За далью — даль (Александр Твардовский)

Этот текст ещё не прошёл вычитку.

За далью — даль Пора! Ударил отправленье Вокзал, огнями залито́й. И жизнь, что прожита с рожденья, Уже как будто за чертой. Я видел, может быть, полсвета И вслед за веком жить спешил, А между тем дороги́ этой За столько лет не совершил; Хотя своей считал доро́гой И про себя её берёг, Как книгу, что прочесть до срока Всё собирался и не мог. Мешало многое другое, Что нынче в памяти у всех. Мне нужен был запас покоя, Чтоб ей отдаться без помех. Но книги первую страницу Я открываю в срок такой, Когда покой, как говорится, Опять уходит на покой… Я еду. Малый дом со мною, Что каждый в путь с собой берёт. А мир огромный за стеною, Как за бортом вода, ревёт. Он над моей поёт постелью И по стеклу сечёт крупой, Дурной, безвременной метелью Свистит и воет вразнобой. Он полон сдавленной тревоги, Беды, что очереди ждёт. Он здесь ещё слышней, в дороге, Лежащей прямо на восход… Я еду. Спать бы на здоровье, Но мне покамест не до сна: Ещё огнями Подмосковья Снаружи ночь озарена. Ещё мне хватит этой полки, Ещё московских суток жаль. Ещё такая даль до Волги, А там-то и начнётся даль — За той великой водной гранью. И эта лестница из шпал, Пройдя Заволжье, Предуралье, Взойдёт отлого на Урал. Урал, чьей выработки сталью Звенит под нами магистраль. А за Уралом — Зауралье, А там своя, иная даль. А там Байкал, за тою далью, — В полсуток обогнуть едва ль, — А за Байкалом — Забайкалье. А там ещё другая даль, Что обернётся далью новой. А та, неведомая мне, Ещё с иной, большой, суровой, Сомкнётся и пройдёт в окне… А той порой, отменно точный, Всего пути исполнив срок, Придёт состав дальневосточный На Дальний, собственно, Восток; Где перед станцией последней, У пограничного столба, Сдаётся мне, с земли соседней Глухая слышится пальба… Но я ещё с Москвою вместе, Ещё во времени одном, И, точно дома перед сном Её последних жду известий; Она свой голос подаёт И мне в моей дороге дальней. А там из-за моря восход Встаёт, как зарево, печальный. И день войны, нещадный день, Вступает в горы и долины, Где городов и деревень Дымятся вновь и вновь руины. И длится вновь безсонный труд, Страда защитников Кореи. С утра усталые ревут Береговые батареи… Идут бои, горит земля. Не нов, не нов жестокий опыт: Он в эти горы и поля Перенесён от стен Европы. И вы, что горе привезли На этот берег возрождённый, От вашей собственной земли Всем океаном отделённый, — Хоть в цвет иной рядитесь вы, Но ошибётся мир едва ли: Мы вас встречали у Москвы И до Берлина провожали… Народ — подвижник и герой — Оружье зла оружьем встретил. За грех войны — карал войной, За смерть — печатью смерти метил. В борьбе исполнен новых сил, Он в годы грозных испытаний Восток и Запад пробудил, — И вот — Полмира в нашем стане! Что ж, или тот урок забыт И вновь, под новым только флагом, Живой душе война грозит, Идёт на мир знакомым шагом? И, чуждый жизни, этот шаг, Врываясь в речь ночных известий, У человечества в ушах Стоит, как явь и как предвестье. С ним не забыться, не уснуть, С ним не обвыкнуть и не сжиться. Он — как земля во рву на грудь Зарытым заживо ложится… Дорога дальняя моя, Окрестный мир страны обширной, Родные русские поля, В ночи мерцающие мирно, — Не вам ли памятны года, Когда по этой магистрали Во тьме оттуда и туда Составы без огней бежали; Когда тянулись в глубь страны По этой насыпи и рельсам Заводы — беженцы войны — И с ними люди — погорельцы; Когда, стволы зениток ввысь Подняв над «улицей зелёной», Безостановочно неслись Туда, на запад, эшелоны. И только, может, мельком взгляд Тоски немой и безконечной — Из роты маршевой солдат Кидал на санитарный встречный… Та память вынесенных мук Жива, притихшая, в народе, Как рана, что нет-нет — и вдруг Заговорит к дурной погоде. Но, люди, счастье наше в том, Что счастья мы хотим упорно, Что на века свой строим дом, Свой мир живой и рукотворный. Он всех людских надежд оплот, Он всем людским сердцам доступен. Его ли смерти мы уступим?.. На Спасской башне полночь бьёт… В дороге Лиха беда — пути начало, Запев даётся тяжело, А там, глядишь: пошло, пожалуй? Строка к строке — ну да, пошло. Да как пошло́! Сама доро́га, — Ты только душу ей отдай, — Твоя надёжная подмога, Тебе несёт за далью — даль. Перо поспешно по бумаге Ведёт, и весело тебе: Взялся огонь, и доброй тяги Играет музыка в трубе. И счастья верные приметы: Озноб, тревожный сердца стук, И сладким жаром лоб согретый, И дрожь до дела жадных рук… …Когда в безвестности до срока, Не на виду ещё, поэт Творит свой подвиг одиноко, Заветный свой хранит секрет; Готовит людям свой подарок, В тиши затеянный давно, — Он может быть больным и старым, Усталым — счастлив всё равно. И даже пусть найдёт морока — Нелепый толк, обидный суд, Когда бранить его жестоко На первом выходе начнут, — Он слышит это и не слышит В заботах нового труда, Тем часом он — поэт, он пишет, Он занимает города. И всё при нём в том добром часе: Его Варшава и Берлин, И слава, что ещё в запасе, И он на свете не один. И пусть за критиками следом В тот гордый мир войдёт жена, Коснувшись к слову, за обедом Вопросов хлеба и пшена, — Все эти беды — К малым бедам, Одна беда ему страшна. Она придёт в иную пору, Когда он некий перевал Преодолел, взошёл на гору И отовсюду виден стал. Когда он всеми шумно встречен, Самим Фадеевым отмечен, Пшеном в избытке обезпечен, Друзьями в классики намечен, Почти уже увековечен, И хвать писать — Пропал запал! Пропал запал. По всем приметам, Твой горький день вступил в права. Все — звоном, запахом и цветом — Нехороши тебе слова; Недостоверны мысли, чувства, Ты строго взвесил их — не те… И всё вокруг мертво и пусто, И тошно в этой пустоте. Да, дело будто бы за малым, А хвать-похвать — и ни рожна. И здесь беда, что впрямь страшна, Здесь худо быть больным, усталым, Здесь горько молодость нужна! Чтоб не смириться виновато, Не быть у прошлого в долгу, Не говорить: я мог когда-то, А вот уж больше не могу. Но верным прежней быть гордыне, Когда ты щедрый, не скупой, И всё, что сделано доныне, Считаешь только черновой; Когда, заминкой не встревожен, Ещё безпечен ты и смел, Ещё не думал, что положен Тебе хоть где-нибудь предел; Когда — покамест суд да справа — Богат, широк — полна душа — Ты водку пьёшь ещё для славы, — Не потому, что хороша. И врёшь ещё для интересу, Что нету сна, И жизнь сложна… Ах, как ты горько, до зарезу, Попозже, молодость, нужна! Пришла беда — и вроде не с кем Делиться этою бедой. А время жмёт на все железки, И не проси его: — Постой! Повремени, крутое время, Дай осмотреться, что к чему. Дай мне в пути поспеть со всеми, А то, мол, тяжко одному… И знай, поэт, ты нынче вроде Как тот солдат, что от полка Отстал случайно на походе. И сушит рот ему тоска. Бредёт обочиной дороги. Туда ли, нет — не знает сам, И счёт в отчаянной тревоге Ведёт потерянным часам. Один в пути — какой он житель! Догнать, явиться: виноват, Отстал, взыщите, накажите… А как наказан, так — солдат! Так свой опять — и дело свято. Хоть потерпел, зато учён. А что ещё там ждёт солдата, То всё на свете нипочём… …Изведав горькую тревогу, В беде уверившись вполне, Я в эту бросился дорогу, Я знал, она поможет мне. Иль не меня четыре года, Покамест шла войны страда, Трепала всякая погода, Мотала всякая езда. И был мне тот режим не вреден, Я жил со всеми наравне. Давай-ка, брат, давай поедем: Не только свету, что в окне. Скорее вон из кельи тесной, И всё не так, и ты хорош, — Самообман давно известный, Давно испытанный, а всё ж — Пусть трезвый опыт не перечит, Что нам дорога — лучший быт. Она трясёт и бьёт, А — лечит. И старит нас, А — молодит! Понять ли доброму соседу, Что подо мной внизу в купе, Как сладки мне слова: «Я еду, Я еду», — повторять себе. И сколько есть в дороге станций, Наверно б, я на каждой мог Сойти с вещами и остаться На некий неизвестный срок. Я рад любому месту в мире, Как новожил московский тот, Что счастлив жить в любой квартире, Какую бог ему пошлёт. Я в скуку дальних мест не верю, И край, где нынче нет меня, Я ощущаю, как потерю Из жизни выбывшего дня. Я сердце по свету рассеять Готов. Везде хочу поспеть. Нужны мне разом Юг и север, Восток и запад, Лес и степь; Моря и каменные горы, И вольный плёс равнинных рек, И мой родной далёкий город, И тот, где не был я вовек; И те края, куда я еду, И те места, куда — нет-нет — По зарастающему следу Уводит память давних лет… Есть два разряда путешествий: Один — пускаться с места вдаль; Другой — сидеть себе на месте, Листать обратно календарь. На этот раз резон особый Их сочетать позволит мне. И тот и тот — мне кстати оба, И путь мой выгоден вдвойне. Помимо прочего, при этом Я полон радости побыть С самим собою, с белым светом, Что в жизни вспомнить, что забыть… Но знай, читатель, эти строки, С отрадой лёжа на боку, Сложил я, будучи в дороге, От службы как бы в отпуску, — Подальше как бы от начальства. И если доброй ты души, Ты на меня не ополчайся И суд свой править не спеши. Не метусись, как критик вздорный, По пустякам не трать огня. И не ищи во мне упорно Того, что знаешь без меня… Повремени вскрывать причины С угрюмой важностью лица. Прочти хотя б до половины, Авось прочтёшь и до конца. Семь тысяч рек Ещё сквозь сон на верхней полке Расслышал я под стук колёс, Как слово первое о Волге Негромко кто-то произнёс. Встаю — вагон с рассвета в сборе, Теснясь у каждого окна, Уже толпится в коридоре, — Уже вблизи была она. И пыл волненья необычный Всех сразу сблизил меж собой, Как перед аркой пограничной Иль в первый раз перед Москвой… И мы стоим с майором в паре, Припав к стеклу, плечо в плечо, С кем ночь в купе одном проспали И не знакомились ещё. Стоим и жадно курим оба, Полны взаимного добра, Как будто мы друзья до гроба Иль вместе выпили с утра. И уступить спешим друг другу Мы лучший краешек окна. И вот мою он тронул руку И словно выдохнул: — Она! — Она! И тихо засмеялся, Как будто Волгу он, сосед, Мне обещал, а сам боялся, Что вдруг её на месте нет. — Она! — И справа, недалёко, Моста не видя впереди, Мы видим плёс её широкий В разрыве поля на пути. Казалось, поезд этот с ходу — Уже спасенья не проси — Взлетит, внизу оставив воду, Убрав колёса, как шасси. Но нет, смиренно ход убавив У будки крохотной поста, Втянулся он, как подобает, В тоннель решётчатый моста. И загремел над ширью плёса, Покамест сотни звонких шпал, Поспешно лёгших под колёса, Все до одной не перебрал… И не успеть вглядеться толком, А вот уже ушла из глаз И позади осталась Волга, В пути не покидая нас; Не уступая добровольно Раздумий наших и речей Ничьей иной красе окольной И даже памяти ничьей. Ни этой дали, этой шири, Что новый край за ней простёр. Ни дерзкой славе рек Сибири, Коль их касался разговор. Ни заграницам отдалённым, Ни любопытной старине, Ни городам, вчера рождённым, Как будто взятым на войне. Ни новым замыслам учёным, Ни самым, может быть, твоим Воспоминаньям бережёным, Местам, делам и дням иным… Должно быть, той влекущей силой, Что люди знали с давних лет, Она сердца к себе манила, Звала их за собою вслед. Туда, где нынешнею славой Не смущена ещё ничуть, Она привычно, величаво Свой древний совершала путь… Семь тысяч рек, Ни в чём не равных: И с гор стремящих бурный бег, И меж полей в изгибах плавных Текущих вдаль — семь тысяч рек Она со всех концов собрала — Больших и малых — до одной, Что от Валдая до Урала Избороздили шар земной. И в том родстве переплетённом, Одной причастные семье, Как будто древом разветвлённым Расположились по земле. Пусть воды их в её теченье Неразличимы, как одна. Краёв несчётных отраженье Уносит волжская волна. В неё смотрелось пол-России — Равнины, горы и леса, Сады и парки городские И вся наземная краса: Кремлёвских стен державный гребень, Соборов главы и кресты; Ракиты старых сельских гребель, Многопролетные мосты; Заводы, вышки буровые, Деревни с пригородом смесь, И школьный дом, где ты впервые Узнал, что в мире Волга есть… Вот почему нельзя не верить, Любуясь этою волной, Что сводит Волга — берег в берег — Восток и Запад над собой; Что оба края воедино Над нею сблизились навек; Что Волга — это середина Земли родной. Семь тысяч рек! В степи к назначенному сроку, Извечный свой нарушив ход, Она пришла донской дорогой В безкрайний плёс всемирных вод. Её стремленью уступила Водораздельная гора. И стало явью то, что было Мечтой ещё царя Петра, Намёткой смутной поколений, Нуждой, что меж несчётных дел И нужд иных великий Ленин Уже тогда в виду имел… Пусть в океанском том смешенье Её волна растворена. Земли родимой отраженье Уже и там несёт она. Пусть реки есть, каким дорога Сама собой туда дана И в мире слава их полна; Пусть реки есть мощней намного — Но Волга-матушка одна! И званье матушки носила В пути своём не век, не два — На то особые права — Она, Да матушка Россия, Да с ними матушка Москва. …Сидим в купе с майором рядом, Как будто взяли перевал. Он, мой сосед, под Сталинградом За эту Волгу воевал. Две кузницы На хуторском глухом подворье, В тени обкуренных берёз Стояла кузница в Загорье, И я при ней с рожденья рос. И отсвет жара горнового Под закопчённым потолком, И свежесть пола земляного, И запах дыма с деготком — Привычны мне с тех пор, пожалуй, Как там, взойдя к отцу в обед, Мать на руках меня держала, Когда ей было двадцать лет… Я помню нашей наковальни В лесной тиши сиротский звон, Такой усталый и печальный По вечерам, как будто он Вещал вокруг о жизни трудной, О скудном выручкою дне В той небогатой, малолюдной, Негромкой нашей стороне, Где меж болот, кустов и леса Терялись бойкие пути; Где мог бы всё своё железо Мужик под мышкой унести; Где был заказчик — гость случайный, Что к кузнецу раз в десять лет Ходил, как к доктору, от крайней Нужды, когда уж мочи нет. И этот голос наковальни, Да скрип мехов, да шум огня С далёкой той поры начальной В ушах не молкнет у меня. Не молкнет память жизни бедной, Обидной, горькой и глухой, Пускай исчезнувшей безследно, С отцом ушедшей на покой. И пусть она не повторится, Но я с неё свой начал путь, Я и добром, как говорится, Её обязан помянуть. За все ребячьи впечатленья, Что в зрелый век с собой принёс, За эту кузницу под тенью Дымком обкуренных берёз. На малой той частице света Была она для всех вокруг Тогдашним клубом, и газетой, И академией наук. И с топором отхожим плотник, И старый воин — грудь в крестах, И местный мученик-охотник С ружьишком ветхим на гвоздях; И землемер, и дьякон медный, И в блёстках сбруи коновал, И скупщик лиха Ицка бедный, — И кто там только не бывал! Там был приют суждений ярых О недалёкой старине, О прежних выдумщиках-барах, Об ихней пище и вине; О загранице и России, О хлебных сказочных краях; О боге, о нечистой силе, О полководцах и царях; О нуждах мира волостного, Затменьях солнца и луны; О наставленьях Льва Толстого И притесненьях от казны… Там человеческой природе Отрада редкая была Побыть в охоту на народе, Забыть, что жизнь невесела. Сиди, пристроившись в прохладе, Чужой махоркою дыми, Кряхти, вздыхай — не скуки ради, А за компанию с людьми. И словно всяк — хозяин-барин, И ни к чему спешить домой… Но я особо благодарен Тем дням за ранний навык мой. За то, что там ребёнком малым Познал, какие чудеса Творит союз огня с металлом В согласье с волей кузнеца. Я видел в яви это диво, Как у него под молотком Рождалось всё, чем пашут ниву, Корчуют лес и рубят дом. Я им гордился безконечно, Я знал уже, что мастер мог Тем молотком своим кузнечным Сковать такой же молоток. Я знал не только понаслышке, Что труд его в большой чести, Что без железной кочедыжки И лаптя даже не сплести. Мне с той поры в привычку стали Дутья тугой, бодрящий рёв, Тревожный свет кипящей стали И под ударом взрыв паров. И садкий бой кувалды древней, Что с горделивою тоской Звенела там, в глуши деревни, Как отзвук славы заводской. Полжизни с лишком миновало, И дался случай мне судьбой Кувалду главную Урала В работе видеть боевой. И хоть волною грозной жара Я был далёко отстранён, Земля отчётливо дрожала Под той кувалдой в тыщи тонн. Казалось, с каждого удара У всех под пятками она С угрюмым стоном припадала, До скальных недр потрясена… И пусть тем грохотом вселенским Я был вначале оглушён, Своей кувалды деревенской Я в нём родной расслышал звон. Я запах, издавна знакомый, Огня с окалиной вдыхал, Я был в той кузнице, как дома, Хоть знал, Что это был Урал. Урал! Завет веков и вместе — Предвестье будущих времён, И в наши души, точно песня, Могучим басом входит он — Урал! Опорный край державы, Её добытчик и кузнец, Ровесник древней нашей славы И славы нынешней творец. Когда на запад эшелоны, На край пылающей земли Ту мощь брони незачехленной Стволов и гусениц везли, — Тогда, бывало, поголовно Весь фронт огромный повторял Со вздохом нежности сыновней Два слова: — Батюшка Урал… Когда, добром его гружённый, На встречной скорости состав, Как сквозь тоннель гремит бетонный, С прогибом рельсов даль прорвав, — Не диво мне, что люд вагонный, Среди своих забот, забав, Невольно связь речей теряя, На миг как будто шапку снял, Примолкнет, сердцем повторяя Два слова: — Батюшка Урал… Урал! Я нынче еду мимо, И что-то сжалося в груди: Тебя, как будто край родимый, Я оставляю позади. Но сколько раз в дороге дальней Я повторю — как лёг, как встал — И всё теплей и благодарней Два слова: — Батюшка Урал… Урал! Невольною печалью Я отдаю прощанью дань… А за Уралом — Зауралье, А там своя, иная даль. Две дали Иная даль, иная зона, И не гранит под полотном — Глухая мякоть чернозёма Да степь без края за окном. И на её равнине плоской — Где малой рощицей, где врозь — Старообразные берёзки Белеют — голые, как кость. Идут, сквозные, негустые, Вдоль горизонта зеленя Да травы изжелта-седые, Под ветром ждущие огня. И час за часом край всё шире, Уже он день и два в окне, Уже мы едем в той стране, Где говорят: — У нас, в Сибири… Сибирь! Не что-то там в дали, Во мгле моей дороги длинной, Не бог весть где, не край земли, А край такой же серединный, Как на Урале был Урал, А там — Поволжье, Подмосковье, И всё, что ты уже терял За неустанной встречной новью. И ненасытная мечта В пути находит неизменно: Две дали разом — та и та — Влекут к себе одновременно… Стожок подщипанный сенца, Колодец, будка путевая. И в оба от неё конца Уходят, землю обвивая, Две эти дали, как одна. И обе вдруг душе предстали. И до краёв душа полна Теплом восторга и печали… Опять рассвет вступил в окно — Ему всё ближе путь с востока, А тот стожок давным-давно Уже на западе далёко. И словно год назад прошли Уральской выемки откосы, Где громоздились из земли Пласты породы, как торосы. И позади, вдали места, Что так же шли в окне вагона. И Волга — с волжского моста, И все за нею перегоны. Столичный пригород, огни, Что этот поезд провожали, И те, что в этот час в тени Или в лучах закатных, дали… С дороги — через всю страну — Я вижу отчий край смоленский И вспомнить вновь не премину Мой первый город деревенский. Он славой с древности гремел, Но для меня в ребячью пору Названья даже не имел — Он был один, был просто город . И, как тогда я ни был мал, Я не забыл и не забуду Тот запах, что в избу вступал С отцом, приехавшим оттуда. Как будто, с поскрипом сеней, С морозным облаком надворья, В былинках сена из саней Сам город прибывал в Загорье. Нездешний, редкий, привозной, Тревожно-праздничный и пряный, То запах жизни был иной — Такой немыслимой и странной. Он долго жил для нас во всём: В гостинце каждом и покупке, В нагольном старом полушубке, Что побыл в городе с отцом… Волненью давнему парнишки Доступна полностью душа, Как вспомню запах первой книжки И самый вкус карандаша… Всем, чем к земле родной привязан, Чем каждый день и час дышу, Я, как бы ни было, обязан Той книжке и карандашу; Тому ребячьему смятенью, С каким касался их рукой И приступал к письму и чтенью — Науке первой городской. И что ж такого, что с годами Я к той поре глухим не стал И всё взыскательнее память К началу всех моих начал! Я счастлив тем, что я оттуда, Из той зимы, из той избы. И счастлив тем, что я не чудо Особой, избранной судьбы. Мы все — почти что поголовно — Оттуда люди, от земли, И дальше деда родословной Не знаем: предки не вели, Не безпокоились о древе, Рождались, жили в свой черёд. Хоть род и мой — он так же древен, Как, скажем, твой, читатель, род… Читатель! Друг из самых лучших, Из всех попутчиков попутчик, Из всех своих особо свой, Всё кряду слушать мастер дивный, Неприхотливый, безунывный. (Не то что слушатель иной, Что нам встречается в натуре: То у него сонливый вид, То он свистит, глаза прищуря, То сам прорваться норовит.) Пусть ты меня уже оставил, Загнув странички уголок, Зевнул — хоть это против правил, — И даже пусть на некий срок Вздремнул ты, лёжа или сидя, Устав от множества стихов, — Того не зная и не видя, Я на тебя и не в обиде: Я сам, по слабости, таков. Меня, опять же, не убудет, Коль скажешь ты иль кто другой: Не многовато ль, дескать, будет Подряд материи такой, Как отступленья, восклицанья Да оговорок этих тьма? Не стать ли им чрезмерной данью Заветам старого письма? Я повторю великодушно: Не хлопочи о том, дружок, — Читай, пока не станет скучно, А там — бросай. И я — молчок. Тебя я тотчас покидаю, Поникнув скромно головой. Я не о том совсем мечтаю, Чтоб был читатель волевой, Что, не страшась печатной тины, Вплоть до конца несёт свой крест И в силу самодисциплины Что преподносят, то и ест. Нет, мне читатель слабовольный, Нестойкий, пуганый милей: Уж если вник, — с меня довольно, Горжусь победою моей, Волнуясь, руки потираю: Ты — мой. И холод по спине: А вдруг такого потеряю? Тогда конец и горе мне. Тогда забьюсь в куток под лавкой И затаю свою беду. А нет — на должность с твёрдой ставкой В Союз писателей пойду… Продолжим, стало быть, беседу. Для одного тебя, учти, Я с юных дней иду и еду И столько лет уже в пути. И всё одна командировка, — Она мне слишком дорога… Но что там — вроде остановка? — Какая станция? — Тайга. Состав стоит, пробег немалый В пути оставив за хвостом. И от уставшего металла Внизу течёт звенящий стон. Снаружи говор оживлённый, В огне перрон, как днём светло. Опять за стенкою вагонной Полтыщи вёрст в ночи прошло. Прошли мосты, мелькнули реки, Минули целые края, Которых, может быть, вовеки Вот так и не увижу я, И что за земли — знать не буду — Во сне ушли из-под колёс… А тут ещё весны причуды, — Не вспять ли время подалось? Как будто мы в таёжный пояс Вошли за станцией Тайгой. Теплом полей обдутый поезд Как будто взял маршрут другой. Как будто вдруг сменился климат: Зима — и всё вокруг бело. Сухой пурги дремотным дымом Костлявый лес заволокло… Но, с путевой надёжной сталью Смыкая туго сталь колёс, Спешит состав за новой далью, Гребёт пространство паровоз. И разрывает мир единый, Что отступает с двух сторон, На две большие половины, На юг и север вдоль окон. Сквозь муть пурги ещё невнятно Вступает новый край в права. А где-то там, в дали обратной, — Урал, и Волга, и Москва, Смоленск, мосты и переправы Днепра, Березины, Двины, Весь запад — до границ державы И дальше — по следам войны, По рубежам её остывшим, По блиндажам её оплывшим, По стольким памятным местам… Я здесь, в пути, но я и там — И в той дороге незабвенной, У тех, у дорогих могил, Где мой герой поры военной С войсками фронта проходил. Хоть та пора всё дале, дале, Всё больше вёрст, всё больше дней. Хоть свет иной, желанной дали В окне вагона всё видней. Литературный разговор А скажем прямо, что не шутки — Уже одно житьё-бытьё, Когда в дороге третьи сутки — Ещё едва ли треть её. Когда в пути почти полмира Через огромные края Пройдёт вагон — твоя квартира, Твой дом и улица твоя… В такой дороге крайне дорог Особый лад на этот срок, Чтоб всё тебе пришлося впору, Как добрый по ноге сапог. И время года, и погода, И звук привычного гудка, И даже радио в охоту, И самовар проводника… С людьми в дороге надо сжиться, Чтоб стали как свои тебе Впервые встреченные лица Твоих соседей по купе. Как мой майор, седой и тучный, С краснотцей жёсткой бритых щёк, Иль этот старичок научный, Сквозной, как молодой сморчок. И чтоб в привычку стали вскоре, Как с давних пор заведено, Полузнакомства в коридоре, Где на двоих-троих окно; Где моряка хрустящий китель В соседстве с мягким пиджаком, Где областной руководитель — Не в кабинете со звонком; Где в орденах старик кудрявый Таит в улыбке торжество Своей, быть может, громкой славы, Безвестной спутникам его; Где дама строгая в пижаме Загромоздит порой проход, Смущая щёголя с усами, Что не растут такие сами Без долгих, вдумчивых забот; Где все — как все: горняк, охотник, Путеец, врач солидных лет И лысый творческий работник, С утра освоивший буфет. Все сведены дорожной далью: И тот, и та, и я, и вы, И даже — к счёту — поп с медалью Восьмисотлетия Москвы… И только держатся особо, Друг другом заняты вполне, — Выпускники, наверно, оба — Молодожёны в стороне. Рука с рукой — по-детски мило — Они у крайнего окна Стоят посередине мира — Он и она, Муж и жена. Своя безмолвная беседа У этой новенькой четы. На край земли, быть может, едут, А может, только до Читы. Ну, до какой-нибудь Могочи, Что за Читою невдали. А может, путь того короче. А что такое край земли? Тот край и есть такое место, Как раз такая сторона, Куда извечно, Как известно, Была любовь устремлена. Ей лучше знать, что всё едино, Что место, где ни загадай, Оно — и край, и середина, И наша близь, и наша даль. А что ей в мире все напасти, Когда при ней её запас! А что такое в жизни счастье? Вот это самое как раз — Их двое, близко ли, далёко, В любую часть земли родной, С надеждой ясной и высокой Держащих путь — рука с рукой… Нет, хорошо в дороге долгой В купе освоить уголок С окошком, столиком и полкой И ехать, лёжа поперёк Дороги той. И ты не прежний, Не тот, чем звался, знался, жил, А безымянный, безмятежный, Спокойный, дальний пассажир. И нет на лбу иного знака, Дымишь, как всякий табакур. Отрада полная. Однако Не обольщайся чересчур… Хоть не в твоей совсем натуре Трибуной тешиться в пути, Но эту дань литературе И здесь приходится нести. Провинциальный ли, столичный — Читатель наш воспитан так, Что он особо любит личный Иметь с писателем контакт; Заполнить устную анкету И на досуге, без помех Призвать, как принято, к ответу Не одного тебя, а всех. Того-то вы не отразили, Того-то не дали опять. А сколько вас в одной России? Наверно, будет тысяч пять? Мол, дело, собственно, не в счёте, Но мимо вас проходит жизнь, А вы, должно быть, водку пьёте, По кабинетам запершись. На стройку вас, в колхозы срочно, Оторвались, в себя ушли… И ты киваешь: — Точно, точно, Не отразили, не учли… Но вот другой: — Ах, что там — стройка, Завод, колхоз! Не в этом суть. Бывает, их наедет столько, Творцов, певцов. А толку — чуть. Роман заранее напишут, Приедут, пылью той подышат, Потычут палочкой в бетон, Сверяя с жизнью первый том. Глядишь, роман, и всё в порядке: Показан метод новой кладки. Отсталый зам, растущий пред И в коммунизм идущий дед; Она и он — передовые, Мотор, запущенный впервые, Парторг, буран, прорыв, аврал, Министр в цехах и общий бал… И всё похоже, всё подобно Тому, что есть иль может быть, А в целом — вот как несъедобно, Что в голос хочется завыть. Да неужели В самом деле Тоска такая всё кругом — Все наши дни, труды, идеи И завтра нашего закон? Нет, как хотите, добровольно Не соглашусь, не уступлю. Мне в жизни радостно и больно, Я верю, мучаюсь, люблю. Я счастлив жить, служить отчизне, Я за неё ходил на бой. Я и рождён на свет для жизни — Не для статьи передовой. Кончаю книгу в раздраженье. С души воротит: где же край? А края нет. Есть продолженье. Нет, братец, хватит. Совесть знай. И ты киваешь: — Верно, верно, Понятно, критика права… Но ты их слушать рад безмерно — Все эти горькие слова. За их судом и шуткой грубой Ты различаешь без труда Одно, что дорого и любо Душе, мечте твоей всегда, — Желанье той счастливой встречи С тобой иль с кем-нибудь иным, Где жар живой, правдивой речи, А не вранья холодный дым; Где всё твоё незаменимо, И есть за что тебя любить, И ты тот самый, тот любимый, Каким ещё ты можешь быть. И ради той любви безценной, Забыв о горечи годов, Готов трудиться ты и денно И нощно — Душу сжечь готов. Готов на все суды и толки Махнуть рукой. Всё в этом долге, Всё в этой доблести. А там… Вдруг новый голос с верхней полки: — Не выйдет… — То есть как? — Не дам… Не то чтоб это окрик зычный, Нет, но особый жёсткий тон, С каким начальники обычно Отказ роняют в телефон. — Не выйдет, — протянул вторично. — Но кто вы там, над головой? — Ты это знаешь сам отлично… — А всё же? — Я — редактор твой. И с полки, голову со смехом Мой третий свесил вдруг сосед: — Ты думал что? Что ты уехал И от меня? Heт, милый, нет. Мы и в пути с тобой соседи, И всё я слышу в полусне. Лишь до поры мешать беседе, Признаться, не хотелось мне. Мне было попросту занятно, Смотрю: ну до чего хорош. Ну как горяч невероятно, Как смел! И как ты на попятный От самого себя пойдёшь. Как, позабавившись игрою, Ударишь сам себе отбой. Зачем? Затем, что я с тобою — Всегда, везде — редактор твой. Ведь ты над белою бумагой, Объятый творческой мечтой, Ты, умник, без меня ни шагу, Ни строчки и ни запятой. Я только мелочи убавлю Там, сям — и ты как будто цел. И всё нетронутым оставлю, Что сам ты вычеркнуть хотел. Там карандаш, а тут резинка, И всё по чести, всё любя. И в свет ты выйдешь как картинка, Какой задумал я тебя. — Стой, погоди, — сказал я строго, Хоть самого кидало в дрожь. — Стой, погоди, ты слишком много, Редактор, на себя берёшь! И, голос вкрадчиво снижая, Он отвечает: — Не беру. Отнюдь. Я всё препоручаю Тебе и твоему перу. Мне самому-то нет расчёту Корпеть, чёркать, судьбу кляня. Понятно? Всю мою работу Ты исполняешь за меня. Вот в чём секрет, аника-воин, И спорить незачем теперь. Всё так. И я тобой доволен И не нарадуюсь, поверь. Я всем тебя предпочитаю, Примером ставлю — вот поэт, Кого я просто не читаю: Тут опасаться нужды нет. И подмигнул мне хитрым глазом: Мол, ты, да я, да мы с тобой… Но тут его прервал я разом: — Поговорил — слезай долой. В каком ни есть ты важном чине, Но я тебе не подчинён По той одной простой причине, Что ты не явь, а только сон Дурной. Бездарность и безделье Тебя, как пугало земли, Зачав с угрюмого похмелья, На белый свет произвели. В труде, в страде моей безсонной Тебя и знать не знаю я. Ты есть за этой только зоной, Ты — только тень. Ты — лень моя. Встряхнусь — и нет тебя в помине, И не слышна пустая речь. Ты только в слабости, в унынье Меня способен подстеречь. Когда, утратив пыл работы, И я порой клоню к тому, Что где-то кто-то или что-то Перу помеха моему… И о тебе все эти строчки, Чтоб кто другой, смеясь, прочёл, — Ведь я их выдумал до точки, Я сам. А ты-то здесь при чём? А между тем народ вагонный, Как зал, заполнив коридор, Стоял и слушал возбуждённо Весь этот жаркий разговор. И молча тешились забавой Майор с научным старичком. И пустовала полка справа: В купе мы ехали втроём. И только — будь я суевером — Я б утверждать, пожалуй, мог, Что с этой полки запах серы В отдушник медленно протёк… Огни Сибири Сибирь! Леса и горы скопом, Земли довольно, чтоб на ней Раздаться вширь Пяти Европам Со всею музыкой своей. Могучий край всемирной славы, Что грозной щедростью стяжал, Завод и житница державы, Её рудник и арсенал. Край, где несметный клад заложен, Под слоем — слой мощней вдвойне. Иной ещё не потревожен, Как донный лёд на глубине. Родимый край лихих Сибирских Трём войнам памятных полков С иртышских, Томских, Обских, Бийских И енисейских берегов… Сестра Урала и Алтая, Своя, родная вдаль и вширь, С плечом великого Китая Плечо сомкнувшая, Сибирь! Сибирь! И лёг и встал — и снова — Вдоль полотна пути Сибирь. Но как дремучестью суровой Ещё объят её пустырь! Идёт, идёт в окне экспресса Вдоль этой просеки одной Неотодвинутого леса Оббитый ветром перестой. По хвойной тьме — берёзы проседь… Откосы сумрачные гор… И всё кругом — как бы укор Из давней давности доносит. Земля пробитых в глушь путей, Несчётных вёрст и редких дымов, Как мало знала ты людей, Кому была б землёй родимой! Кому была бы той одной, Что с нами в радости и в горе, Как юг иль степь душе иной, Как взморье с тёплою волной, Как мне навек моё Загорье… Недоброй славы край глухой. В новинку твой нелёгок норов. Ушёл тот век, настал другой, Но ты — все ты — с твоим укором. И в старых песнях не устал Взывать с тоской неутолимой Твой Александровский централ И твой бродяга с Сахалина. Да, горделивая душа Звучит и в песнях, с бурей споря, О диком бреге Иртыша И о твоём священном море. Но, может быть, в твоей судьбе, И величавой и суровой, Чего недодано тебе — Так это мощной песни новой! Что из конца прошла б в конец По всем краям с зазывной силой И с миллионами сердец Тебя навеки породнила. Та честь была бы дорога, И слава — не товар лежалый, Когда бы мне принадлежала В той песне добрая строка… И снова — сутки прочь, и снова — Сибирь! Как свист пурги — Сибирь, — Звучит и ныне это слово, Но та ли только эта быль?! В часы дорожные ночные Вглядишься — глаз не отвести: Как Млечный Путь, огни земные Вдоль моего текут пути Над глухоманью вековечной, Что днём и то была темна. И, точно в небе, эта млечность Тревожна чем-то и скрытна… Текут, бегут огни Сибири, И с нерассказанной красой Сквозь непроглядность этой шири И дали длятся полосой. Лучатся в тех угрюмых зонах, Где время шло во мгле слепой, Дробятся в дебрях потрясённых, Смыкая зарева безсонных Таёжных кузниц меж собой. И в том немеркнущем свеченье Вдали угадываю я Ночное позднее движенье, Оседлый мир, тепло жилья, Нелёгкий труд и отдых сладкий, Уют особенной цены, Что с первой детскою кроваткой У голой лепится стены… Как знать, какой отрадой дивной И там бывает жизнь полна — С тайгою дикой, серединной, Чуть отступившей от окна; С углом в бараке закопчённом И чаем в кружке жестяной, — Под стать моим молодожёнам, Что едут рядом за стеной, У первой нежности во власти, В плену у юности своей… И что такое в жизни счастье, Как ни мудри, а им видней… Так час ли, два в работе поезд, А точно годы протекли, И этот долгий звёздный пояс Уж опоясал полземли. А что там — в каждом поселенье, И кем освоена она, На озарённом протяженье Лесная эта сторона. И как в иной таёжный угол Издалека вели сюда Кого приказ, Кого заслуга, Кого мечта, Кого беда… Но до того, как жизнь рассудит, Судьбу назвав, какая чья, Любой из тысяч этих судеб И так и так обязан я. Хотя бы тем одним, что знаю, Что полон памятью живой Твоих огней, Сибирь ночная, Когда всё та же, не иная, Видна ты далее дневной… Тот свет по ней идёт всё шире, Как день сменяя ночи тьму. И что! Какие силы в мире Потщатся путь закрыть ему! Он и в столетьях не померкнет, Тот вещий отблеск наших дней. Он — жизнь. А жизнь сильнее смерти: Ей больше нужно от людей. И перемен безповоротных Неукротим победный ход. В нём власть и воля душ несчётных, В нём страсть, что вдаль меня зовёт. Мне дорог мир большой и трудный, Я в нём — моей отчизны сын. Я полон с ней мечтою чудной — Дойти до избранных вершин. Я до конца в походе с нею, И мне все тяготы легки. Я всех врагов её сильнее: Мои враги — Её враги. Да, я причастен гордой силе И в этом мире — богатырь С тобой, Москва, С тобой, Россия, С тобою, звёздная Сибирь! Со всем — без края, без предела, С чем людям жить и счастью быть. Люблю! И что со мной ни делай, А мне уже не разлюбить. И той любви надёжной мерой Мне мерить жизнь и смерть до дна. И нет на свете большей веры, Что сердцу может быть дана. С самим собой Избыток лет безповоротных Не лечит слабостей иных: Я всё, как в юности, охотник До разговоров молодых. Я всё, как в дни мои былые, Хоть до утра часов с восьми Решать вопросы мировые Любитель, хлебом не корми. Мне дорог дружбы неподдельной Душевный лад и обиход, Где слово шутки безыдейной Тотчас тебе не ставят в счёт; Где о грядущих днях Сибири, Пути гвардейского полка, Целинных землях и Шекспире, Вреде вина и табака И обо всём на белом свете Безпротокольный склад речей, — Ты лишь у смеха на примете На случай глупости твоей… Так вот, как высказано выше, С годами важен я не стал, Ещё не весь, должно быть, вышел Живучей юности запал. Нет, я живу, спешу тревожно — Не тем ли доля хороша — Заполнить мой дневник дорожный Всем, чем полна ещё душа; Что бьётся, просится наружу, — И будь такой ли он, сякой, — Читатель-друг, я не нарушу Условий дружбы дорогой. Согласно принятому плану, Вернусь назад, рванусь вперёд. Но я, по совести, не стану Зазря вводить тебя в расход. Я не позволю на мякину Тебя заманивать хитро. И не скажу, что сердце выну: Ему на месте быть добро. С меня довольно было б чуда И велика была бы честь То слово вынуть из-под спуда, Что нужно всем, как пить и есть. У бога дней не так уж много, Но стану ль попусту скорбеть, Когда не вся ещё дорога И есть что видеть, есть что петь. Нет, жизнь меня не обделила, Добром своим не обошла. Всего с лихвой дано мне было В дорогу — света и тепла. И сказок в трепетную память, И песен матери родной, И старых праздников с попами, И новых с музыкой иной. И в захолустье, потрясённом Всемирным чудом наших дней, — Старинных зим с певучим стоном Далёких — за лесом — саней. И вёсен в дружном развороте, Морей и речек на дворе, Икры лягушечьей в болоте, Смолы у сосен на коре. И летних гроз, грибов и ягод, Росистых троп в траве глухой, Пастушьих радостей и тягот И слёз над книгой дорогой. И ранней горечи и боли, И детской мстительной мечты. И дней, не высиженных в школе, И босоты, и наготы. Всего — и скудости унылой В потёмках отчего угла… Нет, жизнь меня не обделила, Добром своим не обошла. Ни щедрой выдачей здоровья И сил, что были про запас, Ни первой дружбой и любовью, Что во второй не встретишь раз. Ни славы замыслом зелёным, Отравой сладкой строк и слов; Ни кружкой с дымным самогоном В кругу певцов и мудрецов — Тихонь и спорщиков до страсти, Чей толк не прост и речь остра Насчёт былой и новой власти, Насчёт добра И недобра… Чтоб жил и был всегда с народом, Чтоб ведал всё, что станет с ним, Не обошла тридцатым годом. И сорок первым. И иным… И столько в сердце поместила, Что диву даться до поры, Какие жёсткие под силу Ему ознобы и жары. И что мне малые напасти И незадачи на пути, Когда я знаю это счастье — Не мимоходом жизнь пройти. Не мимоездом, стороною Её увидеть без хлопот — Но знать горбом и всей спиною Её крутой и жёсткий пот. И будто дело молодое — Всё, что затеял и слепил, Считать одной лишь малой долей Того, что людям должен был. Зато порукой обоюдной Любая скрашена страда; Ещё и впредь мне будет трудно, Но чтобы страшно — Никогда. Друг детства И дружбы долг, и честь, и совесть Велят мне в книгу занести Одной судьбы особой повесть, Что сердцу встала на пути… Я не скажу, что в ней отрада, Что память эта мне легка, Но мне своё исполнить надо, Чтоб вдаль глядеть наверняка. В ней и великой нет заслуги, — Не тем помечена числом… А речь идёт о старом друге, О лучшем сверстнике моем. С кем мы пасли скотину в поле, Палили в залесье костры, С кем вместе в школе, В комсомоле И всюду были до поры. И врозь по взрослым шли дорогам С запасом дружбы юных дней. И я-то знаю: он во многом Был безупречней и сильней. Я знаю, если б не случиться Разлуке, горшей из разлук, Я мог бы тем одним гордиться, Что это был мой первый друг. Но годы целые за мною, Весь этот жизни лучший срок — Та дружба числилась виною, Что мне любой напомнить мог… Легка ты, мудрость, на помине: Лес рубят — щепки, мол, летят. Но за удел такой доныне Не предусмотрено наград. А жаль! Вот, собственно, и повесть, И не мудрён её сюжет… Стояли наш и встречный поезд В тайге на станции Тайшет. Два знатных поезда, и каждый Был полон судеб, срочных дел И с независимостью важной На окна встречного глядел. Один туда, другой обратно. Равны маршруты и права. — «Москва — Владивосток»? Понятно. — Так-так: «Владивосток — Москва»… Я вышел в людный шум перронный, В минутный вторгнулся поток Газетой запастись районной, Весенней клюквы взять кулёк. В толпе размять бока со смаком, Весь этот обозреть мирок — До окончаний с твёрдым знаком В словах: «Багажъ» и «Кипятокъ»… Да, я люблю тебя душевно И, сколько еду, всё не сыт Тобой, дорожный, многодневный, Простой и в меру быстрый быт. Вагон и эти остановки Всего бегущего в окне, И даже самозаготовки По среднерыночной цене… Так, благодушествуя вволю, Иду. Не скоро ли свисток? Вдруг точно отзыв давней боли Внутри во мне прошёл, как ток… Кого я в памяти обычной, Среди иных потерь своих, Как за чертою пограничной, Держал,           он, вот он был,                                в живых. Я не ошибся, хоть и годы И эта стёганка на нём. Он! И меня узнал он, с ходу Ко мне работает плечом. И чувство стыдное испуга, Беды пришло ещё на миг, Но мы уже трясли друг друга За плечи, за руки… — Старик! — Старик! — Взаимной давней клички Пустое, в сущности, словцо Явилось вдруг по той привычке, А я смотрю ему в лицо: Всё то же в нём, что прежде было, Но седина, усталость глаз, Зубов казённых блеск унылый — Словцо то нынче в самый раз, Ровесник-друг. А я-то что же? Хоть не ступал за тот порог, И я, конечно, не моложе, Одно, что зубы уберёг. — Старик. И нет нелепей муки: Ему ли, мне ль свисток дадут, И вот семнадцать лет разлуки И этой встречи пять минут! И вот они легли меж нами — Леса, и горы, и моря, И годы, годы с их мечтами, Трудами,             войнами,                          смертями — Вся жизнь его, Вся жизнь моя… — Ну вот, и свиделись с тобою. Ну, жив, здоров? — Как видишь, жив. Хоть непривычно без конвоя, Но, так ли, сяк ли, пассажир Заправский: с полкой и билетом… — Домой? — Да как сказать, где дом… — Ах, да! Прости, что я об этом… — Ну, что там, можно и о том. Как раз, как в песенке не новой, Под стать приходятся слова: «Жена найдёт себе другого, А мать…» Но если и жива… — Так. Ты туда, а я обратно… — Да, встреча: вышел, вдруг — смотрю.. — И я смотрю: невероятно… — Не куришь? — Как ещё курю! Стоим. И будто все вопросы. И встреча как ни коротка, Но что ещё без папиросы Могли мы делать до свистка? Уже его мы оба ждали, Когда донёсся этот звук. Нам разрешали Наши дали Друг друга выпустить из рук… — Пора! — Ну что же, до свиданья. — Так ты смотри — звони, пиши… Слова как будто в оправданье, Что тяжесть некая с души. И тут, на росстани тайшетской, Когда вагон уже потёк, Он, прибодрившись молодецки, Вдруг взял мне вслед под козырёк. И этот жест полушутливый, Из глаз ушедший через миг, Тоской безмолвного порыва Мне в сердце самое проник. И всё. И нету остановки. И не сойти уже мне здесь, Махнув на все командировки, Чтоб в поезд к другу пересесть. И от нелёгкой этой были, На встречной скорости двойной, Мы в два конца свои спешили Впритирку с ветром за стеной. Бежал, размеченный столбами, Как бы кружась в окне, простор. И расстоянье между нами Росло на запад и восток. И каждый миг был новой вехой Пути, что звал к местам иным… А между тем я как бы ехал И с ним, товарищем моим. И подо мной опять гудела В пути оставленная сталь. И до обратного предела Располагалась та же даль. И от вокзала до вокзала Я снова в грудь её вбирал: И тьму тайги, и плёс Байкала, И степь, и дымчатый Урал. И к Волге-матушке с востока Я приближался в должный срок И, стоя с другом локоть в локоть, Её заранее стерёг. А через сутки с другом вместе, Вцепившись намертво в окно, Встречал столичные предместья, Как будто их давным-давно, Как он, не видел. И с тревогой В вокзальный тот вступал поток… А между тем своей дорогой Всё дальше ехал на восток. И разве диво то, что с другом Не мог расстаться я вполне? Он был недремлющим недугом, Что столько лет горел во мне. Он сердца был живою частью, Бедой и болью потайной. И годы были не во власти Нас разделить своей стеной. И, не кичась судьбой иною, Я постигал его удел. Я с другом был за той стеною. И ведал всё. И хлеб тот ел. В труде, в пути, в страде походной Я неразлучен был с одной И той же думой неисходной, — Да, я с ним был, как он со мной. Он всюду шёл со мной по свету, Всему причастен на земле. По одному со мной билету, Как равный гость, бывал в Кремле. И те же радости и беды Душой сыновней ведал он: И всю войну, И День Победы, И дело нынешних времён. Я знал: вседневно и всечасно Его любовь была верна. Винить в беде своей безгласной Страну? При чём же здесь страна! Он жил её мечтой высокой, Он вместе с ней глядел вперёд. Винить в своей судьбе жестокой Народ? Какой же тут народ!.. И минул день в пути и вечер. И ночь уже прошла в окне, А боль и радость этой встречи, Как жар, теснилися во мне. Врываясь в даль, работал поезд, И мне тогда ещё в пути Стучала в сердце эта повесть, Что я не вправе обойти. Нет, обойти её — не дело И не резон душе моей: Мне правда партии велела Всегда во всём быть верным ей. С той правдой малого разлада Не понесёт моя строка. И мне своё исполнить надо, Чтоб вдаль глядеть наверняка. Фронт и тыл Быть может, этот спор дорожный, Порой почти пустопорожний, Но жаркий — грудь на грудь, в упор, — В вагоне шёл бы до сих пор, Не встрянь с улыбкой осторожной И лёгким вздохом мой майор. А может, перед вспышкой новой Он сам собою поостыл, Всегда, везде зайти готовый Тот спор на тему: Фронт и тыл… Давно война отгрохотала, Давно в страде иной страна Свои убытки наверстала, — Душа, казалось бы, полна. Однако, — нужды нет лукавить, — Душа, минуя давность лет, Той горькой памяти оставить Ещё не может и — нет-нет — В тот самый заступает след. И неизмеренное море Печали, тяжких мук и горя И славы — тот душевный пыл, Что вновь и вновь родится в споре На эту тему: фронт и тыл. Он возникает не по знаку Организованных начал, А сам собой и тоже всяко: То днём, а то и по ночам. В пути, в гостинице, в больнице, На переправе затяжной, В районе, в области, в столице, В гостях и дома, — хоть с женой. В бараке, в клубе и сторожке, В тайге, в степи, на целине, «На кукурузе», «на картошке», — Как говорят ещё в стране. На даче, на горячем пляже, В Крыму и в заполярной тьме, Во льдах торосистых, и даже Не диво, если и в тюрьме… Но время лучшее для спора, Когда Москва — его исток, А устье — где-то там, не скоро, В конце, вдали — Владивосток. Итак, в дороге три-четыре, А то и пять, пожалуй, дней Шёл спор о фронте и о тыле, — Не что важней, А где трудней. Спор в постановке чисто русской: Где круче в смысле всех страстей — Обычной на душу нагрузки, Жары,         морозов                     и харчей. Горячность пылкая без меры Со стороны фронтовика, Минувшей службы офицера, Рвалася вон из пиджака. Казалось, был он кровный, личный, Извечный враг тыловиков, Да и оратор был каков! — Куда там — наш трибун столичный, Любимец публики Сурков. Казалось так в разгаре спора, Что он, случись в иную пору, Отцу б родному не простил, Когда бы с цехом иль конторой Старик нестойкий убыл в тыл И под огнём на фронте не был, Не отступал за Днепр и Дон… Должно быть, там с овчинку небо Однажды сам увидел он. И это тяжкое виденье Он нёс теперь сквозь жизнь свою, Крутого полон озлобленья На всех, кто не был в том бою… Зато его противник в споре Прощал охотно старика. И о своей тех лет конторе Он дал понять издалека. На пафос тот, отчасти зверский, Он отвечал — уму учил — С улыбкой мягко-министерской Больших секретарей-мужчин, Что лишены обычной страсти И с правом входа на доклад Располагают большей властью, Чем тот, при коем состоят… Сперва с усталостью заметной Он пояснил, что не секрет, В наш век — век атомно-ракетный — Былых понятий фронта нет, Как нет былых понятий тыла. Но с точки зренья прежних дней Понятно, где труднее было: В тылу у нас — куда трудней. Он так сказал: ходить в атаки И умирать, коль выпал час, Есть тот гражданский долг, что всякий Обязан выполнить из нас. Он к месту вспомнил утвержденья Самих прославленных вояк, Что нет героев от рожденья, — Они рождаются в боях. И возразить, казалось, нечем, Когда вздохнул он тихо: — Но… — В тылу, мол, дело обезпечить Уже не всякому дано. И в правоте неоспоримой Подвёл черту, как говорят: Тыл фронту, верно, брат родимый, Но он сказал бы: Старший брат. Сказал — гляди, куда как метче — И с новым вздохом повторил: Тыл — старший брат, за всё ответчик, — И потому избрал он тыл. Ему в годину испытаний Крепить его велел закон. С ним разговаривать не стали, Когда на фронт просился он… И, дескать, несколько неловкий, По меньшей мере, этот спор, При современной обстановке Он лишь несёт в ряды раздор… И тут как раз вздохнул майор. Майор, молчун тяжеловатый, Что был курить да спать здоров, Сказал с улыбкой виноватой: — Скажу сперва насчёт рядов… Зачем же вдруг!.. Ряды — рядами. И от беседы нет беды, Поскольку мы же с вами Сами И есть те самые ряды… Теперь насчёт меньшого брата, Скажу, не хвастаясь отнюдь, Что от солдата До комбата Я сам прошёл когда-то путь. И что, причастный с ополченья К боям, походам и котлу, Я вправе сделать заключенье: На фронте — легче, чем в тылу. Я поясню, — сказал он, видя Смущенье спорящих сторон, — Не к чьей-нибудь из вас обиде И чистой правде не в урон. Как говорил один нестарый Мой из запаса рядовой, Знаток и той, что он оставил, И этой жизни, фронтовой: «Воюй — и всё твоё с тобой». Мол, всё по форме и по норме: О чём заботиться тебе? Случись, что если не накормлен, — Так это есть уже ЧП. В твоё траншейное жилище, У самой смерти на глазах, К тебе ползут с горячей пищей И даже с чаем в термосах. Твой килограмм, с надбавкой, хлеба. Твой спецпаёк И доптабак Тебе должны доставить с неба, Раз по земле нельзя никак. С жилищем — тоже много проще: Дворец ли, погреб — Всё твой дом. Ни доставать прописку тёще, Ни уплотнять её судом. Что в жизни нужно — всё безплатно, За всё ответчица — казна. Убьют иль ранят? Фронт. Понятно. И не твоя уже вина. В той жизни — долгой иль короткой — Уж там добро, иль недобро, — Тебя согреть спешат и водкой, И сводкой Совинформбюро. В недальнем следуя обозе, Почти в бою — тебе хвалу Вовсю поют в стихах и прозе Твои певцы. А что в тылу! В тылу совсем не та картина, Хотя всё то же существо. Во-первых, если ты мужчина, То вроде как-то не того… Опять же кухня полевая Тебе не придана в тылу. Посеял карточки в трамвае, — Садись к заочному столу. И та опаска всем знакома: В тылу проштрафился чуть-чуть, Глядишь, привет от военкома: Прошу зайти. И — в добрый путь. На фронте нет того в заводе, Чтоб опасаться: вдруг да в тыл! Ошибся в роте, Так во взводе Исправишь всё, что допустил. И даже, если ты там штуку Уже подсудную украл, То ни к чему тебя в науку Возить куда-то на Урал, Писать от фронта открепленье, Давать в дорогу аттестат. Нет, где вина — там искупленье, — Всегда поблизости штрафбат. На месте весь тебе зачтётся Тот срок к недальнему числу Без упущенья в производстве, Как это водится в тылу. С пристрастьем слушали майора Два главных спорщика в купе. Но самый след крутого спора Уже по новой шёл тропе. Всё ближе, ближе постепенно К сужденьям тем склоняли слух И наш профессор, и военный Моряк, и врач, и все вокруг… И в орденах старик кудрявый Не усидел в своём углу, Тряхнул своей безвестной славой: — Нет, легче всё-таки в тылу. Как ни хотите — легче трошки… — Успех майора он учёл. — Уже одно, что нет бомбёжки, А есть — так в шахте нипочём. — Смотря какая бомба-дура, — Поправил кто-то старика. Но тот сказал: — Нет, жизнь горька, Как под землёй без перекура, А наверху — без табака… — Ах, в табаке ли только дело, — Включился вздох со стороны. — В одном равны душа и тело, Что легче — вовсе без войны… Тот вывод с благостной печалью Кивком почтенной головы Одобрил попик наш с медалью Восьмисотлетия Москвы. Но означал его уместный Простой кивок-полупоклон, Что, может, волею чудесной И сверх того, что всем известно, Он кое в чём осведомлён… А мой майор невозмутимый, Со слов солдата выдав речь, На весь вагон добавил дыма И вновь намерен был залечь… Солдатской притчи юмор грубый Улыбкой лица подсветил, И сам собой пошёл на убыль Тот спор на тему: фронт и тыл. За новой далью скрылся город. Пошли иные берега. Тоннели, каменные горы, Вверху — над окнами — тайга. По кругу шли обрывы, пади, Кремнистой выемки откос. И те, что в душу мне вступали, Слова горели жаром слёз. И не хотел иных искать я, Затем, что не новы они. Да, тыл и фронт — родные братья, И крепче в мире нет родни. Богатыри годины давней И в славе равные бойцы. Кто младший там, кто старший — главный, — Неважно: Братья-близнецы. И не гадали — кто, который, Кому по службе подчинён, Оставив эти счёты-споры Для мирных нынешних времён… Но не иссякнуть этой теме, Покамест есть ещё в живых И те, что сами знали бремя Часов и суток фронтовых; И те, кому в завидных далях, В раю глубоком тыловом У их станков и наковален Был без отрыва стол и дом. И после них не канут в нетях Та боль, и мужество, и честь. Но перейдёт в сердца их детям И внукам памятная песнь. О том, как шли во имя жизни В страде — два брата, два бойца, Великой верные Отчизне Тогда. И впредь. И до конца. Москва в пути Вагонный быт в дороге дальней, Как отмечалось до меня, Под стать квартире коммунальной, Где все жильцы — почти родня. Родня, как есть она в природе: И та, с которой век бы жил, И та, с которой в обиходе Столкнёшься утром — День постыл. И есть всегда в случайном сборе Соседей — злостный тот сосед, Что любит в общем коридоре Торчать, как пень, и застить свет. И тот, что спать ложится рано, И тот безсонный здоровяк, Что из вагона-ресторана Приходит в полночь «на бровях». И тот, что пьёт всех больше чая, Притом ворчит, Что чай испит, И, ближних в храпе обличая, Сам как зарезанный храпит. И тот, что радио не любит, И тот, что слушать дай да дай, И тот, и всякий… Словом, люди, В какую их ни кинуть даль. И на путях большого мира Мне дорог, мил И этот мир… Съезжает вдруг жилец с квартиры, Вдруг сходит спутник-пассажир… И пусть с тобой он даже спички Не разделил за этот срок, Но вот уже свои вещички Он выдвигает за порог. Вот сел у двери отрешённо — Уже на убыль стук колёс, — Вот встал и вышел из вагона, И жизни часть твоей унёс… Но это что. Иное дело, Когда, как водится в пути, Знакомство первое успело До дружбы, что ли, дорасти. Читатель, может быть, припомнит Молодожёнов-москвичей, Что в стороне держались скромно, Дорогой заняты своей, Своей безмолвною беседой Про тот, наверно, край земли, Куда они впервые едут В составе собственной семьи. Когда пошли уже к Уралу Холмы — заставы главных гор, — Супруги юные помалу Втянулись в общий разговор. Должно быть, так, что с непривычки Взгрустнулось, — критик, погоди: Не вёрсты дачной электрички, А вся Европа позади. И, отдаваясь этой дали, Что открывалась душам их, Они с отрадой обретали Опору в спутниках своих. И постигали въявь при свете Дневном на этом рубеже, Что — да, они уже — не дети, И счёт пошёл иной уже… Расспросы, толки, тары-бары… Уже, проход загородив, Вокруг и возле этой пары Вагонный сладился актив. На всех пахнуло в самом деле Как будто временем иным, И все по-своему хотели Не сплоховать при встрече с ним; Не оттолкнуть почтенной спесью: Мол, то ли дело в наши дни; Не затянуть унылой песни Во вкусе матушки-родни — Той, чьи советы, поученья И справки — в горле у детей: Насчёт превратностей снабженья И климатических страстей. Но всё ж избыточное время В пути заставило и нас Отдать свой долг обычной теме, Что все имеют про запас. Мол, край земли — оно понятно, И в шалаше с любимым — рай. Но на Арбат попасть обратно Сложнее, чем на этот край. Да, да. Не всем в аспирантуру, — Нет, нужно в жизнь пойти сперва. Но взять Калинин либо Тулу: И жизнь, и в трёх часах Москва… Беда, что все до мёду падки, — Себе не враг никто живой: Тот строит город на Камчатке, А дачу лепит под Москвой. Тот редкой верностью Сибири Уже повсюду знаменит, А там, в столице, на квартире Жена за сторожа сидит… И, кстати, речь зашла о жёнах, Особо любящих Москву, Что хоть в каких ютятся зонах, Лишь ею грезят наяву. Хоть где-то, где-то, чуть маяча, Томит им души до беды Москва — мечта, Москва — задача, Москва — награды за труды. А впрочем, если виновата Она — Москва — какой виной, Так разве той, что маловато На всех про всех её одной. И хоть бы втрое растянулась, Так не вместиться всем в одну… Но не твоё ли время, юность, Нести её на всю страну? В леса и степи до предела Идти со связью от неё. То не твоё ли нынче дело, Друг верный — молодость?.. Твоё! Твоё по праву и по нраву. Твоё по счёту голосов. Несёт тебе и честь и славу Земли родимой этот зов. Не для того тебя растили И сберегали как могли, Чтоб ты в поре своей и силе Чуралась матери-земли. Земли, нетоптаной, нерытой, Таящей зря свои дары. Необжитой, недомовитой И небом крытой До поры. Тебе сродни тех далей ветер. Ты знаешь: очередь твоя — Самой в особом быть ответе За все передние края. За всю громоздкую природу, Что в дело нам отведена, За хлеб и свет, тепло и воду, За всё, чем в мире жизнь красна… Прошу учесть, читатель строгий, Что у стиха свои права: Пусть были сказаны в дороге Не эти именно слова. И за отсутствием трибуны Шла речь обыденней вдвойне… Но вот супруг, наш спутник юный, Вдруг поднял руку: — Дайте мне. Он старшим был в их славной паре И, видно, парень с головой, Из тех, что в каждом семинаре Резон отстаивают свой. — Позвольте мне, — сказал он тихо. — Мы сами вызвались сюда. Хоть знаем все, почём там лихо, Но сами… Просто — от стыда. Да! Что же: речи, песни, письма, А как до дела — так меня Авось хоть в ту же Тулу втиснет Руководящая родня… И нужды нет притом лукавить, Что мне Москва не хороша, И что не жаль её оставить, И не лежала к ней душа. Зачем выдумывать пустое, — Вдали она ещё милей. Ещё теплей. Но разве стоят Те блага — совести моей! Бочком ходить, светить глазами — Была бы нам судьба тошна. Иную мы избрали сами, Я правду говорю, жена? Мы с ним в купе сидели рядом, И та из своего угла Его влюблённым, долгим взглядом, Не отрываясь, берегла. И не впервые вслух, должно быть, Она сказала те слова, Что про себя имели оба: — Где мы с тобой, там и Москва… И даже чуть плечом пожала — Мол, знаешь сам: ответ готов. И все признали, что, пожалуй, Не скажешь лучше этих слов. Пусть жизнь своею жёсткой меркой Измерит ёмкость их потом, Когда любовь пройдёт проверку И обживёт свой новый дом. Но это доброе присловье — Залог и дружбы и семьи. И с ним полезен для здоровья Любой на свете край земли… Тот край, тот мир иной — до срока Он не вступал ещё в права. И от Москвы как ни далёко, То всё ещё была Москва. Москва, что дали рассекала Своей стальною колеёй. Тайга ли, степи или скалы — Всё это было за стеной; Всё за окном неслось вагонным. А тут, внутри, была она, С её уютом, протяжённым До крайней шпалы полотна. Тут из конца в конец державы, Защищена от непогод, Она тепло своё держала И свой столичный обиход. И если поезд передышку Себе в работе позволял, Там был хоть малый городишко — Москвы образчик, хоть вокзал; Хоть водокачка — знак приметный Культуры с дедовских времён; Хоть «Пиво — воды», хоть газетный Киоск, закрытый на ремонт… Так час за часом вдаль столица Свою разматывает нить, Пока не время с ней проститься, С её подножки соступить И очутиться вдруг в Сибири, В полубезвестной точке той, Что для тебя в подлунном мире — Отныне дом и адрес твой, Где жить и быть, располагаться, Топтать земли тот самый край, Брать в оборот его богатства, — И вот когда, Москва, прощай! Она помедлит там учтиво, Но тихо тронется состав, И канет в далях это диво… Ты не случайно ли отстал? Не побежишь за этим спальным Цепляться, виснуть как-нибудь? Нет? Всё в порядке, всё нормально? Тогда живи и счастлив будь! И мы своим молодожёнам, Когда настала их пора, На остановке всем вагоном Желали всякого добра. Как будто мы уже имели На них особые права. Как будто мы их к этой цели И подготовили сперва. Как будто наша в том заслуга, Что старше мы друзей своих. Как будто мы их друг для друга Нашли и поженили их… И вот они на том вокзале, Уже в толпе других людей… И мы глядим на них глазами Минувшей юности своей; Глазами памяти суровой И светлой — тех ушедших лет, Когда по зову жизни новой Мы брали дальний свой билет… Всё та же даль. Но годы — те ли! Мы юным сменщикам своим Сказать, быть может, не хотели, Как мы завидовали им. Полна, красна земля родная Людьми надёжных душ и рук. Всё та же, та же, да иная И даль,           и жизнь,                        и всё вокруг… На Ангаре В крутые памятные сроки Я побывал на Ангаре, Когда особая для стройки Была задача на поре. Она была для многих внове, Видавших всякие жары, Всё, словом, было наготове Для перекрытья Ангары. Все начеку, чтоб разом прянуть На приступ: люди — до души, Борта машин, и стрелы кранов, И экскаваторов ковши… А между тем река играла, Крошила берег насыпной, Всю прибыль мощных вод Байкала В резерве чуя за собой. Играла беглыми цветами И, вся прозрачная до дна, Свиваясь длинными жгутами, Неслась, дика и холодна. Крутой отсвечивая гладью, Гнала волну волне вослед, Как будто ей и толку нет, Что люди вправду пять за пядью К ней подбирались столько лет; Что не на шутку шли подкопом В пластах породы и песков, Призвав сюда немалый опыт С иных далёких берегов; Что эта сила, С флангов, с тыла Пододвигаясь день за днём, На клетки плёс разгородила, Прошла, по дну и подо дном; Вдавила вглубь рубеж бетонный, Стальной решёткой проплетённый, Недвижно вечный, как скала, И, выбрав наверх гравий донный, Громаду-насыпь возвела. И в ней из хитрого расчёта Убавив исподволь простор, Реке оставила ворота, Чтоб взять их завтра на запор. Уже был связан мост понтонный На быстрине — звено в звено, — Откуда груз тысячетонный В свой час низринется на дно. Тот час уже в окно стучался Не без торжественных затей: Съезжались гости и начальство Различных рангов и статей; Корреспондентов специальных Нетерпеливая орда — Одной и вместе с тем «Центральной» В те дни гостиницы страда. Сбивалось множество народу, Толпясь, глядеть на эту воду И переглядываться: — Д-да… Предположенья, слухи, толки, Сужденья вольных знатоков О недостатках подготовки, О риске и перестраховке И установке От верхов. Но и о том, как эти воды, Подобно волжским и иным, Уже не дар, а дань природы, — Войдут в назначенный режим; Подтянут к центрам захолустья, Дадут запев Сибири всей. А там ещё и Братск, и Устье, А там и братец Енисей, А там… Жестокий в Приангарье — Под стать зиме — держался зной. Уже сдавалось — пахнет гарью, Бедой извечною лесной, Что со ствола на ствол смолистый Бежит, как белка, налегке И в трубку скручивает листья Зловещим жаром вдалеке. И сна лишает край таёжный, И расставляет в цепь войска, И самолётов гул тревожный Заводит в небе… А река, Шурша, жгуты свои свивала, И от лихой жары тех дней Вода студёная с Байкала Ещё казалась холодней; Неслась, красуясь мощью дикой, Шипучей пеной на груди… Всё наготове. А поди-ка — Встань поперёк. Загороди!.. С утра, с утра В тот день воскресный, Во что горазд принаряжен, И городской народ и местный, И свой на стройке и безвестный, Забрав подруг своих и жён С детьми, — на праздник необычный Теснился, точно в ГУМ столичный, Ломился грудью, чтоб места Занять поближе у моста. И в самый полдень, как ни жарок, Не убывал людской напор, И пёстр, и ярмарочно ярок, И вместе cтрог был этот сбор. Один глазел — Врождённый зритель, Любитель истый — стар ли, мал; Другой как раз был сам водитель, Но в эту смену не попал. А та пришла, чтоб видеть сына Иль мужа в самый этот час, Когда к воде его машина Пойдёт под тысячами глаз. А кто-то дочку По платочку, А кто подружку — на посту Среди построенных в цепочку Регулировщиц на мосту — Распознавал… Но в этом сборе Невольно каждый брал в расчёт, Что тут народ — Не на футболе, Что праздник — праздник, да не тот. И речь не та, и смех, и шутки… А там, у самой Ангары, Собрался штаб в тесовой будке, Как улей душной от жары. Все службы стройки там сидели — Воды, земли, колёс, дорог. Но всем уже речам о деле, Как перед боем, срок истёк. Последним кругом для порядка Поверка старших обошла, И, на часы взглянув украдкой, Начальник встал из-за стола, С последней доброю затяжкой Вздохнул — как будто с плеч гора. И виды видевшей фуражкой Стол обмахнул. — Ну что ж, пора… — Пора! И враз моторы взвыли, Секунд своих не уступив, И самосвалы в клубах пыли Взошли на пляшущий настил И развернулись по теченью Реки — во всю длину моста, И строем — в ряд, как на ученье, Над кромкой вздыбили борта. Рванулся вниз флажок сигнальный, И точно вдруг издалека Громовый взрыв породы скальной Толкнулся в эти берега. Так первый сброс кубов бетонных, Тех сундуков десятитонных, Раздавшись, приняла река… Она грядой взметнулась пенной, Сверкнула радугой мгновенной И, скинув рваную волну, Сомкнулась вновь. И видно было, Как этот груз она катила, Гнала по каменному дну. И над её волной верченой, Бренча оснасткою стальной, Мост всколыхнулся, облегчённый, И, вновь подняв заезд гружёный, Прогнулся вровень с той волной. И снова — в очередь машины, Под грузом тужась тяжело, На цель с боков и середины Зашли. И так оно пошло. С погрузки на мост, с моста в гору Заезд в заезд смыкался круг. И был любой шофёр шофёру Как будто кровный брат и друг. В таком взаимном береженье, Блюдя черту — Бортом к борту, — Кругообразное движенье Не прерывалось на мосту. Ещё тревожная задача Наружный сдерживала пыл, Как бой, что был красиво начат, Но только-только начат был. И был труднее с каждым часом В разгаре памятного дня: Не подоспей боеприпасы — Бой захлебнётся без огня… Машины шли, теснясь и пятясь, Держась на той струне тугой: Не сплоховать, Не сбавить натиск, Не проморгать беды лихой… То был порыв души артельной, Самозабвенный, нераздельный, — В нём всё слилось — ни дать ни взять: И удаль русская мирская, И с ней повадка заводская, И строя воинского стать; И глазомер, и счёт безспорный, И смётка делу наперёд. Сибиряки! Молва не врёт, — Хоть с бору, с сосенки народ, Хоть сборный он, зато отборный, Орёл-народ! Как в свой черёд Плечом надёжным подопрёт, — Не подведёт! Сибиряками Охотно все они звались, Хоть различались языками, Разрезом глаз и складом лиц. Но цвет был общего закала: Сибири выслуженный дар — Под слоем летнего загара Ещё там зимний был загар. Тут были: дальний украинец И житель ближних мест — бурят, Казах, латыш и кабардинец, И гуще прочих — старший брат . И те, кого сюда чин чином Везли с путёвкой поезда, И те, что по иным причинам Однажды прибыли сюда; В труде отбыв глухие сроки, Перемогли урок жестокий, — Всего видали до поры, Бывали дальше Ангары… Но все теперь как будто дивом, Своею нынешней судьбой, Одним охвачены порывом, В семье сравнялись трудовой, В сыновней службе не лукавой, Огнём учёные бойцы. Деньга — деньгою, Слава — славой, Но сверх всего ещё по нраву Класс показать. Самим по праву Сказать: «А что — не молодцы?» Как дорог мне в родном народе Тот молодеческий резон, Что звал всегда его к свободе, К мечте, живущей испокон. Как дорог мне и люб до гроба Тот дух, тот вызов удалой В труде, В страде, В беде любой, — Тот горделивый жар особый, Что бить — так бей, А петь — так пой!.. Гори вовеки негасимо Тот добрый жар у нас в груди — И всё нам впору, всё по силам, Всё по плечу, что впереди. Немало жито-пережито, Что хочешь будь и впредь со мной, — Ты здесь — венец красы земной, Моя опора и защита И песнь моя — Народ родной! День отпылал над сталью плёса И долгий зной увёл в закат. Всё так же по мосту колёса Держали свой тяжёлый лад. Свергали в воду самосвалы Свой груз, — казалось, там — гора. Как в прорву всё. Как не бывало! И Ангара — Как Ангара. Лишь под не виданным вовеки Огнём прожекторных лучей Играла, — все на свете реки Могли завидовать бы ей. В лучах играла вся окрестность, — Сверкала, что дворцовый бал. И неохотно люд воскресный Домой с площадки убывал. Работам ночь не помешала, Забыто было есть и пить, И смена смене не желала Добром штурвалы уступить. И ночь прошла. И новый полный День на дежурство заступил. И все вились жгутами волны, Все тот же был Байкальский тыл. И только в полдень, в лад со сроком, Что был назначен неспроста, Как над невидимым порогом, Вода забилась у моста. И, крупной пеной богатея, Пошла в десяток рукавов, Когда означились над нею Углы бетонных сундуков. Ярясь, грозясь, кипела пуще, Гремел с бортов за сбросом сброс. Над быстриной, ревмя ревущей, Ходил гармонью зыбкий мост. За сбросом сброс гремел в придачу, Росла бетонная гряда, Но не хотела стать стоячей Весь век бежавшая вода, Не собиралась кончить миром… Я помню миг, как тень беды Прошла по лицам командиров, Не отходивших от воды. Ей зоркий глаз людской не верил… Чуть стихла, силы притаив, И вдруг, обрушив левый берег, В тот узкий кинулась прорыв… Слова команды прозвучали, Один короткий взмах флажка — И, точно танки РГК, Двадцатитонные «минчане», Качнув бортами, как плечами, С исходной, с грузом — на врага. И ни мгновенья передышки — За самосвалом — самосвал, Чтоб в точку! В душу! Наповал! Так путь воде закрыл завал. И оператор с киновышки Хватился поздно — Кадр пропал. И знать, для сходного конфуза, На верхотуре выбрав пост, Отваги полный, член Союза Художников сидел, как дрозд. Высоким долгом, не корыстью, Он в эти движим был часы — У Ангары своею кистью Перехватить её красы. Но жалок был набросок смутный, Не поспевала кисть вослед Реке, менявшей поминутно Своей волны летучий цвет… И я над кипенью студёной, В числе растроганных зевак, Стоял, глазел, как пригвождённый. Начальник подошёл. — Ну, как? Поэма будет? Чем не тема! — И я, понятно, не простак, Ответил: — Вот она, поэма! — Он усмехнулся: — Так-то так… Под нами шла река, стихая. Мы понимали — он и я: Поэма, верно, неплохая, Да жаль, покамест — не твоя… Тем часом мост махал флажками, Не остывая, длился бой. Вслед за кубами-сундуками Пошёл в отгрузку дикий камень, Бетонный лом, кирпичный бой… Уже бульдозеры, направив На перемычку лемеха, Пошли пахать песок и гравий, На ней сближая берега. Уже слабел напор в запруде. Но день тревожен был и труден, Дождём грозился тяжкий зной. Как на лугу, спешили люди, С последней справиться копной. Курил начальник, глядя в воду, Предвестьем скрытно удручён. Он знал, что не бюро погоды — Нет, и за дождь ответит он. Седой крепыш, майор запаса, По мерке выверенной сшит, Он груз и нынешнего часа Нёс, как солдату надлежит. Мол, тяжелей — как без привычки, А наше дело — не впервой. И в гром работ на перемычке Ворвался праздный, гулевой Гром сверху. Капли забренчали По опорожнённым бортам… — Ну, хлопцы, не было печали. Держись!.. — И все держались там. Закиселилась, как трясина, На съезде глинистая грязь… Свалив свой груз, одна машина Вдруг задом, задом подалась К воде. Мотор завыл натужно… — Ребята! — вскрикнул бригадир. Вцепились. —                   Раз-два!                         Взяли!                                 Дружно! — В боях испытанный буксир. Вздохнули все, расправив спины. Не веря сам, что он живой, Водитель вылез из кабины, Как из-под крышки гробовой, И огляделся виновато… Тут смех и ругань: — Эх, тулуп! — И вывод, может, грубоватый: — Механизация, ребята, Проходит тоже через пуп… И все весёлыми глазами — И пожилые и юнцы — Блестели, хоть и не сказали Тех слов: «А что — не молодцы?» Короткой сверзившись напастью, Дождь оторвался от земли. И в вечер сумерки ненастья И в ночь без грани перешли… Победа шла с рассветом ранним, Облитым с ночи тем дождём. Река ещё текла в проране, Но тихо было под мостом. Теперь она была похожа На мелкий в каменистом ложе Разгон теряющий поток. Поток — На горный ручеёк, Что мог перешагнуть прохожий, Не замочив, пожалуй, ног. Осталось двум бульдозеристам Завалом влажным и зернистым Угомонить и тот ручей, Что был меж них чертой ничьей. Лицом к лицу — попеременно — То задний ход, То вновь вперёд… На них двоих уже вся смена Глядела — кто же перейдёт. Сближая гравий планировки, Вели тот спор между собой Один — в заношенной спецовке, Другой — в тельняшке голубой. Ждала, глядела, замирая, Вся смена, сбившись на мосту, Тому и этому желая Скорее выйти за черту. Был налицо их пыл горячий: Кому открыть по гребле путь. Но с виду — словно той задачей Не озабочены ничуть. Пошёл, пошёл по самой бровке Тот, что в тельняшке. Заспешил. Затор! И первенство — спецовке. И оба спрыгнули с машин. Да, это видеть было надо, Как руку встретила рука. Как будто, смяв войска блокады, Встречались братские войска. Двух встречных армий Два солдата — Друг другу руки жмут ребята. Аплодисментов дробный град Затихнул. Щёлкнул аппарат… Что дальше делать — вот задача. Вдруг кто-то в голос —                               сверху —                                          вниз! — Целуйтесь, черти! — Чуть не плача, Вскричал. И хлопцы обнялись. Минула памятная веха, Оставлен сзади перевал. И тут уже пошла потеха, — Я сам кого-то обнимал… Со всех безсонье и усталость — Долой. Одна под смех кругом Девчонка слабо отбивалась От парня свёрнутым флажком… Тот час рассветный, небывалый, Тот праздник подлинный труда Я не забуду никогда… Как мне тебя недоставало, Мой друг, ушедший навсегда!.. Кто так, как ты, ещё на свете До слёз порадоваться мог Речам, глазам и людям этим! Зачем же голос твой умолк?.. Всё выше, словно по ступеням, Шёл торжества отрадный час. Спецзавтрак был объявлен смене И краткий праздничный приказ. Уже народ подался с моста, Гадая в простоте сердец, По полтораста или по сто На брата выйдет этот «спец»… Шутила зрелость, пела юность. И, чистым пламенем горя, С востока тихо развернулась В треть неба дымная заря. Над лесом кранов, эстакадой, Над главной насыпью-горой, Над юным городом по скату, Над Ангарой, Над Ангарой — Заря, Заря прошла, сгорая При свете утренней поры, И следом солнце красным краем — Большое — вышло из горы. Блестела светом залитая, Дождём обмытая трава… Ах, как горька и не права Твоя седая, молодая, Крутой посадки голова!.. На стройке день вставал обычный, Своих исполненный забот. И отбывал уже столичный И прочий гостевой народ. Уже смекал я, безпокоясь, Какой за этот жаркий срок Ушёл по счёту дальний поезд На Дальний, собственно, Восток, В твой край отцовский, изначальный, Тобой прославленный. Прости, Но только памятью печальной Одной не мог я жить в пути. Моя заветная дорога, Хоть и была со мной печаль, Звала меня иной тревогой И далью, что сменяет даль. И память ныне одолённой, Крутой ангарской быстрины́. Как будто замысел безсонный, Я увозил на край страны. К концу дороги Сто раз тебе моё спасибо, Судьба,          что изо всех дорог Мне подсказала верный выбор Дороги этой на восток. И транссибирской магистралью, Кратчайшим, может быть, путём Связала с нашей главной далью Мой трудный день И лёгкий дом. Судьба, понятно, не причина, Но эта даль всего верней Сибирь с Москвой сличать учила, Москву с Сибирью наших дней. И эти два большие слова, Чей смысл поистине велик, На гребне возраста иного, На рубеже эпохи новой Я как бы наново постиг. Москва. Сибирь. Два эти слова Звучали именем страны, В значенье дикости суровой Для мира чуждого равны. Теперь и в том надменном мире — Все те ж слова: Сибирь — Москва, Да на ином уже помине Пошла разучивать молва. Добро! Но мы не позабыли, Какою притчей той молвы Мы столько лет на свете были И как нас чествовали вы. Почти полвека на бумаге Строчили вы, добра полны, О том, что босы мы и наги, И неумелы, и темны. Что не осилить нам разрухи, Не утеплить своей зимы. Что родом тюхи да матюхи, Да простаки, да ваньки мы. И на бумаге и в эфире Вещали вы, что нам едва ль Удастся выучить в Сибири Своих медведей Делать сталь. Что в нашей бедности безбрежной — Не смех ли курам наш почин, Когда в новинку скрип тележный, Не то что музыка машин. И что у нас безвестно слово Наук, доступных вам давно. Что нам опричь сосны еловой Постичь иного не дано. Что мы — Сибирь. А мы тем часом Свою в виду держали даль. И прогремела грозным гласом В годину битвы наша сталь. Она, рождённая в Сибири, Несла на собственной волне, Как миру весть о жданном мире, Победу нашу в той войне. И каждой каплей нашей крови, Так щедро пролитой на ней, И каждым вздохом скорби вдовьей И горя наших матерей, — Жестокой памяти страницей — На том безжалостном торгу — Она оплачена сторицей, И мы у мира не в долгу… Я повторю, хотя вначале О том велась как будто речь, Что в жизни много всяких далей, — Сумей одной не пренебречь. Такая даль — твоё заданье, Твоя надежда или цель. И нужды нет всегда за далью Скакать за тридевять земель. Они при нас и в нас до гроба — Её заветные края. Хотя со мной вопрос особый, Как выше высказался я. С моим заданьем в эти сроки Я свой в пути копил запас, И возвращался с полдороги, И повторял её не раз. Нехитрым замыслом влекомый, Я продвигался тем путём, И хоть в дороге был, хоть дома — Я жил в пути и пел о нём. И пусть до времени безвестно Мелькнул какой-то и прошёл По краю выемки отвесной Тайги неровный гребешок; Какой-то мост пропел мгновенно На басовой тугой струне, Какой-то, может, день безценный Остался где-то в стороне. Ничто душой не позабыто И не завянет на корню, Чему она была открыта, Как первой молодости дню. Хоть критик мой, вполне возможно, Уже решил, пожав плечом, Что транспорт железнодорожный Я неудачно предпочёл. Мол, этот способ допотопный В наш век, что в скоростях, не тот, Он от задач своих, подобно Литературе, отстаёт. Я утверждаю: всякий способ, Какой для дела изберёшь, Не только поезд, Но и посох, Смотря кому, А то — хорош! И впору высшим интересам, Что зазывают в мир дорог… А впрочем, авиаэкспрессом Я и теперь не пренебрёг. Мне этим летом было надо Застать в разгаре жданный день, Когда Ангарского каскада Приспела новая ступень. И стрелкам времени навстречу Я устремился к Ангаре, В Москве оставив поздний вечер И Братск увидев на заре. И под крутой скалой Пурсеем, Как у Иркутска на посту, В числе почётных ротозеев В тот день маячил на мосту. Смотрел, как там, на перемычке, Другой могучий гидрострой В июльский день в короткой стычке Справлялся с нижней Ангарой… И, отдавая дань просторным Краям, что прочила Сибирь, В наш век нимало не зазорным Я находил автомобиль. Так, при оказии попутной, Я даром дня не потерял, А завернул в дали иркутской В тот Александровский централ, Что в песнях каторги прославлен, И на иной совсем поре, В известном смысле, был поставлен Едва ль бедней, чем при царе… Своей оградой капитальной В глуши таёжной обнесён, Стоял он, памятник печальный Крутых по-разному времён. И вот в июльский полдень сонный, В недвижной тягостной тиши, Я обошёл тот дом казённый, Не услыхав живой души. И только в каменной пустыне, Под низким небом потолков, Гремели камеры пустые Безлюдным отзвуком шагов… Уже указом упразднённый, Он ждал, казённый этот дом, Какой-то миссии учёной, И только сторож был при нём. Он рад был мне, в глуши тоскуя, Водил, показывал тюрьму И вслух высчитывал, какую Назначат пенсию ему… Своё угрюмое наследство Так хоронила ты, Сибирь. И вспомнил я тебя, друг детства, И тех годов глухую быль… Но — дальше. Слава — самолёту, И вездеходу — мой поклон. Однако мне ещё в охоту И ты, мой старый друг, вагон. Без той оснастки идеальной Я обойтись уже не мог, Когда махнул в дороге дальней На Дальний, собственно, Восток. Мне край земли, где сроду не был, Лишь знал по книгам, проку нет Впервые в жизни видеть с неба, Как будто местности макет. Нет, мы у столика под тенью, Что за окном бежит своя, Поставим с толком наблюденье За вами, новые края! Привычным опытом займёмся В другом купе на четверых, Давно попутчики-знакомцы Сошли на станциях своих. Да и вагон другой. Ну что же: В пути, как в жизни, всякий раз Есть пассажиры помоложе, И впору нам, и старше нас. Душа полна, как ветром парус, Какая даль распочата! Ещё туда-сюда — Чита, А завалился за Хабаровск — Земля совсем уже не та. Другие краски на поверке, И белый свет уже не тот. Таёжный гребень островерхий Уже по сердцу не скребнёт. Другая песня — Краснолесье, — Не то леса, не то сады. Поля, просторы — хоть залейся, Покосы буйны — до беды. В новинку мне и так-то любы По заливным долинам рек, Там-сям в хлебах деревьев купы, Что здесь не тронул дровосек… Но край, таким богатством чудный, Что за окном, красуясь, тёк, Лесной, земельный, горнорудный, Простёртый вдоль и поперёк, — И он таил в себе подспудный Уже знакомый мне упрёк. Смотри, читалось в том упрёке, Как изобилен и широк Не просто край иной, далёкий, А Дальний, именно, Восток, — Ты обозрел его с дороги Всего на двадцать, может, строк. Слуга балованный народа, Давно не юноша, поэт, Из фонда богом данных лет Ты краю этому и года Не уделил. И верно — нет. А не в ущерб ли звонкой славе Такой существенный пробел? Что, скажешь: пропасть всяких дел?.. Нет, но какой мне край не вправе Пенять, что я его не пел! Начну считать — собьюсь со счёта: Какими ты наделена, Моя великая страна, Краями! То-то и оно-то, Что жизнь, по странности, одна… И не тому ли я упрёку Всем сердцем внял моим, когда Я в эту бросился дорогу В послевоенные года. И пусть виски мои седые При встрече видит этот край, Куда добрался я впервые. Но вы глядите, молодые, Не прогадайте невзначай Свой край, далёкий или близкий, Своё призванье, свой успех — Из-за московской ли прописки Или иных каких помех… Не отблеск, отблеском рождённый, — Ты по себе свой край оставь, Твоею песней утверждённый, — Вот славы подлинной устав! Как этот, в пору новоселья, Нам край открыли золотой Учёный друг его Арсеньев И наш Фадеев молодой. Заветный край особой славы, В чьи заповедные места Из-под Орла, из-под Полтавы Влеклась народная мечта. Пусть не моё, а чьё-то детство И чья-то юность в давний срок Теряли вдруг в порту Одессы Родную землю из-под ног; Чтоб в чуждом море пост жестокий Переселенческий отбыть И где-то, где-то на востоке На твёрдый берег соступить. Нет, мне не только что из чтенья, Хоть книг довольно под рукой, Мне эти памятны виденья Какой-то памятью другой… Безвестный край. Пожитков груда, Ночлег бездомный. Плач ребят. И даль Сибири, что отсюда Лежит с восхода на закат… И я, с заката прибывая, Её отсюда вижу вдруг. Ага! Ты вот ещё какая! И торопливей сердца стук… Огни. Гудки. По пояс в гору, Как крепость, врезанный вокзал. И наш над ним приморский город, Что Ленин нашенским назвал… Такие разные — и всё же, Как младший брат И старший брат, Большим и кровным сходством схожи Владивосток и Ленинград. Той службе преданные свято, Что им досталась на века, На двух краях материка Стоят два труженика-брата, Два наших славных моряка — Два зримых миру маяка… Владивосток! Наверх, на выход. И — берег! Шляпу с головы У океана. — Здравствуй, Тихий, Поклон от матушки-Москвы; От Волги-матушки — не малой И по твоим статям реки; Поклон от батюшки-Урала — Первейшей мастера руки; Ещё, понятно, от Байкала, Чьи воды древнего провала По-океански глубоки; От Ангары и всей Сибири, Чей на земле в расцвете век, — От этой дали, этой шири, Что я недаром пересёк. Она не просто сотня станций, Что в строчку тянутся на ней, Она отсюда и в пространстве И в нашем времени видней. На ней огнём горят отметки, Что поколенью моему Светили с первой пятилетки, Учили смолоду уму… Все дни и дали в грудь вбирая, Страна родная, полон я Тем, что от края и до края Ты вся — моя,                     моя,                           моя! На всё, что внове И не внове, Навек прочны мои права. И всё смелее, наготове Из сердца верного слова. Так это было …Когда кремлёвскими стенами Живой от жизни ограждён, Как грозный дух он был над нами, — Иных не знали мы имён. Гадали, как ещё восславить Его в столице и селе. Тут ни убавить, Ни прибавить, — Так это было на земле… Мой друг пастушеского детства И трудных юношеских дней, Нам никуда с тобой не деться От зрелой памяти своей. Да нам оно и не пристало — Надеждой тешиться: авось Уйдёт, умрёт — как не бывало Того, что жизнь прошло насквозь. Нет, мы с тобой другой породы, — Минувший день не стал чужим. Мы знаем те и эти годы И равно им принадлежим… Так это было: четверть века Призывом к бою и труду Звучало имя человека Со словом Родина в ряду. Оно не знало меньшей меры, Уже вступая в те права, Что у людей глубокой веры Имеет имя божества. И было попросту привычно, Что он сквозь трубочный дымок Всё в мире видел самолично И всем заведовал, как бог; Что простирались эти руки До всех на свете главных дел — Всех производств, Любой науки, Морских глубин и звёздных тел; И всех свершений счёт несметный Был предуказан — что к чему; И даже славою посмертной Герой обязан был ему… И те, что рядом шли вначале, Подполье знали и тюрьму, И брали власть, и воевали, — Сходили в тень по одному; Кто в тень, кто в сон — тот список длинен, — В разряд досрочных стариков. Уже не баловал Калинин Кремлёвским чаем ходоков… А те и вовсе под запретом, А тех и нет уже давно. И где каким висеть портретам — Впредь на века заведено… Так на земле он жил и правил, Держа бразды крутой рукой. И кто при нём его не славил, Не возносил — Найдись такой! Не зря, должно быть, сын востока, Он до конца являл черты Своей крутой, своей жестокой Неправоты. И правоты. Но кто из нас годится в судьи — Решать, кто прав, кто виноват? О людях речь идёт, а люди Богов не сами ли творят? Не мы ль, певцы почётной темы, Мир извещавшие спроста,, Что и о нём самом поэмы Нам лично он вложил в уста? Не те ли всё, что в чинном зале, И рта открыть ему не дав, Уже, вставая, восклицали: «Ура! Он снова будет прав…»? Что ж, если опыт вышел боком, Кому пенять, что он таков? Великий Ленин не был богом И не учил творить богов. Кому пенять! Страна, держава В суровых буднях трудовых Ту славу имени держала На вышках строек мировых. И русских воинов отвага Её от волжских берегов Несла до чёрных стен рейхстага На жарком темени стволов… Мой сверстник, друг и однокашник, Что был мальчонкой в Октябре, Товарищ юности незряшной, С кем рядом шли в одной поре, — Не мы ль, сыны, на подвиг дерзкий, На жертвы призванной земли, То имя-знамя в нашем сердце По пятилеткам пронесли? И знали мы в трудах похода, Что были знамени верны Не мы одни, Но цвет народа, Но честь и разум всей страны. Мы звали — станем ли лукавить? — Его отцом в стране-семье. Тут ни убавить, Ни прибавить, — Так это было на земле. То был отец, чьё только слово, Чьей только брови малый знак — Закон. Исполни долг суровый — И что не так, Скажи, что так… О том не пели наши оды, Что в час лихой, закон презрев, Он мог на целые народы Обрушить свой верховный гнев… А что подчас такие бури Судьбе одной могли послать, Во всей доподлинной натуре — Тебе об этом лучше знать. Но в испытаньях нашей доли Была, однако, дорога Та непреклонность отчей воли, С какою мы на ратном поле В час горький встретили врага… И под Москвой, и на Урале — В труде, лишеньях и борьбе — Мы этой воле доверяли Никак не меньше, чем себе. Мы с нею шли, чтоб мир избавить, Чтоб жизнь от смерти отстоять. Тут ни убавить, Ни прибавить, — Ты помнишь всё, отчизна-мать. Ему, кто всё, казалось, ведал, Наметив курс грядущим дням, Мы все обязаны победой, Как ею он обязан нам… На торжестве о том ли толки, Во что нам стала та страда, Когда мы сами вплоть до Волги Сдавали чохом города. О том ли речь, страна родная, Каких и скольких сыновей Не досчиталась ты, рыдая Под гром победных батарей… Салют! И снова пятилетка. И всё тесней лучам в венце. Уже и сам себя нередко Он в третьем называл лице. Уже и в келье той кремлёвской, И в новом блеске древних зал Он сам от плоти стариковской Себя отдельно созерцал. Уже в веках своё величье, Что весь наш хор сулил ему, Меж прочих дел, хотелось лично При жизни видеть самому. Спешил. И всё казалось мало. Уже сомкнулся с Волгой Дон. Канала Только не хватало, Чтоб с Марса был бы виден он!.. И за намёткой той вселенской Уже как хочешь поспевай — Не в дальних далях, — наш смоленский, Забытый им и богом, Женский, Послевоенный вдовий край. Где занесло следы позёмкой И в сёлах душам куцый счёт, А мать-кормилица с котомкой В Москву за песнями бредёт… И я за дальней звонкой далью, Наедине с самим собой, Я всюду видел тётку Дарью На нашей родине с тобой; С её терпеньем безнадёжным, С её избою без сеней, И трудоднём пустопорожним, И трудоночью — не полней; С её дурным озимым клином На этих сотках под окном; И на печи её овином, И середи избы гумном; И ступой — мельницей домашней — Никак, из древности седой; Со всей бедой — Войной вчерашней И тяжкой нынешней бедой. Но и у самого предела Тоски, не высказанной вслух, Сама с собой — и то не смела Душа ступить за некий круг. То был рубеж запретной зоны, Куда для смертных вход закрыт, Где стража зоркости безсонной У проходных вросла в гранит… И, видя жизни этой вечер, Помыслить даже кто бы смог, Что и в Кремле никто не вечен И что всему выходит срок… Но не ударила царь-пушка, Не взвыл царь-колокол в ночи, Как в час урочный та Старушка Подобрала свои ключи — Ко всем дверям, замкам, запорам, Не зацепив лихих звонков, И по кремлёвским коридорам Прошла к нему без пропусков. Вступила в комнату без стука, Едва заметный знак дала — И удалилась прочь наука, Старушке этой сдав дела… Сломилась ночь, в окне синея Из-под задёрнутых гардин. И он один остался с нею, Один — Со смертью — на один… Вот так, а может, как иначе — Для нас, для мира не простой, Тот день настал, Черту означил, И мы давно за той чертой… Как говорят, отца родного Не проводил в последний путь, Ещё ты вроде молодого, Хоть борода ползи на грудь. Ещё в виду отцовский разум, И власть, и опыт многих лет… Но вот уйдёт отец — и разом Твоей той молодости нет… Так мы не в присказке, на деле, Когда судьба тряхнула нас, Мы все как будто постарели — Нет, повзрослели — в этот час. Безмолвным строем в день утраты Вступали мы в Колонный зал, Тот самый зал, где он когда-то У гроба Ленина стоял. Стоял поникший и спокойный С рукою правой на груди. А эти годы, стройки, войны — Всё это было впереди; Все эти даты, вехи, сроки, Что нашу метили судьбу, И этот день, такой далёкий, Как видеть нам его в гробу. В минуты памятные эти — На тризне грозного отца — Мы стали полностью в ответе За всё на свете — До конца. И не сробели на дороге, Минуя трудный поворот. Что ж, сами люди, а не боги Смотреть обязаны вперёд. Там — хороши они иль плохи — Покажет дело впереди, А ей, на всём ходу, эпохе, Уже не скажешь: «Погоди!» Не вступишь с нею в словопренья, Когда гремит путём своим… Не останавливалось время, Лишь становилося иным. Земля живая зеленела, Всё в рост гнала, чему расти. Творил своё большое дело Народ на избранном пути. Страну от края и до края, Судьбу свою, судьбу детей Не божеству уже вверяя, А только собственной своей Хозяйской мудрости. Должно быть, В дела по-новому вступил Его, народа, зрелый опыт И вместе юношеский пыл. Они как будто из-под спуда Возникли — новый брать редут… И что же — чудо иль не чудо, — Дела идут не так уж худо — И друг и недруг признают. А если кто какой деталью Смущён, так правде не во вред Давайте спросим тётку Дарью — Всего ценней её ответ… Но молвить к слову: на Днепре ли, На Ангаре ль — в любых местах — Я отмечал: народ добрее, С самим собою мягче стал… Я рад бывал, как доброй вести, Как знаку жданных перемен, И шутке нынешней и песне, Что дням минувшим не в пример. Ах, песня в поле, — в самом деле Её не слышал я давно, Уже казалось мне, что пели Её лишь где-нибудь в кино, — Как вдруг он с дальнего покоса Возник в тиши вечеровой, Воскресшей песни отголосок, На нашей родине с тобой. И на дороге, в тёмном поле, Внезапно за душу схватив, Мне грудь стеснил до сладкой боли Тот грустный будто бы мотив… Я эти малые приметы Сравнил бы смело с целиной И дерзким росчерком ракеты, Что побывала за Луной… За годом — год, за вехой — веха. За полосою — полоса. Нелёгок путь. Но ветер века — Он в наши дует паруса. Вступает правды власть святая В свои могучие права, Живёт на свете, облетая Материки и острова. Она всё подлинней и шире В чреде земных надежд и гроз. Мы — это мы сегодня в мире, И в мире с нас Не меньший спрос! И высших нет для нас велений — Одно начертано огнём: В большом и малом быть, как Ленин, Свой ясный разум видеть в нём. С ним сердцу нечего страшиться, И в нашей книге золотой Нет ни одной такой страницы, Ни строчки, даже запятой, Чтоб нашу славу притемнила, Чтоб заслонила нашу честь. Да, всё, что с нами было, — Было! А то, что есть, — То с нами здесь! И всё от корки и до корки, Что в книгу вписано вчера, Всё с нами — в силу поговорки Насчёт пера И топора… И правда дел — она на страже, Её никак не обойдёшь, Всё налицо при ней — и даже Когда молчанье — тоже ложь… Кому другому, но поэту Молчать потомки не дадут, Его к суровому ответу Особый вытребует суд. Я не страшусь суда такого И, может, жду его давно, Пускай не мне ещё то слово, Что ёмче всех, сказать дано. Моё — от сердца — не на ветер, Оно в готовности любой: Я жил, я был — за всё на свете Я отвечаю головой. Нет выше долга, жарче страсти Стоять на том В труде любом! Спасибо, Родина, за счастье С тобою быть в пути твоём. За новым трудным перевалом — Вздохнуть С тобою заодно. И дальше в путь — Большим иль малым, Ах, самым малым — Всё равно! Она моя — твоя победа, Она моя — твоя печаль, Как твой призыв: Со мною следуй, И обретай в пути, И ведай За далью — даль. За далью — даль! До новой дали Пора! Я словом этим начал Мою дорожную тетрадь. Теперь оно звучит иначе: Пора и честь, пожалуй, знать. Ах, эти длительные дали, Дались они тебе спроста. Читали — да. Но ждать устали: Когда ж последняя верста. А сколько дел, событий, судеб, Людских печалей и побед Вместилось в эти десять суток, Что обратились в десять лет! Всё верно: в сроках не потрафил, Но я прошу высокий суд Учесть, что мне особый график Составлен был на весь маршрут. И что касается охвата Всего, что в памяти любой, — Суди по правде, как солдата, Что честно долг исполнил свой. Он воевал не славы ради. Рубеж не взял? И сам живой? Не представляй его к награде, Но знай — ему и завтра в бой. И что в пути минули сроки — И в том вины особой нет. Мои герои все в дороге, Да ты и сам не домосед. Ты сам, читатель, эти дали В пути проверил и постиг. В своём бывалом чемодане Держа порой и мой дневник. Душа моя принять готова Другой взыскательный упрёк. Что ткань бедна: редка основа, Неровен бедный мой уток; Что, может быть, не ярки краски И не заманчив общий тон; Что ни завязки, Ни развязки — Ни по началу, ни потом… Ах, сам любитель я, не скрою, Чтоб с места ясен был вопрос — С приезда главного героя На новостройку иль в колхоз, Где непорядков тьма и бездна, Но прибыл с ним переворот, И героиня в час приезда Стоит случайно у ворот. Он холост, или же в разводе, Или с войны ещё вдовец, Или от злой жены́ беглец, Иль академик-молодец, И всё, что надо, — на подходе, Хоть не заглядывай в конец. Но сам лишён я этой хватки: И совесть есть, и лень, прости, В таком развёрнутом порядке Плетень художества плести. А потому и в книге этой — Признаться, правды не тая, — Того-другого — званья нету, Всего героев —                     ты да я, Да мы с тобой. Так песня спелась. Но, может, в ней отозвались Хоть как-нибудь наш труд и мысль, И наша молодость и зрелость, И эта даль, И эта близь? Что горько мне, что тяжко было И что внушало прибыль сил, С чем жизнь справляться торопила, — Я всё сюда и заносил. И неизменно в эту пору, При всех изгибах бытия, Я находил в тебе опору, Мой друг и высший судия. Я так обязан той подмоге Великой — что там ни толкуй, — Но и тебя не прочу в боги, Лепить не буду новый культ. Читатель, снизу или сверху Ты за моей следишь строкой, Ты тоже — всякий на поверку, Бываешь — мало ли какой. Да, ты и лучший друг надёжный, Наставник строгий и отец. Но ты и льстец неосторожный, И вредный, к случаю, квасец. И крайним слабостям потатчик, И на расправу больно скор. И сам начётчик И цитатчик, И не судья, А прокурор. Беда бедой твой пыл безсонный, Когда вдобавок ко всему Ещё и книжкой пенсионной Ты обладаешь на дому. Не одному бюро погоды Спешишь ты всыпать поскорей, Хоть на почтовые расходы Идёт полпенсии твоей. Добра желаючи поэту, Наставить пробуя меня, Ты пишешь письма в «Литгазету», Для «Правды» копии храня… И то не все. Замечу кстати: Опасней нет болезни той, Когда, по скромности, читатель, Ты про себя, в душе, — писатель, Безвестный миру Лев Толстой. Ох, вы, мол, тоже мне, писаки, Вот недосуг за стол засесть… Да, и такой ты есть и всякий, Но счастлив я, что ты, брат, есть! Не запропал, не стал дитятей, Что наша маменька-печать Ласкает, тешась: — Ах, читатель, Ах, как ты вырос — не достать! Сама пасёт тебя тревожно (И уморить могла б, любя): — Ах, то-то нужно, то-то можно, А то-то вредно для тебя… Ты жив-здоров — и слава богу, И уговор не на словах: В любую дальнюю дорогу На равных следовать правах… Ты помнишь, я свой план невинный Представил с первого столбца: Прочти хотя б до половины, Авось — прочтёшь и до конца. Прочёл по совести. И что же: Ты книгу медленно закрыл, Вздохнул, задумался, похоже. Ну вот. А что я говорил? Прости, что шутка на помине, Когда всерьёз не передать, Как нелегко и эту ныне Мне покидать свою тетрадь… Не то чтоб жаль, но как-то дико. Хоть этот миг — Желанный миг: Была тетрадь — и стала книга И унеслась дорогой книг. Уже не кинешься вдогонку За ней во все её края… Так дочка дома — всё девчонка, Вдруг — дочь. Твоя и не твоя. Скорбеть о том не много проку, Что низок детям отчий кров. Иное дело, с чем в дорогу Ты проводил родную кровь. И мне уже не возвратиться Назад, в покинутый предел. К моей строке или странице, Что лучше б мог, как говорится, Да не сумел. Иль не посмел. Тем преимуществом особым При жизни автор наделён: Всё слышит сам, но, как за гробом, Уже сказать не может он, Какой бы ни был суд нелестный… Но если вправду он живой, Он в новый замысел безвестный Уже уходит с головой. И, распростившись с этой далью, Что подружила нас в пути, По счастью, к новому свиданью Уже готовлюсь я. Учти! Конца пути мы вместе ждали. Но прохлаждаться недосуг. Итак, прощай. До новой дали. До скорой встречи, Старый друг! <1950–1960>

http://flibusta.is/b/316223/read#t64