Зри в корень: сын всегда говорит языком отца (Александр Шишков)

Этот текст ещё не прошёл вычитку. — не проверено после конвертации, не сверено с оригиналом.

Откуда бы ни взяли мы начало человеческого слова или языка, от первосозданного мужа или жены, или от семьи Ноевой, единственной, оставшейся на земле после потопа, в том и другом случае, как народы, расселявшиеся по земному шару, не престают быть их потомством, так и языки должны быть более или менее отдаленными наречиями того языка, каким говорил первый народ по создании человека.

Ной был не вновь созданный человек, но оставшийся от прежде бывших людей: следственно, если потомство людское не было прервано, то и прохождение языка из уст в уста не могло быть остановлено; ибо сын всегда говорит языком отца своего. Никогда народ, происходящий от другого народа, не бросал языка предков своих и не производил нового, особо им составленного.

Заметим, столпотворение Вавилонское не опровергает сей истины. Для смешения языков не было надобности разделять их на многие первобытные языки; но довольно было из одного и того же языка сделаться разным наречиям, дабы люди (как мы то и ныне видим) перестали друг друга разуметь.

Впоследствии народы получили разные имена: халдеи, скифы, славяне, персы, но чрез то не перестали быть потомками детей Ноевых. Равным образом, и языки их.

Не только через сорок или пятьдесят веков, но часто чрез один или два века язык предков становится невразумительным более для потомков. Сами названия языков отрицают уже их первобытность; ибо языки называются именами говорящих ими народов, а народы не прежде могли получать имена, как по размножении своем, когда надлежало им различаться одним от других.

Таким образом, первобытный язык исчез сам по себе, но существует во всех языках, в иных больше, в иных меньше. Он существует в них не словами своими, но корнями, из которых каждый язык произвел свои ветви.

Наречия, весьма одно от другого отдаленные, почитаются уже особыми языками. Это происходит оттого, что некоторые слова забываются, другие изменяются, третьи вновь выдумываются и входят в употребление. Но забытое слово не престает иногда существовать в происшедших от него ветвях, измененное остается часто не изменившимся в корне, новое обыкновенно производится от старого.

Таким образом, как бы новейший язык ни отошел далеко от первобытного своего образа, однако следы его остаются в нем приметными и не изгладившимися. При старании можно до них добраться.

Приведем для примера одно только слово из сравнительного словаря на многих языках - ДЕНЬ. День, динь, дзень, дженъ, диэна, деиц, диэс, диа, деирна, диорнод, джор, джорно, диэс, дис, жор, жур, дианг, даг, таг, дагур, дегов, дивес, дай, дэй... На сорока наречиях и языках видно, что все они одно и то же слово повторяют. Но какая сделалась разность между русским день, французским jour и немецким tag! Оба пути, по которым изменение слова происходило, весьма очевидны: Первый: день, диэна, диэц, диурно, джорно, жур. Второй: день, дань, даанг, даг, таг.

Существует ли ныне такой ближайший к первобытному язык? Если существует, тогда народы, говорящие отдаленными наречиями, могли бы отыскивать в нем корни и происхождение своих слов.

Многие древние и новейшие бытописатели такой язык производят от скифов, а тех от Иафета, одного из сынов Ноевых. Само слово скивы или скиты почитают славенским, означающим скитание, то есть прехождение от одного места в другое, поскольку первоначальные народы не имели постоянных жилищ. Если даже только по историческим событиям рассуждать о славенском языке, то очевидно, что он был самодревнейший, и ближайший к первобытному языку, ибо одно исчисление скифо-славянских народов, под тысячами разных имен известных и по всему лицу земли расселившихся, показывает уже как великое его расширение, так и глубокую древность.

Я же вхожу только в корнесловие. Когда исследование слов разных языков показывает великое и всеобщее отношение их к славенскому языку, то как история, так и язык, одно другим взаимно подкрепляемое, ведут к несомнительным заключениям.

Я не по слепому пристрастию к отечественному языку моему, не по мечтательным догадкам, но по истинному и точному исследованию многих языков и наречий, мнению моему справедливое основание полагаю.

Мы видим ясно и несомненно, что все языки одинаковым образом составляются. Посредством приставливания к корням разных окончаний и предлогов извлекаются ветви. Содержащееся в корне понятие никогда не переменяется, но только разнообразится. Для отыскания корня надлежит отделять в слове предлог и окончание, на каком бы языке оно ни было. Затем по оставшемуся корню рассуждать о первоначальном понятии, сохраняющемся во всех произведенных от него ветвях, как на одном, так и на многих языках.

Отыскание корня не всегда легко, бывает трудно распознавать предлоги окончание. Разберем, например, слово начало. Корень нач, а ало окончание? - нет. Или возьмем на за предлог, чал за корень, а о за окончание? Все это будет гадат;ельно и не откроет коренного значения или смысла. Нужно сообразить его с другими того же корня ветвями: начать, начинаю. Из них ветвь начинаю покажет нам тотчас, что в ней на предлог, чин корень, то окончание. Итак, корень есть чин (от которого в слове начало осталась одна только буква ч); начинаю значит приступаю к произведению в действо предначертанного в уме моем чина, то есть, порядка, устройства. Так коренное значение во всех происшедших от этого корня ветвях будет для меня ясно.

Мы различаем в каждом слове любого языка два понятия или значения, из которых одно называем коренным, а другое ветвенным. Коренное, относясь ко многим вещам, не определяет ни одну из них, но только показывает нечто всем им сродное или свойственное. Ветвенное, напротив, определяет каждую вещь порознь. Зная первое, мы не можем еще знать второго. Всякая извлеченная из корня ветвь сохраняет в себе его, следственно, и значение свое от него заимствует. Случается часто, что коренное значение затмевается ветвенным и даже совсем от очей разума исчезает. Например, каким образом под именами камень, голубь, гриб разумеет такие-то именно, а не другие вещи? Или почему произведя от одного и того же понятия висеть ветви вишня и виселица, разумеет он под ними столь различные между собою предметы? Ответ один: мне указали и назвали каждый из них. С тех пор вид их, зримый мною, остался в уме моем начертанным, а названия затвердились в памяти и сохраняются в ней чрез всегдашнее повторение и наслышку. При таком знании языка может остановиться тот, кто не хочет далее идти.

Но мы продолжим наши рассуждения. Древность языка и забвение многих первобытных названий не позволяют нам при каждом слове найти начало его и причину. В слове, например, камень, мы не видим, или не добрались еще до коренной причины, по которой он так назван, и потому почитаем его первобытным словом, имеющим одно только ветвенное значение. Но в слове, например, медведь видим два значения, ветвенное и коренное; первое представляет нам известного зверя, а второе, что зверь сей ведает, где мед, ищет его, любит им питаться.

Иностранцу, хотя бы и сказать значение слова медведъ, но когда не известны ему слова мед и ведать, то он знал бы одно ветвенное его значение, не зная коренного. Итак, по тем словам, начало которых нам неизвестно, мы можем в языке своем назвать себя иностранцами.

Богемцы от ошибки в произношении переменили букву м в н, и вместо медведь пишут nedwed. Следовательно, слово их, потеряв коренное значение, осталось при одном ветвенном.

Сразу приметен смысл во многих простых словах, например, в ягодах черника, голубика, по цвету их; земляника, потому что низко к земле растет; костяника, потому что имеет в себе косточки; бич, потому что им бьют; темница, потому что в ней темно; корабль, потому что образом своим походит на короб.

Но есть и такие слова, в которых коренное значение затмевается ветвенным, иногда от изменения какой-нибудь буквы, например, масло, весло (вместо мазло от мазать, везло от везти); иногда от сильного устремления мысли нашей на одно ветвенное значение, так что коренное при нем забывается. Под словом голубь разумеем мы птицу, получившую название от голубого цвета перьев своих. Но увидев той же породы птицу с перьями иного цвета, можем сказать: белый голубь. То есть об одном ветвенном значении помышляем, как бы забывая коренное, которое бы не позволило нам голубое назвать белым.

Многие совсем не сходные между собой вещи могут коренное значение иметь одинаковым: имена свинец и синица в ветвенном значении превеликую имеют разность; но в коренном никакой, поскольку оба произведены из понятия о синем цвете. (Свинец есть испорченное из синец).

Итак, ветвенное значение каждому в языке своем известно, а коренное открывается только тому, кто рассуждает о началах языка. Всякий, например, знает слово гриб, но почему он назван так, доберется только тот, кто станет рассматривать корень грб, сличая слово сие с другими, тот же корень имеющими ветвями погреб, гроб, гребень, горб. Тогда увидит, что погреб, гроб, гребень не представляют ничего сходного с грибом, и потому не могли подать мысли к такому названию. Но горб и гриб имеют великую между собою соответственность, поскольку верхняя часть гриба, шляпка, действительно горбата. Итак, от понятия о горбе произведено имя гриб. Богемец из того же hrb (горб) произвел две ветви hrib и hreb, из которых hrib значит у него то же, что и у нас гриб, а под второю hreb разумеет он то, что мы называем гвоздь. Сходство сих предметов дало ему повод назвать их одинаково, изменив только одну гласную букву.

При сличении славенских слов с иностранными не довольно явного сходства букв и значений, как например, английское brow и славянское бровь, немецкое grabe и славенское гроб, шведское sister и славянское сестра, французское sel и славянское соль. Подобные слова, хотя и показывают некоторое сходство между всеми языками, но их не так много, и притом, сие не поведет нас к познанию, каким образом от одного и того же языка расплодились столь многие и столь различные между собою наречия.

Примечатель.Заметьте, сколь это важно для понимания истинной науки о языке! В м!ру вечно учили и учат, что корень- неизменяемая часть слова, причем, по буквам, написанию, а не по глубинному смыслу первоначального понятия. То есть учат чисто формально, в обрезанном виде. Шишков же каждый корень связывает с первосмыслом от первослова. И по значению однокоренных ветвенных слов всегда находит корень, даже в одной оставшейся букве, и даже когда ее нет, пропала, то возвращает ее в язык, словно отца -детям. Что может быть важнее, чем находить первые богоданные смыслы и связывать их с корнями, пустившими ветви словесные?