем своим и выйдет за другого, прелюбодействует.

Фарисеи ушли, но ученики ужаснулись Его ответу. Он показался им противным не только прошлому, освящённому веками, мудростью и верой, но и самой человеческой природе. Ни у их отцов, ни у учителей, ни у языческих мудрецов не существовало такого обычая. Казалось, муж и жена спаивались оковами, врезающимися в живое тело, и на них ложилась тяжесть, непосильная для человеческих плеч. Самое сладкое делалось горьким, и самое манящее — страшным.

И кто‑то из учеников произнёс невольно: «Если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться».

А Учитель отвечал:

Не все вмещают слово это, но кому дано. Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; а есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сами сделали себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит.

И слова эти показались тогда странной загадкой. К кому относится это «может вместить», к тому ли, кто принимает на себя бремя брака, какой Он, Учитель, признавал единственно возможным и благословенным от Бога, или к другим, к этим «скопцам ради Царства Небесного»?

Что же благословляет Учитель последним благословением и где путь совершенный? Но где бы он ни был — неторным, и страшным показался он ученикам… А спросить Его больше боялись.

А в это время как раз пришли матери, принесли и привели детей, чтобы Он благословил их, и воздух наполнился детским смехом и радостными голосами…

Но ученикам казалось, что это как раз не вовремя. Теперь, после разговора о браке, им не хотелось видеть детей, и казалось, что они помешают Учителю. И ученики стали прогонять пришедших. Но Учитель остановил их, Он, казалось, хотел дать им почувствовать, что они не поняли чего‑то самого главного в Его словах. И в Его лице и голосе был гнев, так редко Его посещавший: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное».

И Он положил Свои руки на маленькие головки, и колечки волос заплелись вокруг Его пальцев, и, подняв глаза к небу, Он молился радостно и умилённо.

* * *

И всё учение, все беседы Учителя стали теперь иными для Иуды… Точно самый голос Учителя изменился… Как будто в прозрачный звук серебра кто‑то подбавил стали… Прежде каждый раз, когда Учитель говорил, казалось, будто Он срывает пригоршнями, целыми охапками длинные, прозрачные, благоухающие белые лилии. Сам весь белый, тонет в их белизне и потом бросает их в толпу, и всё кругом становится белым, благоуханным, всё — и природа, и люди — сливаются в одно безграничное поле, заросшее лилиями.

И теперь лилии по–прежнему в руках Учителя. Но как будто бы на их тонких стеблях выросли колючие шипы, и каждый, кто принимает их и хочет насладиться их ароматом, ранит до крови и руки, и лицо.

Учитель, впрочем, вовсе не скрывает этих шипов. Он часто Сам говорит об узком пути, по которому должны пройти Его последователи к вратам Царства. Он говорит, что Царство это достигается усилием; только употребляющие усилие его восхищают. Он открыто предвещает Своим последователям страдания, много страданий… Он даже часто упоминает о страшном, позорном и отвратительном орудии пытки и смерти — кресте для Своих учеников, и им по временам кажется, что слова эти больше, чем просто сравнение. Наконец, Он прямо требует от тех, кто идёт за Ним, чтобы они возненавидели своих отцов, матерей, жён и детей, а главное и самое страшное — самую жизнь свою.

И Иуда знает, что требование это — не просто слова, потому что Учитель никогда не говорит только для того, чтобы говорить, и все слушающие знают, что каждое Его слово должно стать делом и в Его, и в их жизни. И оттого каждое слово звучит радостно и страшно…

И чем менее грубо, чем утонченнее и духовнее понимает Иуда эти слова о ненависти, тем страшнее они ему кажутся…

* * *

Иуда наблюдал за лицом Учителя. Выражение его менялось. Иуда видел его строгим, спокойным, внимательным, нежным, задумчивым, грустным, страшным, гневным, видел, как по нему текли слёзы…

Но никогда, никогда не видел Иуда Учителя смеющимся. И даже никогда не заметил улыбки у краёв прекрасных, тонких, ярко очерченных губ…

* * *

Иуда заметил, что не он один где‑то в самой своей сокровенной глубине изменился в своём отношении к Учителю.

Он видел, что многие, кто шёл за Учителем, теперь уже не ходят, другие, прежде такие восторженные, отдавшиеся Учителю сполна, хотя по–прежнему сочувственны и даже благоговейны, но гораздо сдержаннее, осторожнее, точно боятся восторгаться, и боятся не кого‑нибудь извне, а боятся как будто самих себя.

Иуда любит посещать вместе с Учителем дома, в которые их приглашают. Ему нравится этот розовый, ясный свет, который Учитель вносит с Собою в каждую горницу и от которого всё кругом загорается и розовеет. Его волнуют и бесконечно трогают эти восторженные и умилённые лица растерявшихся от радости хозяев, эти простые слова и эта простая вера…

Иуда любит заходить в те дома, где он побывал с Учителем, потом наедине.

Посещение Учителя всегда остаётся незабвенным и неизгладимым. Но различно Его влияние на разные человеческие души.

Для одних воспоминание о посещении становится источником непрекращающейся радости. Что‑то меняется в их душе, в их жизни, в самом их доме. Как будто что‑то большое и светлое родилось в них в тот день, и с каждым мигом это что‑то всё растёт, ширится, заполняет жизнь плотнее, как разлитое ароматное миро.

Ну а с другими бывает совсем иначе… Они как будто не любят даже вспоминать о дне посещения, хотя иногда отзываются и хорошо об Учителе… Но, кажется, и для них этот день не случайный. Но это день, когда что‑то не родилось, а умерло в их жизни. Они что‑то навеки потеряли в своём старом мире и в своём старом покое, но всё‑таки не хотят с ним проститься. И розовый свет посещения стал в них и вокруг них густою непрозрачною тенью.

Иуде кажется, что в отношении к Учителю есть какая‑то роковая черта. До этой черты все обыкновенно идут одним общим путём, ну а здесь, у этой черты, расходятся. За ней как раз как будто начинается то сокровенное, что носит Учитель в самой глубине Своего сердца, за ней лежит совершенный дар, уготованный Им для мира и человека.

Но чтобы перейти за эту черту, надо что‑то отложить от себя, от чего‑то обнажиться, снять какие‑то покровы. И покровы‑то, кажется, ветхие, но они плотно прилипли к коже, и, отдирая их, пожалуй, кусками будешь отдирать мясо.

Или иначе… Приходящий к этой черте точно стоит у берега прозрачной, светлой речки в палящий полдень. Тому, кто не привык плавать, войти в воду страшно. Холодом охватит всё тело, будешь задыхаться, и будет казаться, что погибаешь, тонешь.

Ну а если поплывёшь — какая прохлада, какая благодать… Когда люди у этой черты — это самый страшный миг в их жизни. Тогда ложится на их лица та знакомая складка. И никогда, никогда она не исчезнет с лица бесследно: или радость, или тоска, или свет, или мрак от неё на всю жизнь…

Может, лучше совсем никогда не подходить к этой черте? Ведь есть люди, и как много их, которые о ней совсем даже не знают…

И есть преступившие… О некоторых Иуда наверное знает, что они — переступили…

Вот Симон, кажется, переступил… А Иоанн Зеведеев переступил наверное. Он уже не вернётся назад, и какое у него спокойное и радостное лицо…

Ну а он — Иуда?

Он подходил к самой черте…

Он как будто глядел туда, за эту черту, и у него кружилась голова и захватывало дыхание…

Но вот она лежит перед ним — невидимая, но ощутимая, более тонкая, чем волосок паутины.

Так тонка и так непреодолима!

* * *

Недаром первое Своё чудо совершил Учитель там, в Кане, на браке… С тайной брака непонятными узами связано Его служение.

Ведь вот и Иоанн Креститель называл Его Женихом, радующимся о Своей Невесте.

И Сам Он часто говорил о таинственном брачном пире. Недавно фарисеи упрекали Его за то, что Его ученики не постятся. Но Он отвечал им: «Могут ли печалиться сыны чертога брачного, пока с ними Жених?»

И Он сравнивал Своё учение с молодым бурлящим вином, разрывающим обветшавшие мехи.

А Иуде что‑то подступало к горлу, так что хотелось плакать. Он не знал только — от радостного восторга или от тоски…

* * *

Старый раввин Бен–Акиба, видимо, делает своё дело…

Он, конечно, не одному Иуде говорил свои страшные слова об Учителе.

Теперь уже фарисеи, точно сговорившись, повторяют, что Учитель не друг, а враг Иеговы… Мудрый, добрый старый Бог Иудеи ревнив и строг в исполнении Закона, но, требуя от людей для Себя законной десятины и точности в исполнении обряда, Он в остальном предоставляет широкое поле человеческой свободе. Обрезание для Него, но обрезанная плоть остаётся плотью и может жить по своему закону.

А Учитель? Он снисходителен к нарушающим законную форму и не сохраняющим субботу, но Его слова, сжигая, обращают в пепел самую сердцевину жизни. Проникая в душу с вкрадчивой лаской, они становятся там страшными и неумолимыми.

Учитель — одержимый, вышедший из Себя, бесноватый, Он служит Веельзевулу, его проповедует, его именем совершает чудеса.

Об этом говорят теперь так много, и это утверждают ученейшие. А недавно, когда Он сидел в одном доме, окружённый народом, и учил, к Нему пришли Мать и братья Его. И они тоже слышали, что Он вышел из Себя, и хотели взять Его. Но, когда Ему сказали об этом, Он спросил: «Кто Матерь Моя? И кто братья Мои?» И, осмотрев сидящих вокруг, говорит:

Вот Матерь Моя и братья Мои, ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и Матерь.

И ближние Его ушли, не увидав Его…

Теперь все чувствуют, что между Ним и учителями Иудеи легла непроходимая пропасть. Не Он начал войну, но Он принял вызов. Какие страшные слова сказал Он недавно. Он, прощавший самых ужасных, самых нестерпимых грешников, велевший прощать не до семи, но до седмижды семидесяти раз — Он говорил о грехе, во веки не прощаемом.

«Будут прощены, — говорил Он, — будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какими бы ни хулили, но кто будет хулить Духа Святого, тому не будет прощения вовек, но подлежит он вечному осуждению».

И все поняли, что говорит Он о них, о фарисеях, восставших на самый дух Его учения и жизни…

И если они называли Его бесноватым, а дух Его Веельзевулом, то Он, кажется, в Свою очередь считал их одержимыми и думал, что они служат не Богу, а сатане.

Он говорит, что, когда злой дух выйдет из человека, он блуждает по безводным местам, ища покоя, и не находит. И тогда возвращается в дом, откуда вышел. И найдя его незанятым, выметенным и убранным, идёт и берёт с собою семь других духов, злейших себя, и, вошедши, живут там, и бывает для человека того последнее хуже первого. Так будет и с этим злым родом.

И ученики поняли, что Он говорил об учителях и о народе, послушном им. Это от них отошёл дух нечистый, когда Он, Учитель, подошёл к ним со святыней Своего Духа. Но они не восхотели Его принять. И вот вернулся к ним сатана с семью злейшими, возбуждая их к ненависти и хуле.

И теперь борьба неизбежна, и борьба эта не на жизнь, а на смерть. Кто‑то должен погибнуть. Кто истинный Бог? Их ли Бог — обряда и Закона, старый Бог, не требующий разрушения их мирного, тёплого и уютного царства плоти, или Его Бог, ради Которого должен человек отречься от всего, что он имеет, и от самой жизни своей.

Если Один Бог, то другой сатана, и если Один восторжествует, то другой должен рассыпаться в прах.

…Учитель как будто даже не хочет говорить для фарисеев и тех, кто с ними.

Он говорит о них словами пророка:

Огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их.

Он облекает Своё учение в форму иносказаний и притч, непонятных для непосвящённых.

Своим ученикам наедине Он разъясняет сокровенный смысл.

Он говорит теперь о Царствии Божием, и Его слова так необычайны. Проповедуемое Им Царство так не похоже на то, о котором толкуют раввины. Оно так далеко от всего, что кругом, что видят глаза и осязают руки. Оно точно совсем в ином мире. И вместе с тем иногда, когда они слушают, оно кажется совсем близким, как будто бы оно вот здесь, под сердцем.

Тогда Учитель говорит: «Царствие Божие внутри вас».

* * *

Смотрели на закат… Всё небо пылало, точно совершился там какой‑то исполинский пожар. Учитель был грустен.

И, смотря на небесное зарево. Он говорил тоже об огне.

Огонь пришёл Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!

Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится!

Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл Я принести, но меч.

* * *

Иуда часто видел во сне Учителя. И раньше это были такие радостные сны. Учитель приходил и нежно склонялся над его изголовьем.

Но странный сон видел Иуда недавно. Снилось ему, что он не человек, а какое‑то необыкновенное существо, наполовину человек, а наполовину зверь, вот как те странные изваяния с лицом человека и туловищем животных, которым, как слышал он, поклоняются в Египте.

Звериное мясо покрыто шерстью — там снизу. Но она растёт, постепенно покрывает его тело и, того гляди, покроет голову, и тогда из человека станет он чудовищем, бессмысленным и страшным.

Он не один: кругом него много таких же, как он, и все они копошатся на дне какой‑то пропасти.

А наверху, на уступе, стоит Учитель, как всегда, весь в белом, и ещё белее кажется от падающих на Него солнечных лучей.

У Него в руках меч, длинный–длинный, почти в длину человеческого роста. Обеими руками держит Он рукоять и опирается на неё лицом.

Он бесконечно грустен.

Нижней части лица не видно.

Глаза закрыты, а из‑под опущенных ресниц медленно одна за другой текут слёзы…

А руки, кажется, ранены или даже проткнуты насквозь, и по рукоятке и по лезвию меча струится кровь.

И вот, Иуда знает, что меч Учителя должен коснуться его тела. Он отсечёт от него нарастающее звериное мясо. Будет больно, может быть очень больно, но в этом, и только в этом, спасение от страшной и отвратительной гибели. Так будет и с другими. Меч коснётся всех тел и пройдёт туда, в самую глубину земли, откуда рождается и ползёт эта звериность.

И все хотят этого, все ждут, хотя со страхом, но и с радостью.

Но вот Иуда узнаёт близко от себя раввина Бен–Акибу. Он уже почти совсем зарос звериным телом, видно только ещё окружённое отовсюду мясом и шерстью лицо. И вот он хулит Учителя. Он говорит всем, что копошиться здесь хорошо и тепло, а меч не исцелит, он убьёт их, в нём не спасенье, а смерть.

Надо, пока ещё не поздно, вырвать меч и сразить им Стоящего наверху.

И с ужасом замечает Иуда, как будто все окружающие его полузвери соглашаются с Бен–Акибой. Шёпотом, осторожно, ещё боясь, они выражают ему своё одобрение.

И вот все взоры обращаются на Иуду. Он обречённый, и он должен повиноваться. Это он убьёт Учителя — это неизбежно. Вот он сейчас будет карабкаться по скользким отвесным стенам, с силой вырвет он у Учителя меч, Учитель не будет защищаться.

Он вонзит нож в самое сердце. И алая кровь хлынет на белые одежды. Так будет через миг.

А сейчас Учитель стоит, склонив голову на рукоять, и медленно текут слёзы, сливаясь на руках с кровавыми струйками…

Когда Иуда проснулся, он чувствовал сильную боль в левом боку, около сердца.

* * *

Учитель послал учеников на проповедь.

Иуда вместе с Симоном Зилотом, теперь уж без Учителя, переходят из города в город, благовествуя об исполняющихся обетованиях.

Его поразили слова какого‑то насмешника, кажется, из необрезанных.

«Ты вот всё говоришь, о Боге, но я не видел ни одного человека, который бы видел и знал Бога. Один ссылается на другого… Никто ничего не знает и не видит, но убеждает сам себя, что видит и знает другой… Этот самообман люди называют верой…»

А он, Иуда, видел Бога?

Он видел Учителя…

В самом деле, Кто такой Учитель?

Ученики уверены, что Он — Мессия…

Но ведь Мессия, и по учению раввинов, и как будто даже по Писанию, должен быть могущественным царём. Он — бездомный нищий. Ученики думают, что эта нищета призрачна и что настанет миг, когда на смену ей придёт богатство и власть. Но Он Сам как будто думает иначе. Он, кажется, не хочет прощаться со Своей нищетой. И тем не менее. Он не возражает тем, кто считает Его Мессией.

Мало того… Он, по–видимому, не удовлетворяется этим.

Когда Он говорит о Боге, грани между Ним и Богом стираются. Бога Он называет Отцом, Себя — Сыном.

Но видно из Его слов, что и в Его чувстве, и в Его мысли Сын и Отец — Одно. Он — Бог.

Когда Иуда видит Его лицо и слышит Его слова, он не может спрашивать и сомневаться. Он верит всему. Но теперь, когда он впервые после многих месяцев уже несколько дней не видел Учителя, эта мысль кажется ему нестерпимой:

Он — Бог.

Иуда вспоминает, как он, Иуда, молился в иерусалимском храме ещё юношей. Под высокими стенами, в широких, почти необозримых просторах, в бесчисленной толпе он чувствовал себя совсем маленьким, точно затерявшимся.

Бог казался ему тогда безмерно громадным. Он слышал, что Бог являлся Моисею на Синае в огне, пламени и буре. Под страхом смерти ни животное, ни человек не смели приблизиться к пылающей горе. Когда Моисей сошёл с горы, никто не мог выдержать силы исходящих от его лица отблесков славы Господней…

И этот Человек в длинной белой одежде с почти лиловыми от загара руками, нищий и бездомный, окружённый толпой больных и отверженных, Он — Бог?

Но разве Бог одевается в человеческие одежды и ходит на двух ногах?

Он любит Учителя, но иногда ему бывает Его просто жалко.

Когда вечером, утомлённый толпой. Он оставляет учеников и уходит на всю ночь в горы молиться, Иуда Его жалеет. Этот Человек, всегда окружённый людьми, расточающий бесчисленные благодеяния и вызывающий как будто восторженную любовь, — Он кажется иногда бесконечно одиноким.

Ведь вся эта толпа несёт к Нему свою боль и свои скорби, и никто не спросит Его — отчего такая грусть у Него во взоре… Никто даже не замечает этого. Точно Он существует только для них, от Него всего можно требовать, ничего не давая.

А ближайшие ученики? Но между Ним и ними лежит какая‑то грань, которую ни они, ни Он никогда не переступают. Недаром они так часто Его боятся и так плохо понимают. Его слова, а Он никогда не говорит им о самом сокровенном. И Иуде кажется, что Учитель скорбит смертельно о Своём одиночестве, несмотря на то что, по Его словам, с Ним всегда Отец Небесный.

И Иуде жалко Учителя…

Но разве можно жалеть Бога?

Он — Сын Божий. Он Бог — сокровенный…

Но если так, то почему хоть на миг Он не откроет Своего лица хотя бы им, отдавшимся Ему беззаветно? Почему Он не покажет им Бога в Себе или вне Себя въявь, лицом к лицу?…

Всюду покровы, всюду тайна…

И какие покровы, какая тайна!

И почему Он не обнаружит Своей Божественной силы?

…Он творит чудеса.

Но вот теперь он сам, Иуда, тоже творит чудеса. Конечно, его чудеса меньше чудес Учителя, но всё‑таки и он исцеляет больных и поднимает с одра расслабленных…

Да может быть, творить чудеса вовсе не так трудно… Для этого, может быть, достаточно знать имя, которое обычно хранится в секрете…

Да притом, какие же это чудеса для Бога?

Не надо много чудес.

Пусть Он сотворит одно, но такое, чтобы потряслась земля и небо и чтобы, растерянные и побеждённые, упали во прах все противящиеся Его слову.

Он требует всего от человека… Но Сам Он только обещает. Он ничего не даёт в залог, по крайней мере ничего такого, что можно было бы увидеть глазами и ощупать руками.

Хотя бы что‑нибудь такое, во что не надо было бы верить, что можно было бы знать наверное, главное, наверное знать.

Всё, всё висит в воздухе без опоры.

Выбор страшен.

Ведь надо отдать то, что можно и руками ощупать, и глазами увидеть, и ощутить всем телом. Надо отдать жизнь.

А ведь живёт человек только однажды.

* * *

День возвращения учеников к Учителю был днём светлой радости.

После разлуки, показавшейся такой долгой, снова видели Его лицо, слышали Его голос, касались Его рук.

Все наперерыв спешили рассказать Ему о всём виденном и слышанном… Радовались, как дети, чувствуя в себе новые творческие силы, сознавая себя причастными к какому‑то нечеловеческому могуществу.

Иуда, охваченный общим настроением, тоже радовался, забыв о своих сомнениях и о своей муке. И Учитель был радостен.

Ласково смотрел Он на учеников, а потом поднял взор к небу и стал молиться.

И молитва Его звучала силой и восторгом.

Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил это от мудрых и разумных и открыл младенцам.

Ей, Отче, ибо таково было Твоё благоволение.

И, обратившись к ученикам, Он назвал их блаженными.

Многие пророки и цари, — говорил Он, — желали видеть, что вы видите, и не видели, слышать, что вы слышите, и не слышали.

Но потом опять знакомая грусть легла на Его лицо.

«Я, — сказал Он — видел сатану, спадшего с неба, как молнию…».

Иуда вздрогнул. Ему показалось, что где‑то совсем рядом с ним огромная, чёрная тень…

А Учитель, обращаясь к народу, призывал труждающихся и обременённых, обещая дать им покой и возложить на них благое иго и лёгкое бремя.

* * *

Ночью плыли по морю… Учитель, с вечера отослав их, остался на берегу с народом, а потом, вероятно, ушёл в горы молиться. Они были одни…

Поднималась буря. Прямо в лицо дул сильный ветер, и глухо волновалось море…

В лодке было одиноко и страшно…

Но вот там, на волнах морских, заметили они какой‑то белый отсвет.

Точно столб морских брызг, сияющих в лунном свете, какое‑то белое облако двигалось к их лодке.

Всё ближе и ближе призрак…

Вот он уже почти поравнялся с ними, так похожий на Учителя своей лучистой белизной…

Как будто хочет миновать их, устремляясь к невидимой цели…

Тогда они закричали от ужаса.

Он обернулся, и прозвучал сквозь гул морской знакомый голос, похожий на звук серебряной трубы иерусалимского храма, сзывающей на молитву: «Это Я, не бойтесь».

И Пётр, восторженный и страстный, как всегда, вскочил в лодке: «Господи, если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде…»

И Он сказал: «Иди».

И вот, затаив дыхание, точно во сне, видят они невероятное видение.

Тихо двигается, белый, как свет, Учитель, и на встречу Ему идёт Пётр, тяжело ступая по воде, как по ровной галилейской дороге. Вдруг случилось что‑то страшное…

Точно подломилось что‑то под Петром, и он рухнул всем телом туда, в холодную бездонную глубину, крича нечеловеческим голосом о помощи.

Но Учитель протянул ему руку, и в ту же минуту они были в лодке среди онемевших учеников.

Пётр, смешной и растерянный, испуганный и радостный, выжимал намокшие полы одежды.

Учитель сел на корму, посмотрел на него и сказал в наступившей сразу ясной и спокойной тишине: «Маловерный! Зачем ты усомнился?»

* * *

На другой день они были в Капернауме, в синагоге.

Сначала синагога была пуста, и они были почти одни.

Но потом сразу нахлынула толпа.

Это прибыли лодки с другого берега, и народ искал Учителя.

Люди входили целыми толпами и громко выражали удивление — как это Учитель перебрался сюда, когда, кажется, не было лодок на берегу. Скоро в синагоге были заняты не только все скамейки, но и все проходы. Люди теснили друг друга, взгромождались даже на окна.

Казалось, все ждали чего‑то необычайного.

И Иуда тоже ждал… Он был весь под впечатлением ночного видения и события предшествующего дня. Ведь накануне Учитель напитал пятью хлебами пять тысяч, и Иуда слышал в толпе восторженные и упорные голоса о том, что Его надо провозгласить царём.

Теперь эта возбуждённая толпа пришла сюда.

Не пришёл ли час, Его час, о котором Он говорил?

Может быть, сейчас Он откроет им всю полноту Своей Божественности, сотворит знамение, которого ещё никогда не видали люди, и они поведут Его к престолу Давида, преклоняясь и ликуя.

Все ждали…

И вот Учитель начал говорить.

Но как не соответствовали Его слова общему ожиданию!

Он говорил властно, как Обличитель.

Истинно, истинно говорю вам: вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились. Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий, ибо на Нём положил печать Свою Отец, Бог…

Хлеб Божий есть Тот, Который сходит с небес и даёт жизнь миру. Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда.

Но Я сказал вам, что вы и видели Меня, и не веруете.

Всё, что даёт Мне Отец, ко Мне придёт, и приходящего ко Мне не изгоню вон…

И чем дальше, тем Его слова становились необычайнее.

Я — хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира…

Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни.

Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день.

Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие.

Толпа слушала Его с удивлением. Одни перебивали Его и хотели обратить Его речь к чему‑нибудь более понятному, интересному и нужному. Другие громко смеялись и показывали на Него пальцами. Некоторые, ругаясь и отплёвываясь, уходили из синагоги. Но большинство, кажется, просто скучало.

Многие громко говорили друг с другом о посторонних и обыкновенных вещах.

Но Иуда слушал затаив дыхание.

Ему казалось, что он понимает и то, что совершается кругом, и что‑то, может быть самое главное, в словах Учителя.

Вот все эти пришедшие, в большинстве простые, грубые люди. Вся жизнь их проходит в тяжёлом и однообразном труде. Здесь много подёнщиков, которые каждый день гнут спину из‑за неверного куска хлеба. У многих, почти у всех, ещё дома кричат маленькие детские рты, которые тоже просят пищи.

И вот они услыхали об Учителе. Он показался им милостивым. Может быть, Он сжалится над ними. Вчерашний день показал, что без всякого труда Он может напитать их в таком, множестве.

Они не просят о многом. Они хотят хлеба. Пусть все будут сыты. И тогда они будут свободны и не пойдут на подённую работу.

Но вместо хлеба, которого они просили, Он отдавал им кровь Своего сердца.

Он стоял там, впереди, и протягивал к ним руки. Белым сияющим видением Своей плоти, Божественной красотой Своего лица Он хотел пленить их так, чтобы они забыли о своей нужде и своём горе и пошли за Ним, освобождённые неизречённым даром Его любви.

И был миг, когда Иуда готов был ринуться к Нему и отдать Ему своё сердце в последний раз, навсегда и безвозвратно.

Но прошла минута, и он почувствовал, что он не с Ним, а с ними, с этой неслушающей и не хотящей слушать толпой.

Как они, он хочет хлеба и знамения.

Когда Учитель кончил, синагога почти опустела.

Многие даже из тех, кто считался постоянными учениками, махая рукой, уходили, и видно было, что больше они не вернутся.

Учитель осмотрелся кругом. Казалось, Он только теперь заметил пустоту.

И, переведя глаза на двенадцать, Он спросил их: «Не хотите ли и вы отойти?»

Но Пётр, точно опьянённый восторгом, воскликнул: «Господи, к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни!»

А Учитель сказал совсем тихо: «Не двенадцать ли вас избрал Я? Но один из вас — диавол».

Иуда почувствовал, что тонкое, холодное острие прикоснулось к его телу и прошло туда, в самую глубину сердца.

* * *

Шли по Галилее.

Учитель задержался в одном селении, а Иуда ушёл вперёд их и теперь возвращался навстречу Учителю.

Вдруг он услышал пронзительные детские крики.

Недалеко от дороги увидел он женщину. Наклонившись, она била ребёнка, мальчика, по обнажённой спине.

Иуда остановился как прикованный и смотрел.

Но мальчик как‑то вырвался от матери и бросился к Иуде, явно ища у него защиты.

И тут случилось что‑то странное.

Сорвав с себя толстую верёвку пояса и охватив мальчика, Иуда стал бить его дико и исступлённо, с яростью и наслаждением. И звуки ударов сливались с детскими воплями.

Это продолжалось всего несколько мгновений, так что растерявшаяся мать не успела подойти.

Иуда поднял голову и далеко на горизонте увидел развевающиеся белые воскрилия. Он выпустил мальчика и, закрыв лицо руками, заплакал отрывистым, похожим на лай, плачем.

* * *

Фарисеи опять требовали от Него знамения. Они обступили Его и спрашивали, долго ли Он будет держать их в недоумении.

Казалось, на этот раз они говорят серьёзно и нужно немногое, чтобы они поверили.

Но Он отвечал:

Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения, и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка.

И, оставив их, отошёл.

Что же это за знамение? Знамение Ионы пророка, или знамение Сына Человеческого, как Он говорит иногда?

Может быть, какое‑нибудь ещё неслыханное чудо, которое Он таит и не открывает?

* * *

Когда были на пути к Кесарии Филипповой, Учитель спрашивал учеников: за кого почитают Его люди? И они отвечали: одни — за Иоанна Крестителя, другие — за Илию, а иные — за Иеремию или за одного из пророков.

Учитель спросил: «А вы за кого почитаете Меня?»

И тогда Пётр, точно охваченный каким‑то вдохновением, воскликнул: «Ты Христос, Сын Бога Живаго».

Учитель возложил на него Свои руки:

Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах. И Я говорю тебе: ты Пётр, и на сём камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её.

И ученики радовались. Им казалось, что они наконец обрели то, чего так долго искали.

Они знают, Кто их Учитель. И они неотступно пойдут за Ним путями Его славы.

Но, как часто это бывало около Него, радость вдруг сменилась грустью.

Он начал опять говорить им, и, кажется, ещё никогда Он не говорил так.

От Его слов они побледнели, и холод пробежал по их телам.

Он говорил, что вот они пойдут в Иерусалим и там надлежит Ему много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть убиту, и в третий день воскреснуть.

Смущённые, они молчали и не смели спрашивать.

Но Пётр, кажется, от недавнего одобрения Учителя стал слишком смелым. Раньше он, вероятно, не посмел бы сделать того, что сделал.

Он отвёл Учителя в сторону и, заикаясь, путаясь, хватая Его за руки, умолял Его: «Будь милостив к Себе, Господи! Да не будет этого с Тобою!»

Но Учитель, обратившись, громко сказал ему:

Отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое!

И Иуде почудилось, что опять чёрная тень упала где‑то близко.

Учитель вместе с Петром и учениками подошёл к толпе, от которой они ушли вперёд.

И Он начал говорить так, что слышно было далеко, в самых последних рядах.

Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною.

Ибо, кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её; а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережёт её.

Какая польза человеку, если приобретёт весь мир, а душе своей повредит?

Или какой выкуп даст человек за душу свою? Ибо, кто постыдится Меня и Моих слов в роде сём прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет во славе Отца Своего со святыми ангелами.

И Он говорил о человеке, начавшем сооружать башню и не вычислившем предварительно издержек. Он не окончил строить, и над ним будут смеяться, говоря: «Этот человек начал строить, и не мог окончить».

«Так, — говорил Он, — всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником».

И Иуде казалось, что человек, о котором говорит Учитель, — он и что он не кончит своей башни.

С этого дня всё чаще и чаще стал говорить Учитель о готовящемся для Него позоре и о грозящей Ему смерти

И от этих слов у учеников мутилось в глаз и сердце сжималось в мучительном ужасе.

* * *

Иуде снился сон.

Он, Иуда, летит вместе с другими учениками на громадной, головокружительной высоте.

Все они облечены и соединены одной общей белой, лёгкой и просветлённой Плотью. И это та Плоть, о которой говорил Учитель в Капернауме.

У них нет крыльев, но реющие и наполняющие воздух лучи делают их полёт свободным и лёгким.

Но вдруг Иуда на миг посмотрел вниз, в пространство, над которым пролетали.

Там, где‑то в глубине, он увидал чёрную точку, и он узнал, почувствовал, что эта чёрная точка — маленький виноградник, родовое наследие от отцов, которое он бросил, когда пошёл за Учителем. И на мгновение, только на мгновение, точно жалость об этом винограднике, о воспоминаниях, связанных с ним, кольнула его в сердце.

Это было мгновение, но за это мгновение случилась катастрофа.

Он чувствует, что что‑то оборвалось и он уже не летит, а падает с ужасающей быстротой в пустую, тёмную бездну.

Лучи уже не держат его, и их нет в окружающей тьме. А за спиной его — сломанные ветром крылья, и их поломанные перепонки, болтаясь, бьют его по голове и по лицу.

Иуда проснулся…

И опять снилось Иуде.

Он лежит на краю какой‑то дороги. Там близко Учитель, Радостный, Нежный и Светлый, такой же любимый, как тогда, в первые дни в Галилее.

Ему нужно сделать одно движение, и они будут вместе. Всё станет простым, понятным, ясным, и никто и ничто никогда не разлучит их.

Но вот Иуда чувствует, что совсем рядом с ним, с той стороны, где Учитель, начинает подниматься, стена. Иуда силится отодвинуть её, свалить. Стена мягкая, точно из каких‑то шелковистых тканей, руки тонут в ней, но она растёт и остаётся неподвижной.

Вот это уже не стена. Иуда уже в какой‑то комнате, и мягкие стены со всех сторон обступают его, а сверху совсем низко нависает полог. И какой‑то удушливый аромат разлит в воздухе и нежит тело.

И сладко чувствует Иуда, что это уже не стена рядом с ним, а обнажённое тело женщины…

* * *

На другой день рано утром Иуда оставил Учителя.

Опять, теперь уже совсем один, он шёл по песчаным дорогам.

Радостное чувство свободы наполняло его душу. Прежде он радовался свободе с Учителем, теперь свободе от Учителя. Ему казалось, что он нашёл то, что потерял с Учителем, — самого себя, настоящего Иуду. Точно стёртые этими двумя последними годами черты снова отчётливо выступили.

В самом деле, ведь те, кто с Учителем, совсем меняются, теряют себя, становятся другими.

Вот Иоанн Зеведеев. Иуда помнит, что Иоанн был прежде вспыльчивым и гневным, а теперь, чем дальше, тем как‑то всё становится тише, и всё более похож на Учителя, даже лицом, если только кто‑нибудь на Учителя может быть похожим.

Пожалуй, так изменился бы и он. Иуда… Если бы… Если бы не случилось того, что случилось.

С удовольствием останавливался Иуда и беседовал со встречными или с обитателями домиков, попадавшихся на пути. Ему было приятно говорить с ними о совсем простых, обыкновенных вещах и чувствовать, что у них есть своя жизнь, вовсе не зависящая от того, чем живёт и чему учит Учитель.

Многие даже вовсе не знали о Нём.

И Иуде казалось, что перед ним открывается и обвевает его теплом и уютом новый мир, где легко и нестрашно.

Первую ночь Иуда ночевал где‑то в пути, а поздно вечером второго дня перед ним на склоне дороги раскинулся его виноградник, с домиком, стоящим внутри.

Сердце его задрожало… Но когда он подошёл к наполовину разломанной ограде, страшная картина разрушения открылась перед его взором.

Не только всё было запущено, заросло и одичало.

Нет, видно, кто‑то хозяйничал здесь грабительски и злобно.

Взращённые руками отцов и дедов лозы были поломаны и многие вырваны с корнями. Их пожелтевшие, засохшие тела, как длинные мертвецы, лежали в траве.

По заросшему травой бездорожью прошёл Иуда к дому. И там было то же самое. Двери были открыты настежь. Из комнат, казалось, всё было взято, и только по углам кое–где валялись какие‑то обломки.

Иуда вышел на крыльцо и остановился.

Никогда ещё родной виноградник не казался ему таким дорогим и желанным… Сердце его ныло, и казалось, что в сгущающихся сумерках встают, смотрят на него с укором и недовольно шепчутся тени мёртвых, принёсших когда‑то на это место столько труда и любовной заботы.

Куда пойдёт он теперь? Где проведёт эту ночь и другие долгие ночи?

И вдруг внезапная мысль прорезала его сознание. Он увидел огонёк в окне близлежащего домика. Он вспомнил. Это дом той женщины, к которой ходило и ходит, вероятно, и теперь много мужчин, молодых и немолодых.

Когда она когда‑то, проходя, коснулась Иуды краем своей одежды, он отвечал ей проклятием.

Тогда он мечтал о прекрасной Ревекке или Рахили, которую он введёт под свой кров, отдав ей свою непорочность.

Теперь у него нет своего крова… Смятый, поломанный и точно осквернённый, смотрит на него виноградник торчащими палками сучьев.

И он сам. Иуда, тоже смят и поломан, как этот виноградник. Не ему мечтать теперь о Рахили.

Пусть женщина, эта продажная женщина, возьмёт порыв его первой, безумной страсти и его так свято и с таким трудом хранимую девственность.

И пусть проклятие его греха, как и проклятие всей его загубленной жизни, падёт на Того, Кто его соблазнил.

Он быстро пошёл туда, к манящему огоньку, и скрылся за порогом.

* * *

Утром, несколько дней спустя, Иуда стоял около своего дома.

Все ночи проводил он теперь там, в том доме рядом, а все дни — здесь, у себя.

Он работал много и многое сделал. Конечно, от старого богатства не осталось и следа, но уже виноградник не имел такого печального вида, и дом не казался таким пустым.

И теперь он тоже работал, подчищая и выпрямляя лозы.

К нему подошёл и с ним поздоровался высокий, худой еврей. Это был Рувим, один из его соседей, с которым он ещё не встречался по возвращении.

«Что, Иуда, работаешь? — говорил он. — Давненько тебя здесь не было. Ты, кажется, был всё с тем Назарянином. А хозяйство твоё порядком порасстроилось. Я даже не знаю, когда ты теперь соберёшь урожай в винограднике. Я думаю, тебе хорошо было бы нанять работника…»

И он давал советы и указания.

«А знаешь, — продолжал он, — ведь я два дня назад видел этого Назарянина. Я ведь только приехал. Он всё по–прежнему ходит и учит. И что бы там ни говорили раввины, а хорошо говорит этот Человек. Когда я его слушал. Он говорил о каком‑то браке или брачном пире. Видишь ли, царь устроил пир для своего сына. И созвал гостей. Только гости не захотели прийти. Все оказались заняты, и у каждого нашлась отговорка. Один женился сам как раз в тот вечер, другой торговал, третий купил землю и должен был её осмотреть. И никто, никто из гостей не пришёл. Долго ждал царь. Долго нетронутыми стояли яства, а он всё подходил к окнам и смотрел на дорогу. Вот уже и звёзды зажглись на небе, всё никого нет. И увидел царь, что не придут гости. И разгневался, и опечалился сильно. И послал своих слуг на улицы, переулки, распутья, чтобы они позвали и привели всех, кого найдут, — нищих, калек и убогих. И заполнился пир возлежащими. Вышел царь, но среди собравшихся заметил одного, который поленился надеть брачную одежду и так и лежал в грязном рубище, как бродил по дорогам. И велел царь взять его и выбросить вон…

Это, должно быть, какое‑то иносказание, я не понял только хорошо, что оно значит. А Учитель говорил: «Много званных, да мало избранных».

Э, да ты, кажется, так занят, что и не слушаешь даже. Ну, прощай, я зайду ещё к тебе попозже». И он ушёл.

А Иуда стоял, низко опустив голову.

Итак, Он по–прежнему ходит по песчаным, жёлтым дорогам… По–прежнему говорит Свои страшные, сжигающие слова… И Его голос как серебро, глаза задумчиво грустны, и по–прежнему так прекрасны Его руки.

А ночью Он один уходит в горы и молится…

И Он опять говорит о браке, о нём, об Иуде, пришедшем на пир в разодранной и неубеленной одежде…

А вот он, Иуда, здесь копает землю, перевязывает поломанные лозы, а по ночам, по ночам он там, у этой женщины…

«Стой, Иуда, что ты делаешь, ты с ума сошёл?»

Он обернулся. Перед ним стояла она и смеялась.

«Глупый! Смотри, ты выдёргиваешь лозы с корнями и топчешь их».

Но лицо Иуды стало страшным.

«Отойди от меня, сатана».

Он бросился бежать прочь от виноградника.

* * *

Через несколько дней Иуда опять ходил с Учителем.

Иногда бывало так, что ученики оставляли Учителя на несколько дней. У многих были семьи, и они уходили к ним на короткий срок, а потом возвращались.

Учитель не спрашивал ни о чём уходивших.

Они рассказывали иногда сами. Впрочем, знали, что Учитель всё знает и без рассказов.

Знал это и Иуда, хотя ничего не рассказывал.

Когда он возвращался, он думал, что будет лежать у ног Учителя, поведает всё и выпросит прощение. И вместе с прощением придёт благодать.

Но, когда пришёл, ничего не сказал. И не было ни прощения, ни благодати.

* * *

За Учителем ходили женщины. Это было необычайно, потому что раввины чуждались женщин.

От присутствия женщин было кругом как‑то мягче, нежнее. Но это нисколько не нарушало внутренней простоты духовной семьи Учителя, настолько здесь был особенный какой‑то дух, что даже Его враги никогда не ставили ни Ему, ни Его ученикам в укор это присутствие.

Учитель говорил о будущем веке и о воскресении, что тогда сыны воскресения будут как ангелы, которые не женятся и не выходят замуж.

И казалось, что около Него уже здесь, как там, дух ангельский, дух воскресения.

Иуда раньше чувствовал себя причастным этому духу и совершенной, исходящей от Учителя, свободе.

Но теперь, после его бегства, и тут что‑то в нём изменилось.

Окружающие его по–прежнему жили в мире, возносящемся над земным, просветлённом и совершенном.

Но он уже принадлежал к другому миру.

Когда мимо него проходила Мария из Магдалы или Иоанна, жена Хузы, он чувствовал, что его сердце бьётся учащенней и кровь приливает к вискам.

* * *

Иуда, заведовал маленькой, случайной казной семьи. Обязанность его касалась, главным образом, помощи нищим. Заметили его хозяйственность и поручили ему это дело.

Он исполнял его аккуратно и внимательно.

Но теперь… Теперь уж не раз брал он монеты из ящика и прятал их в потаённых складках своей одежды.

Почему? Зачем?

Он сам хорошенько не знал этого. Может быть, он ещё мечтал о винограднике и о домике, который когда‑нибудь надо будет поправить, а может быть… Просто ему противны были эти оборванные фигуры, лица с печатью унижения и грязные протянутые руки. И не хотелось возиться с ними.

* * *

Шли к Иерусалиму. Все знали, что это путешествие в Иерусалим бесконечно важно… Там будет одновременно и конец, и начало. Там разыграется последнее страшное сражение и — падут в прах побеждённые враги… Там разрешатся все недоумения, и солнце воссияет по–новому для них, для их родины и для мира.

Учитель часто казался грустным. Он много говорил о позоре и смерти Сына Человеческого.

Но ученики как будто привыкли к этим словам и где‑то в глубине сердца отказывались принимать их, допуская лишь как загадку, которая скоро и неожиданно разрешится.

Несмотря на эти слова, они так были уверены в торжестве, стоящем при дверях, что постоянно втихомолку спорили друг с другом о первенстве в грядущей славе.

Иуда совсем забыл о всём своём личном, о муках и сомнениях недавнего прошлого. Он весь был охвачен общим настроением. Даже в нём это настроение было сильнее, чем в других.

Да и понятно. Ведь только он один из двенадцати был иудей.

И судьба Иудеи была его личной судьбой.

С нею он был связан узами плоти и крови и ради неё был готов пожертвовать всем. И теперь ему казалось, что эта судьба, счастье, свобода и слава его народа и родины в руках одного Человека, его Учителя. Он Один, если захочет, может вознести отчизну народа и веру отцов над преклонившимся и изумлённым миром.

Захочет ли? Вознесёт ли?

В этом вопросе сосредоточивалось всё, и перед ним все другие казались такими личными, маленькими и ненужными.

* * *

По мере приближения к Иерусалиму напряжённость ожиданий всё росла и росла.

И когда пришли в Вифанию к горе Елеонской, всеми овладело восторженное волнение.

Учителю привели ослицу с ослёнком, покрыли её одеждами.

Он сел и двинулся вперёд.

Громадная толпа окружала Его. Одни шли из самой Галилеи, другие присоединились из близлежащих селений.

Все были в каком‑то упоении.

Срывали с себя одежды, бросали их под ноги Учителю, резали ветви с деревьев и постилали их по дороге.

Громкие крики, как удары грома, перекатывались по рядам и отдавались далеко окрест глухим, гудящим эхом…

Осанна Сыну Давидову! Благословен Грядый во имя Господне! Осанна в вышних!

Казалось, исполняются предсказания пророков. Народ нашёл своего Царя и Мессию. Сомневавшийся, приходивший и отступивший, он теперь уверовал и побеждён окончательно и идёт в триумфальном шествии за своим Победителем.

Иуда всё понял. Все испытания, все отречения нужны были для этого мига. Миг пришёл, и то, что было уничижением, воссияет немеркнущей славой.

Учитель остановился.

Прямо перед Ним расстилался в своей странной и пёстрой многокрасочной красоте царственный и божественный город, город Святого Святых, город Ковчега Завета. Единственный город во вселенной, ставший жилищем Бога. Город великих обетований. Город, куда придёт и где воцарится Мессия.

Величественные громады храма возносились над разноликим множеством больших и маленьких зданий. Чудилось, что там над ними витают тени царей и пророков, встречают Грядущего и невидимо склоняются перед Ним.

Миг — и вот ангелы Божии поднимут Его на пламенеющих крыльях, понесут и поставят там, на этих тяжёлых кровлях, и голосом, прозрачным, как серебряная труба молитвы, возвестит Он суд восхищённому народу и трепетно послушному миру.

Учитель не двигался.

Ослица, на которой Он сидел, опустила голову, хлопала большими смешными ушами и пощипывала лежащие на дороге ветви. Её ослёнок прижался к ней.

Маленький мальчик, смеясь, подбежал, тронул её за хвост и, испуганный, убежал прочь.

Другие махали ручонками и кричали то, что слышали от больших: «Благословен Грядый во имя Господне!»

Толпа на миг затихла, и только в отдалённых рядах ещё глухо перекатывалось: «Осанна!» Губы Учителя дрогнули.

Иуде казалось, что случится сейчас необычайное. Он улыбнётся. И в этой улыбке будет чаемое миром спасение, и с ней воссияет новое солнце.

Но Учитель заплакал.

Громко плакал Он и восклицал, протягивая руки туда, к застывшему в страшном молчании городу:

О, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих.

Ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду.

И разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего.

Что‑то оборвалось в сердце Иуды и полетело тяжёлым камнем в пропасть, негодуя и плача.

И когда шествие двинулось дальше и народ, махая одеждами, кричал «Осанна!» уже на самых улицах города, Иуда был холоден и равнодушен.

* * *

Целые дни с утра и до позднего вечера Он учил в храме. Слова Его были необычайны, но они казались ещё необычайней от страшного несоответствия всем ожиданиям и надеждам.

Он говорил о хозяине, насаждавшем прекрасный виноградник. Злые виноградари не захотели вернуть принадлежавших ему плодов. Они насмеялись над слугами, отправленными им, и избили их. И когда он послал к ним своего единственного сына, они не постыдились и его и, выведя за ограду, убили.

Он говорил о страшном краеугольном камне, отвергнутом строителями. Горе тому, кто упадёт на этот камень, горе тому, на кого он упадёт.

Он говорил о сынах воскресения подобных ангелам, которые не женятся и не выходят замуж, и о Боге не мёртвых, но живых.

Он говорил о царе, давшем таланты своим слугам, и о неверном рабе, закопавшем свой талант в землю.

О невестах говорил Он, ждущих жениха, тёмной ночью в белых, брачных одеждах с зажжёнными светильниками. У пяти мудрых дев ярко горит пламя, богато напоённое елеем. Но пять неразумных, сохранив девство, забыли о малом, о — елее для своих светильников.

Ночью бегут они по улицам города, прося и умоляя встречных о недостающем масле. Но, когда они вернутся, двери чертога уже закроются и сладкий голос жениха покажется им страшным: «Не знаю вас». И тщетно будут они биться у рокового преддверья, зажимая уши от нежных отзвуков, разрывая белые брачные одежды, стеная и плача об отвергнутом даре их ненужной непорочности.

Он говорил о Страшном Суде. И слова неизречённой, неслыханной миром любви: «Что вы сделали одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне» — странно сплетались с неумолимо грозным: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный».

Иногда Он выходил из храма и, садясь около него, наблюдал за маленькими событиями окружающей жизни.

И тогда Он утверждал, что вдова, положившая в храмовую кружку две лепты, дала больше, чем богачи, приносящие неисчислимые сокровища, потому что она принесла — всё.

А когда наступала ночь, Он уходил из города. Казалось, Его давила городская духота и сутолока.

И Он отдыхал за городской чертой, в мире сладостных ночных благоуханий, под бездонным и многозвёздным небом.

* * *

Он вошёл в храм и начал говорить.

Слова Его были грозны. Никогда ещё Он не говорил так.

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного и когда это случится, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас…

Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие!

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды…

Горе вам, книжники, и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты…

Дополняйте же меру отцов ваших.

Змии, порождения ехиднины! Как убежите вы от осуждения в геенну?

И, вылетая за стены храма, Его слова вздымались горящими факелами и падали, рассыпая искры над великим и святым городом, единственным городом во вселенной, где обитает Бог.

Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!

Се, оставляется вам дом ваш пуст.

Ибо сказываю вам: не увидите Меня отныне, доколе не воскликнете: «Благословен Грядый во имя Господне!

Казалось, долгое томительное удушье разрешилось наконец страшными, разящими громовыми ударами.

Испуганно притаилась толпа, мрачно безмолвствовали учителя, и, кажется, самые громады стен, слышавшие так много, насторожившись, внимали последнему приговору.

А Он как будто срывал с этих вождей народа одну за другой их пышные торжественные одежды. И они, казавшиеся такими неприступными и важными, делались уродливыми и жалкими в своей отвратительной наготе.

Но Он разоблачал, кажется, не только их, но и их бога, перед которым они преклонялись. И грозный, неприступный бог предков делался маленьким и почти ручным, похожим на одного из бесов, посланных Им когда‑то в свиное стадо. Бог–диавол, бог мелких уступок и сделок, бог постоянной половины, лжец и отец лжи, всегда лгущий им и питающийся их ложью.

И в каждом Его слове веяли волны Духа иного Бога, Бога совершенной жертвы и совершенного дара.

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам; ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете.

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение.

Когда Он вышел из храма, ученики с ужасом поняли, что никогда Он уже не переступит его порога.

А под опустевшими сводами, казалось, ещё глухо отдавались и перекликались страшные призывы: «Горе вам, горе…»

* * *

Случилось что‑то страшное и непонятное…

Ученики были совсем смущены и растеряны. Учитель ушёл из храма. Это было непостижимо.

Мессия, обличающий врагов… Мессия, ревнующий о доме Божием и изгоняющий торгующих там… Всё это понятно… Но Мессия, оставляющий храм навсегда? Это непостижимо! Это немыслимо! Это разрушает все пророчества и обетования.

И кто победил? Он — Ушедший или они — оставшиеся?

Ушёл ли Он, сдав им, как побеждённый, цитадель, которую не в силах был удержать, или как Победитель бросил им то, что Ему не нужно, и устремился к иным вершинам?

И что оставил Себе? Песчаные и каменистые дороги, поля, усеянные белыми пахучими цветами, горы, где Он молился по ночам, прозрачное озеро и ещё более прозрачное днём и полное тайны ночью небо?

И где и какую жертву принесёт Он теперь?

Они окружили Его плотным кольцом.

Забыв свой страх перед Ним, они показывали Ему пылавшие в закатных лучах оставшиеся там, позади, громады. Думали, что их очарование вернёт Его отходящее сердце.

Но Он был неумолим:

Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено.

И Он начал говорить о будущем. Страшные, нестерпимые картины открывал Он перед их взором.

Будут войны, голод, моры, землетрясения по местам. Народ восстанет на народ и царство на царство. Это будет только начало болезней.

А потом их, Его учеников, будут предавать на мучения и убивать. За имя Его они будут ненавидимы всеми.

Тогда соблазнятся многие; и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга…

Многие лжепророки восстанут, сотворят великие знамения и чудеса, соблазнят многих, стараясь прельстить, если возможно, и избранных.

Умножатся беззакония и охладеет любовь…

Горе же беременным и питающим сосцами в те дни!.. Тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет.

И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть…

И будут знамения в солнце и луне и звёздах, а на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится.

Люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную; ибо силы небесные поколеблются…

Иуда слушал, и ему казалось, что великое разрушение уже началось. Величественные стены храма рушатся, и камни, ударяясь друг о друга, летят со страшным грохотом в бездну. Громадное красное солнце на западе истекает последним теплом и готовит миру холодную беспросветную ночь.

Из тёмной глубины неба с оглушительным треском летят горящие осколки, как слишком зрелые плоды со смоковничного дерева.

И ангельские полчища, силы небесные недоумевают и, закрывая лицо крылами, колеблются в своей хвале и своём уповании. И весь этот ниспадающий поток ужасов вызвал Он, Учитель, Своим словом.

О, как Он могущественен!

Иуда не сомневается больше в Его могуществе. Недаром он видел смердящего четырёхдневного Лазаря, выходящего из гроба. Он сам ощущал это зловоние смерти, И на его глазах спадали погребальные пелены и снова жило начавшее разлагаться тело.

Он кажется Иуде теперь каким‑то страшным демоном, играющим легко и свободно вереницами человеческих поколений и сонмами миров.

Он, один Он и никто другой, ни прежде, ни теперь, ни после, Он один только может спасти человека, свою многоскорбную, грешную, но всё‑таки Божественную отчизну и чающий спасения мир. Но Он не хочет.

Светлый и тихий, Он пленён какой‑то нечеловеческой тёмной мечтой и влюблён в таинственную красоту страдания.

Нищий и убогий, Он стоит здесь, принося в дар Своей нищете несметные сокровища Своих сил.

Он идёт навстречу страшному хаосу Сам бросается в отверстое лоно бездны. И вместе с Ним идут те, кто ради Него оставили жён и детей и возненавидели по Его слову жизнь.

И Иудею, возлюбленный Богом виноградник, невесту Божию, Он влечёт за Собою.

И туда, в хаос, низвергает Он землю, солнце и вселенную.

И только когда разлетятся в куски мириады миров и погибнет в неимоверных страданиях неисчислимое множество человеческих поколений, Он обещает зажечь белый свет воскресения.

Иуда знал, что теперь он ненавидит этого Человека…

И он не может больше дышать с Ним одним воздухом.

* * *

В доме воскресшего Лазаря была вечеря.

Было много гостей, было празднично и весело.

Учитель возлежал около стола.

И вот среди пира вошла сестра Лазаря, задумчивая и тихая Мария. И в руках у неё был сосуд, наполненный благоухающим миром.

Подойдя к Учителю, она разбила сосуд и пролила миро на Его голову и ноги.

А сама склонилась к земле, и её густые золотистые волосы густой пеленой рассыпались по Его ступням.

Всё смолкло, и все замерли в восторженном изумлении.

Горница вся благоухала от мира.

Но Иуда не разделял общего восторга.

Ему казалось, что Учитель не вправе поступать так, как Он поступает.

Как, разве не Он изгоняет из мира всякое великолепие и роскошь, разве не Он требует от всех последней предельной нищеты? Почему же теперь Он не остановит женщину, берёт от неё то, от чего должен отказаться?

Почему не потребует, чтобы она отдала своё богатство нищим, калекам и прокажённым, бросила бы его сюда, в Иудин ящик? Он, Иуда, более вправе распорядиться этим богатством, чем Учитель, Он ведь не проповедовал отречения во всём.

И в общей благоговейной тишине всегда молчаливый Иуда в первый раз заговорил громко:

К чему такая трата? Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим?

Тень смущения и негодования пробежала по всем лицам. Все поняли, что слова Иуды относились не к Марии, а к Тому, чьи ноги она обтирает своими волосами.

И Учитель отвечал Иуде:

Что смущаете женщину? Она доброе дело сделала для Меня. Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда имеете. Возлив это миро на Тело Моё, она приготовила Меня к погребению.

* * *

В эту ночь Иуда вовсе не спал. Он решился предать Учителя. Он Его ненавидел.

Этот Человек отнял от него его счастье, разбил его жизнь, сломал его душу. Он уничтожил его веру и предал неслыханному позору веру его народа. Он готовит страшное унижение его родине. Он грозит гибелью миру.

Конечно, с Ним трудно бороться.

Иуда знает Его могущество.

Но Его безумие больше Его сверхчеловеческой силы.

Ради него Он жертвует ею. Он Сам обрекает Себя на смерть. Пусть же совершится то, что должно совершиться.

Таких сил нельзя оставлять в руках безумца. Он испепелит ими мир.

Когда‑то Иуда просто хотел уйти от Него. Но от Него нельзя уйти. Отравленное, губительное дыхание Его уст достигает всюду.

Он — Соблазнитель. И тот, кто хоть раз вкусил от Его соблазна, рано или поздно будет принадлежать Ему. Его надо уничтожить. В Его лице есть тайна. От неё можно потерять рассудок. Ради неё готовы на бесчисленные страдания, и одна мечта о том, что они увидят её в день воскресения, влечёт их за Ним в зияющую пустоту.

Но Иуда препобедит и рассеет Его соблазн.

Он — Иуда–предатель — истинный спаситель мира.

Завтра он пойдёт к раввину Бен–Акибе и предаст Учителя.

Он не будет просить за Него слишком дорого. Он возьмёт ровно тридцать сребренников, цену беглого раба.

Пусть по этой цене идёт Тот, Кто мог бы и не захотел стать царём.

А на эти деньги Иуда купит рабыню для своего виноградника.

Тогда каждый получит то, что заслужил.

* * *

К концу первого дня опресночного в потаённой горнице Учитель совершал Свою последнюю вечерю с учениками.

Там был и Иуда.

Он уже почти сделал своё дело и в эту ночь, всего через несколько часов, должен был провести стражу первосвященников в сад, где Учитель обыкновенно молился, и передать Его ей.

Иуда плохо видел и плохо понимал, что совершалось кругом.

Вот Учитель, кажется, берёт кувшин, наливает воду в таз. Вот подпоясывается полотенцем…

Но что это?

Он наклоняется к земле, к ногам его, Иуды. Он льёт на них воду. Он вытирает их Своими руками. Одно прикосновение этих рук было когда‑то для Иуды блаженством. Да разве и теперь не ощущает он этого блаженства? А Его волосы падают и ласкают ноги Иуды, как там, на вечере, волосы женщины. Мгновенье… и, кажется, Иуда сам упадёт к Его ногам и будет целовать их.

Или… или он схватит вон тот длинный нож и вонзит его Ему в склонённую шею.

Но мгновение прошло, и Учитель перешёл уже к тому, кто возлежит рядом с Иудой.

Потом совершали вечерю… Вдруг Учитель побледнел… Какое‑то странное возбуждение овладело Им. Он возмутился духом.

И, смотря прямо перед Собою, Он сказал громко и отчётливо — так, что Иуда вздрогнул:

Истинно, говорю вам, что один из вас предаст Меня… Впрочем… Сын Человеческий идёт по предназначению; но горе тому человеку, которым Он предаётся. Лучше было бы этому человеку не родиться.

Испуганные, опечаленные, растерянные, не доверяющие ни друг другу, ни себе, спрашивали ученики с нежностью и слезами: «Не я ли, Господи?»

И Иуда спросил: «Не я ли?»

И тихо, так, что слышал один Иуда, Он сказал: «Ты говоришь».

И Он взял хлеб и, благословив, преломил его и, раздавая ученикам, сказал: «Приимите, ядите, сие есть Тело Моё».

И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: «Пейте из нея все, ибо сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов».

То, о чём Он говорил в Капернаумской синагоге, совершилось.

Знали, что, когда придёт Мессия, Он устроит великолепное пиршество. В роскошном дворце, окружённый легионами воинов и бесчисленных рабов, при громких победных криках, Мессия–Царь предложит собравшимся пышную и невиданно драгоценную трапезу. Это будет пир для всего мира, по крайней мере для всех верных. Он положит конец голоду и нищете.

Но это — не чаемый Мессия, это безумный, странный Мессия–Нищий. Его пир — вот эта вечеря в потаённой горнице, под страхом казни. Вместо рабов Он Сам служит возлежащим, наклоняясь к земле и умывая им ноги.

На Его трапезе не видно многих яств. Он даёт пирующим только Свою приуготовленную к смерти плоть в этом чистом пшеничном хлебе и Свою Кровь в прозрачной и искрящейся влаге этой чаши.

Этим единственным даром, кровью Своего сердца, Собою Самим хочет Он возрадовать мир и утолить его голод и жажду.

Его час пришёл. Вот час, о котором Он говорил в Кане. Конец сходился с началом. Чудо первой с чудом последней ночи. Вода, ставшая вином, ныне претворяется в кровь.

И не совершается ли здесь тоже брак, тот брак, о котором Он говорил так часто, брачный пир Царского Сына?

Последней и страшной тайной обручается Он с учениками и с миром. Соединяется последней роковой связью. Её уже нельзя разрушить, не уничтожив себя.

Иуда один знал это…

Обручится ли он с Учителем этим обручением крови? Возьмёт ли от Учителя последний дар, дар Его сердца? Примет ли в себя Его убелённое Тело он, восставший на это Тело во имя другой, тёмной плоти и готовящий Ему страшное поругание? Взял, принял…

И сейчас же точно тёмное, холодное облако сошло к нему в душу, и точно какая‑то новая, посторонняя сила овладела им.

Бессмысленными и странными глазами смотрел он кругом.

Но, несмотря на эту бессмысленность, и он заметил нависшую угрозу.

Иоанн делал Петру какие‑то знаки, и тот, возбуждённый, красный, протягивал руку к одному из лежавших на столе ножей…

Ещё мгновение… Кто знает, что было бы через мгновение…

Но Учитель, обращаясь прямо к нему, Иуде, громко сказал: «Что делаешь, делай скорее».

И, почти шатаясь, Иуда встал и вышел. И была ночь, когда он вышел.

* * *

Иуда во главе вооружённой стражи первосвященника шёл в Гефсиманском саду за Учителем.

Вступили в глубину сада… Вышли на открытую поляну и заметили несколько человеческих фигур.

Впереди был Он.

Он был такой же, как всегда. Только казался бледнее в страшном ночном свете. Да на лбу алели несколько маленьких капелек крови.

Должно быть, поранил Себя терновником.

Ещё никогда не ненавидел Его так Иуда.

За позор этой ночи, за ужас своего преступления, за свою гибель ненавидел он Учителя.

Ему казалось, что не он предаёт Учителя, а Учитель — его.

Обрекает его на неслыханно мучительную казнь.

И он подошёл и поцеловал прекрасные, сжатые, никогда не улыбавшиеся уста: «Радуйся, Равви!»

И тихо отвечал Учитель: «Друг! Зачем ты пришёл?»

И в голосе, и во взоре была знакомая бездонная грусть.

Его окружили, взяли и повели… Иуда отстал и остался один в густой широкой аллее.

И вдруг сразу, в одно мгновение, вспомнилось ему всё, прошла перед ним вся его жизнь с Учителем от первой встречи на широкой песчаной дороге и до этих маленьких алых капелек у Него на лбу.

И в этот миг он понял тайну — тайну грусти Учителя.

Это была тайна любви Учителя к нему, Иуде.

Ещё тогда, с первой встречи, принял его Учитель в Своё сердце. Он говорил, что нет больше той любви, как если кто положит душу свою за своих друзей.

И Он каждый миг отдавал душу Свою за Иуду.

Каждый миг предавал Его Иуда своим взором, но Он не отводил Своих глаз.

Он знал, что готовит Ему Иуда. Он мог бы уничтожить Иуду одним Своим словом или просто отойти от него. Но Он предпочитал быть преданным Своим другом, чем от него отречься.

Несколько часов тому назад, на вечере, Он спас ему жизнь.

И теперь, прощаясь навек, Он назвал его другом.

«Друг, зачем ты пришёл?»

И Он шёл умирать за него, верный до конца Своей дружбе.

Медленно двигался Иуда…

Шум удаляющихся шагов стихал… Мелькали в кустах последние колеблющиеся отсветы фонарей.

Иуда был один в надвигающемся отовсюду мраке.

С ним больше не было Друга…

* * *

Иуда не хотел смотреть, как Его судят и мучают.

Только выходя из дома первосвященника, куда его вызывали, он увидел в углу двора Его одинокую, беспомощную фигуру.

Он стоял вполоборота, почти спиной, и был окружён смешанной толпой длиннобородых евреев и римских солдат.

Так странно было видеть Его здесь.

Не было ни цветов, ни прозрачной воды голубого озера, ни маленьких ласкающихся к Нему деток, ни благоговейно склонённых женщин, не смеющих прикоснуться к краю Его одежды, ни больных, ждущих исцеления.

Среди громадных римских солдат Он казался маленьким.

Спина была обнажена, и длинная белая одежда, забрызганная кровью, волочилась за Ним по жидкой грязи.

Его били.

Худой рыжебородый еврей, весь в чёрном, открывал большой беззубый рот, набирал слюну, плевал Ему в лицо, поднимал костлявую руку и неумело с размаху ударял по щеке. Потом что‑то бормотал — кажется, молился — и потом опять плевал и бил, нудно и однообразно.

Сзади били двое. Один — молодой еврей, почти юноша, с толстыми губами, делал своё дело с наслаждением. Поднимая палку, он наносил удары и даже рычал от удовольствия. Другой — римлянин, большой и сильный, бил спокойно и серьёзно. Казалось, он не знал, Кого и за что он бьёт. Для него это был только преступник, которого бить можно и нужно.

Кто‑то смеялся грубо и весело.

Несколько солдат рядом о чём‑то спорили, кажется, о чём‑то совсем ином и постороннем.

Иуда отвернулся и пошёл к выходу. Вслед за ним летели звуки ударов, и так странно было, что всё, казавшееся таким неимоверно сложным, трудным и громадным, так просто и грубо разрешается этими звуками.

Выходя, он услышал громкий голос Петра и испугался. Пётр, должно быть, как там, в Кесарии, говорит, что Он — Сын Божий, и спорит. Если он ещё не схвачен и увидит Иуду, он размозжит ему голову.

Но, вслушавшись, удивился и успокоился.

Пётр, волнуясь и запинаясь, божился и клялся, что он не знает этого Человека.

И Иуда подумал, что он не один.

* * *

Потом он был в толпе, перед дворцом прокуратора. Был с самого края, прячась у крыльца дома.

Там, впереди, были самые, яростные, настаивающие по наущению священников на Его смерти. Здесь, сзади, больше было просто любопытных.

Ходили разные слухи. Кто‑то рассказывал, что утром у священников было волнение. Говорили, что идёт громадная толпа исцелённых Им калек и больных, прокажённых и бесноватых, во главе с воскресшим Лазарем, требовать Его освобождения. Но никто не пришёл, и успокоились. Ждали чуда.

Рядом с крыльцом, где был Иуда, стояли две девушки, одна ещё не старая, а другая почти совсем ребёнок. Она, всхлипывая, плакала навзрыд. Старшая её утешала и говорила, что чудо, наверное, будет, хотя, кажется, сама в это верила плохо.

Другие ждали больше из любопытства.

Спорили. Одни говорили, что Он Сам совершит чудо, другие — что небо откроется так, как было однажды на Иордане и недавно здесь, в Иерусалиме. И заговорит Его Отец.

Но чуда не было.

Небо по–прежнему струило нестерпимо палящий зной.

И Отец молчал.

А когда Его вывели к народу и толпа увидела Его изменившееся лицо и окровавленное тело, стало ясно, что ждать нечего. И всё, что знали о Нём раньше, показалось сказкой, несбыточной и невозможной.

Тогда стали требовать Его смерти упорно и неотступно.

* * *

Когда вечером того же дня Иуда подходил к опустевшей Голгофе, первое, что он увидел, был крест одного из разбойников.

Тяжёлое мёртвое тело повисло, как будто бы сидя на деревянной перекладине… В оскаленных зубах, казалось, ещё дрожала хула…

Потом увидел Учителя.

Сначала почти не узнал.

Как хорошо он знал это тело, казавшееся почти прозрачным в длинных складках одежды.

Теперь оно всё распухло и было от этого неестественно громадным. Оно сплошь было покрыто синяками и ссадинами. Рубцы от бичей переплетались с длинными полосами от палочных ударов. И всюду были маленькие и большие язвы от колючек на концах бичей. Всё это истекало кровью, гноилось, и густые рои насекомых присасывались к ранам.

Пальцы вытянутых рук торчали, как сучья на дереве, судорожно сжимая гвозди.

Голова, бессильная подняться к небу, опустилась на окровавленную и распухшую грудь в недоумевающем и безответном вопросе.

Глаза были полуоткрыты и смотрели большими закатившимися белками.

Оно было ужасно — это тело.

Казалось, все отвратительные язвы, все гнойники прокажённых, все раны и уродства, которые Он изгонял Своими прикосновениями, теперь, как бы мстя Ему, впились и повисли на Его теле.

И всё‑таки Он казался Иуде Единственным, Удивительным и Несравненным. Не было и не будет Такого.

Иуда видел теперь, что победил Он — Распятый в их страшной и неравной борьбе.

Ещё до распятия Он пленил мир Собою. Уходя, Он оставил его пустым и беззвучным. Распинаясь, Он вознёс его с Собою на крест.

Вся красота обесценена и повержена в прах страшным сравнением с Его непобедимым совершенством.

Вся радость отравлена жгучим ужасом Его неимоверных страданий.

Его кровь будет разлита теперь даже в солнечных лучах, и её запах будет во всех земных ароматах.

И когда люди на своих ложах будут простирать друг другу объятия, к ним всегда будут протягиваться эти сочащиеся кровью руки с торчащими пальцами.

Если бы Иуда не совершил своего дела, кто знает, может быть, никто не дерзнул бы поднять на Него свою руку. И тогда Его страшная мечта рассеялась бы, уступая послушной и терпеливой любви мира. И не там, за гранью гроба, но здесь, на земле, воссияла бы божественная улыбка Воскресения…

Но он, Иуда, он сам воплотил это безумие.

В этом безумии — то неслыханное чудо, которого требовали и ждали от Него люди.

Этот крест — обетованное Им знамение Сына Человеческого.

Теперь Иуда знает, наверное знает, Кто Он. Он не сомневается больше.

«Воистину этот Человек был Сын Божий» (Мк.15:39).

И от безумия этого чуда обезумеет мир, изнеможет, как и он. Иуда, в неравной борьбе.

Одни отдадут Ему всю полноту своего сердца. Это те, кто пойдёт за Ним всюду, куда бы Он ни пошёл.

Блаженны они, потому что в Его крови они убелят свои одежды.

Но это будут только избранники.

А другие? Бесчисленные множества, легионы маленьких иуд, отравленные не до конца, не умеющие жить и боящиеся умереть?

Как и он, будут биться они в невыразимой муке, верить и сомневаться, восходить и падать, благословлять и проклинать, любить и ненавидеть, преклоняться и, отрекаясь, предавать.

Но горе предающему Сына Человеческого.

Лучше было бы не родиться такому человеку.

Лучше было бы не родиться Иуде…

Женщины, стоявшие у креста, обернулись, услышав страшный, нечеловеческий крик.

Они увидели фигуру, кажется, человека, бежавшего или катившегося прочь от креста с раздирающими душу воплями.

Это был Иуда. Он бежал, спотыкался, падал и вновь бежал. Поднятыми к лицу руками он тянул свою бороду, и оттого щёки раздувались, глаза выступали из орбит, и лицо казалось смешным и страшным.

Он бежал к храму бросить свои сребренники на холодные плиты.

* * *

Вечером в субботу один из учеников видел его тело в глубине обрыва. Оно сорвалось с дерева и разбилось о камни.

Оно было отвратительно.

Из рассекшегося живота ползли внутренности…

Казалось, его уже тронули собаки.

Лицо было расплющено. Но его узнали по клочкам рыжеватых волос и остаткам того особенного выражения, которое наблюдали у него последние месяцы.

* * *

А на утро следующего дня Мария Магдалина возвестила им, плачущим и рыдающим, что у отваленного камня гроба снова Живой Учитель благовествовал ей всемирную радость Воскресения.

Краснококшайск, 7–13 декабря 1923 г.

http://predanie.ru/zhurakovskiy-anatoliy-evgenevich-svyaschennomuchenik/book/86576-anatoliy-zhurakovskiy-tvoreniya/