Григорьев, И. Н. «Стихи мои, бегом, бегом...»: [интервью с поэтом И. Н. Григорьевым / записала С. Пономарева] // Псковская правда. — 1992. — 14 мая.
«СТИХИ МОИ БЕГОМ, БЕГОМ…»
Этот сборник хранится в нашей редакционной библиотеке. С титульного листа смотрит парень с внешностью киноактера: широкие брови вразлет, пронзительные глаза, темный вихор волос и ямочка на подбородке. Под портретом подпись: «Псковской правде» от крестника сердечно. Игорь Григорьев». Сборник стихов «Листобой» вышел в издательстве «Молодая гвардия» ровно 30 лет тому назад.
Много потом было в литературной жизни Игоря Григорьева разных книг. Его печатали разные издательства — «Советская Россия», «Советский писатель», «Лениздат», другие, но эта, одна из первых книг, для редакции самая памятная.
Позже он участвовал в переводе многих книг зарубежных поэтов, писал прозу. Успел попробовать себя и в драматургии — еще в 1943-ем году, в немецком тылу, в партизанском отряде, была поставлена его пьеса «Черный день». Военная тема поначалу и стала основной в его творчестве. Поэтому накануне самого святого нашего праздника — Дня Победы я отправилась к бывшему разведчику, четырежды раненному в боях, патриарху псковской поэзии Игорю Григорьеву, чтобы поздравить его и взять интервью.
— Игорь Николаевич, как вы относитесь к тому, что слово патриот, всегда высоко почитавшееся на Руси, стало едваь ли не ругательным? Похоже, что своим нигилизмом мы способны разрушить даже единственное святое, что осталось у нас, русских, от послереволюционного периода — память о Великой Отечественной. Очень мало молодых мам приводит сегодня малышей 9 мая к Вечному огню…
— Мне, как и другим моим сверстникам горько и тошно слышать в магазинных «сражениях» возмущенное: «Когда вы все перемрете?». Я никогда не иду с удостоверением, без очереди, хотя у меня вторая группа инвалидности, но от этого не легче. Да, мы сейчас чувствуем, что нам не по себе и, наверное, это чувство испытывают не только старики. Россия унижена? Да. Татарстан, понимаешь ли, объявляет, что все это время находился «под русским игом». А что же тогда нам-то, русским, говорить? Горько и обидно. Убежден: нет более высокого и несчастного и народа, чем русский. И чем наш народ велик, так это тем, что он всегда на равных относился к другим. Ну, какая, мне, русскому, разница, что тот — еврей, тот — молдаванин, кто-то еще — калмык. Мы ведь все люди. Но то, что происходит сегодня, мне не нравится, хотя я понимаю: и назад дороги нет, СССР был империей зла.
Я свято верю в Родину. Наивно полагать, что Россию можно растоптать, что сейчас пытаются сделать некоторые. Если Россия погибнет, погибнет и мир. Так я думаю. Много раз она переживала трудные времена, но ведь жива. А что касается патриотизма… Помню, когда я по заданию подполья стал работать переводчиком в немецкой комендатуре в Плюссе (мне было тогда 19 лет) моя помощница Люба Смурова как-то и говорит: «Жизни бы за Родину не пожалела…». Хмыкнул я тогда: дескать, красивые слова. А ее через несколько дней немцы взяли — не успела в картотеку положить карточки агентов немецкой школы диверсантов, задержалась у партизан. У нее дома сразу сделали обыск, арестовали. Каждый день ждал ареста и я. Стоило ей произнести мое имя, и все. Немцы, ведь не дураки, понимали, что она, молоденькая хромая девчушка не может быть фигурой в таком деле. Ее держали месяц. Она ничего не сказала, хотя знала очень много. Потом ее расстреляли вместе с теткой и двоюродной сестрой. Такие люди, я верю, всегда будут, пока будет Россия.
— Вы потом не вспоминали ее в стихах?
— Три стихотворения ей посвятил.
— Игорь Николаевич, что мне нравится в ваших военных стихах, так это то, что они неодназначны, как жизнь. Вы не кричите «ура-ура», а показываете войну, какой ее увидели…
— Жизнь сложна. Отец мой четыре георгиевских креста получил в царской армии, дослужился до штабс-капитана, был любимцем Брусилова, а в 18-ом стал начальником Порховской ЧК. Все не просто. Вот так и на войне. Я по-немецки читать и писать научился раньше, чем по-русски. Учила меня немка, которая жила на нашем хуторе. Потом наши ее с небрежностью расстреляли за то, что людям помогала. И в подполье нашем, кстати сказать, один паренек тоже был немец, так что я против того, чтобы из-за национальности ярлыки клеить.
А знаете ли вы, что немцы сами расстреливали не часто? В основном наших же, русских полицаев, и нанимали для таких дел. Поэтому мои стихи не против немцев, а против войны. В любом обличье. Да, мы не звали немцев в наш дом. Но многие шли не по собственной воле сюда — их гнали. Этого тоже забывать нельзя.
— В редакцию приходит много писем со стихами. Таковыми, во всяком случае, считают их авторы, уверенные, что все, о чем им думается, интересно и читателям, и главное, непременно должно увидеть свет. Похоже, эти люди незнакомы с пастернаковскими строками:
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
От шуток с этой подоплекой
Я б отказался наотрез.
— Вы хотите, чтобы я дал какой-нибудь совет этим авторам?
— Да нет, не совет. Быть может, вы кого-нибудь просто протрезвите. Поэзия ведь не рифмоплетство…
— Вы думаете, я что-нибудь понимаю в Поэзии? Упаси меня Бог. Это как в океане. Можно взять на пробу каплю воды, кусочек грунта, но и только. Что такое Поэзия, кто ответит? А что такое Бог? Доброта, Совесть, Чистота? Все, вроде, так и все лишь детали. Вот так и стихи. Все тем же любимым вами Пастернаком сказано: «И чем случайней, тем вернее стихи слагаются навзрыд». Не скрою: я б хотел быть поэтом, но поэт я или нет, я не знаю.
В «Псковской правде» меня впервые напечатали, когда мне было 33 года, а первая книга стихов вышла у меня в 37 лет. Да и в это-то я поверить не мог, решил для себя, что не раньше, чем в 40 лет предложу что-нибудь для печати, просто вмешался случай. Впрочем, на заседания отделения Союза писателей я ходил и стихи там показывал, а меня нещадно ругали.
Что еще могу сказать начинающим? Сейчас, в нашем деле, как никогда трудно. У меня нашелся спонсор — издательство «Путь». Решило издать книгу моих новых стихов. Посчитали поначалу, что 8 тысяч потребуется на оформление, а потом, после «вхождение в рынок» оформление потянуло еще на 50. Вот и смотрите: 60 тысяч рублей и два года каторжной работы — вот, что такое издать сборник стихов сегодня.
— Значит, по-вашему поэзия — это только божий дар? А как же жизненный опыт? Вы-то, наверное, не зря мыкались в жизни, перепробовали кучу дел — были и студентом, и грузчиком, и промысловым охотником, и геологом.
— Да, опыт нужен, но это побочно. Главное все же — искра божья. Ну, как я могу петь, когда я глухонемой? И на то, чтобы сеять капусту, варить щи, тоже нужен талант. Жизненный опыт — это второе, а третье — это профессиональные навыки. Скажем, иду я, и закат меня поразит, или волк завоет, или лось выплывет навстречу, медведь тут нас с сыном чуть не заломал, — но писать об этом стихи я тут же не стану. Вам ведь не интересны эти описания, верно? Важно, что у меня в душе. И получается, что поэзия — это как лов рыбы. Держишь, держишь удильник, а очнешься, когда уже блеснет рыбина. Не поймать, не уловить сам момент ловли. А мы даже из поэзии пытаемся делать моду. Николай Рубцов вон сколько лет был почти никому не интересен, и вдруг — мода. И все завопили: «Прекрасный русский поэт!».
— Ну, завопили-то, когда Рубцова уже не было в живых, а пока был жив, работал на траловом флоте, в газете, не замечали.
— Да. Он ведь очень сложен, хотя это скрыто за внешней простотой. Нет, поэзия — это не материя на штаны. И как объяснить кому-то, что писать — это и вместо пива, и вместо воздуха, и вместо любви? У Маяковского об этом сказано четче: «Скрипка, и немножко нервно».
— Игорь Николаевич, вижу у вас на стене ваш портрет работы прославленного портретиста Ильи Глазунова. Вы, верно, познакомились с ним в «ленинградский период»?
— Вовсе нет. Писал он его в Москве. Если вам интересно, могу рассказать, как было дело. С Глазуновым свели меня друзья. Он тогда никакой «шишкой» не был, и общались мы с ним запросто. Когда я к нему прибыл для работы, у него как раз была дама, мне незнакомая, прекрасно одетая. По правде сказать, таких нарядов, как у нее, я никогда не видывал. Она предложила подвезти меня в центр. Едем. Машина какая-то длинная, «не наша». К Красной площади подъехали, ей честь отдают. Вышла она из машины, руку протянула мне для поцелуя. Позже я узнал, что то была Фурцева, тогдашний министр культуры.
— Так вы пообщались с высшим «культурным начальством»?
— Нет-нет. Я всегда был далек от начальства. Как говорится, минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь.
— Вот вы заговорили о Фурцевой, а я поймала себя на мысли, что в вашей судьбе и творчестве, как, наверное, и у других поэтов, многое определила, как выразился Блок, Прекрасная Дама.
— Да, волею судеб первая Прекрасная Дама, Александра Анатольевна Агафонова, спасла меня в госпитале, потом привела в свой дом. Муж ее, адмирал Балтфлота, погиб в блокаду. Сама она была меньшиковского роду, дочь петроградского генерал-губернатора. Это была удивительная семья, в доме у них бывали Сергей Есенин, Игорь Северянин. Там я познакомился с тем, что мне никогда и не снилось. Александра Анатольевна была строгим ценителем, и, когда я фальшивил и кривил душой в стихах, говорила: «Конь вышел из борозды».
Вторая Прекрасная Дама встретилась мне в Ленинградском университете. Это профессор Вильгельминина Антонина Александровна. В блокаду она спасла университетскую библиотеку. Позже муж ее эмигрировал, за что ее исключили из профессоров. Такая он, жизнь. Я сейчас собираюсь написать книгу «Великие женщины». Я считаю, их три для каждого человека: Божья Матерь, Родина и мама.
— Я давно слышала, что ваш сын — знаменитость, вице-президент международного института резервных возможностей человека, врач-психиатр и нарколог с именем. А недавно узнала, что у него вышла книга прозы «Накануне чуда». Как вы смотрите на литературные опыты сына?
— Да, Гриша врач. И врач хороший. К нему многие просятся на лечение, даже из Феодосии, хотя там есть Довженко. Верно и то, что у института есть имя. У него филиалы во Франции, в Финляндии, открывают еще один — в Швейцарии. Гриша очень занят. Ему бы, может, и хотелось только писать, но много другой работы. Считаю, он мог бы быть неплохим прозаиком. В детстве еще он начал писать стихи, но я сказал: « Будешь писать в два раза лучше, чем я — пиши. Иначе — не имеет смысла».
А писать ему есть о чем. У него была трудная жизнь на подводной лодке, где он был врачом, был в экстримальных ситуациях, он держался. Да и сейчас молодцом! Всю зиму купается в проруби по 45 минут на морозе.
— Игорь Николаевич, на этом мы не ставим точку, ладно? Давайте, как-нибудь, когда у домашнего очага соберется вся ваша семья, продолжим разговор. Ведь все члены вашей семьи, насколько мне известно, имеют самое непосредственное отношение к литературе, искусству, а значит, к вдохновению.
Интервью взяла С.ПОНОМАРЕВА
Мы в Телеграм