Евгений Онегин. Глава 1 (Александр Пушкин)

← Посвящение

Евгений Онегин. Глава 1 автор Александр Пушкин (1799—1837)

Глава вторая →

Источник: s:Евгений Онегин. Глава 1 (Пушкин) • Первая глава романа Евгений Онегин окончена 22 октября 1823 г. и опубл. 15 февраля 1825 с посвящением брату Л. С. Пушкину. Эпиграф добавлен в изд. 1833 г.

Евгений Онегин ГЛАВА ПЕРВАЯ И жить торопится и чувствовать спешит. Кн. Вяземский.   I. «Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог; Его пример другим наука; Но, Боже мой, какая скука С больным сидеть и день и ночь, Не отходя ни шагу прочь! Какое низкое коварство Полуживого забавлять, Ему подушки поправлять, Печально подносить лекарство, Вздыхать и думать про себя: Когда же чёрт возьмёт тебя!» II. Так думал молодой повеса, Летя в пыли на почтовы́х, Всевышней волею Зеве́са Наследник всех своих родных. Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа Без предисловий сей же час Позвольте познакомить вас: Онегин, добрый мой приятель, Родился на брегах Невы, Где, может быть, роди́лись вы Или блистали, мой читатель! Там некогда гулял и я: Но вреден север для меня (1). III. Служив отлично, благородно, Долгами жил его отец, Давал три ба́ла ежегодно И промотался наконец. Судьба Евгения хранила: Сперва Madame за ним ходила, Потом Monsieur её сменил. Ребёнок был резов, но мил. Monsieur l’Abbé, француз убогой, Чтоб не измучилось дитя, Учил его всему шутя, Не докучал моралью строгой, Слегка за шалости бранил И в Летний сад гулять водил. IV. Когда же юности мятежной Пришла Евгению пора, Пора надежд и грусти нежной, Monsieur прогнали со двора. Вот мой Онегин на свободе; Острижен по последней моде; Как dandy(2)лондонский одет — И наконец увидел свет. Он по-французски совершенно Мог изъясняться и писал; Легко мазурку танцевал И кланялся непринуждённо; Чего ж вам больше? Свет решил, Что он умён и очень мил. V. Мы все учились понемногу, Чему-нибудь и как-нибудь; Так воспитаньем, слава Богу, У нас немудрено блеснуть. Онегин был, по мненью многих (Судей решительных и строгих), Учёный малый, но педант. Имел он счастливый талант Без принужденья в разговоре Коснуться до всего слегка, С учёным видом знатока Хранить молчанье в важном споре И возбуждать улыбку дам Огнём нежданных эпиграмм. VI. Латынь из моды вышла ныне: Так, если правду вам сказать, Он знал довольно по-латыне, Чтоб эпигра́фы разбирать, Потолковать об Ювенале, В конце письма поставить vale, Да помнил, хоть не без греха, Из Энеиды два стиха. Он рыться не имел охоты В хронологической пыли Бытописания земли; Но дней минувших анекдоты, От Ро́мула до наших дней, Хранил он в памяти своей. VII. Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить, Не мог он ямба от хорея, Как мы ни бились, отличить. Бранил Гоме́ра, Феокри́та; Зато читал Адама Смита И был глубокий эконом, То есть умел судить о том, Как государство богатеет, И чем живёт, и почему Не нужно золота ему, Когда простой продукт имеет. Отец понять его не мог И земли отдавал в залог. VIII. Всего, что знал ещё Евгений, Пересказать мне недосуг; Но в чём он истинный был гений, Что знал он твёрже всех наук, Что было для него измлада И труд, и мука, и отрада, Что занимало целый день Его тоскующую лень, — Была наука страсти нежной, Которую воспел Назо́н, За что страдальцем кончил он Свой век блестящий и мятежной В Молдавии, в глуши степей, Вдали Италии своей. IX. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . X. Как рано мог он лицемерить, Таить надежду, ревновать, Разуверять, заставить верить, Казаться мрачным, изнывать, Являться гордым и послушным, Внимательным иль равнодушным! Как томно был он молчалив, Как пламенно красноречив, В сердечных письмах как небрежен! Одним дыша, одно любя, Как он умел забыть себя! Как взор его был быстр и нежен, Стыдлив и дерзок, а порой Блистал послушною слезой! XI. Как он умел казаться новым, Шутя невинность изумлять, Пугать отчаяньем готовым, Приятной лестью забавлять, Ловить минуту умиленья, Невинных лет предубежденья Умом и страстью побеждать, Невольной ласки ожидать, Молить и требовать признанья, Подслушать сердца первый звук, Преследовать любовь — и вдруг Добиться тайного свиданья, И после ей наедине Давать уроки в тишине! XII. Как рано мог уж он тревожить Сердца́ кокеток записных! Когда ж хотелось уничтожить Ему соперников своих, Как он язвительно злословил! Какие сети им готовил! Но вы, блаженные мужья, С ним оставались вы друзья: Его ласкал супруг лукавый, Фобла́са давний ученик, И недоверчивый старик, И рогоносец величавый, Всегда довольный сам собой, Своим обедом и женой. XIII. XIV. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XV. Бывало, он ещё в постеле: К нему записочки несут. Что? Приглашенья? В самом деле, Три дома на́ вечер зовут: Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет мой проказник? С кого начнёт он? Всё равно: Везде поспеть немудрено. Покамест в утреннем уборе, Надев широкий боливар (3), Онегин едет на бульвар И там гуляет на просторе, Пока недремлющий брегет Не прозвонит ему обед. XVI. Уж тёмно: в санки он садится. «Поди! поди!» — раздался крик; Морозной пылью серебрится Его бобровый воротник. К Talon(4)помчался: он уверен, Что там уж ждёт его ***. Вошёл: и пробка в потолок, Вина кометы брызнул ток, Пред ним Rost-beef окровавленный, И трюфли — роскошь юных лет, Французской кухни лучший цвет, — И Стразбурга пирог нетленный Меж сыром Лимбургским живым И ананасом золотым. XVII. Ещё бокалов жажда просит Залить горячий жир котлет; Но звон брегета им доносит, Что новый начался балет. Театра злой законодатель, Непостоянный обожатель Очаровательных актрис, Почётный гражданин кулис, Онегин полетел к театру, Где каждый, критикой дыша, Готов охлопать Entrechat, Обшикать Федру, Клеопатру, Моину вызвать для того, Чтоб только слышали его. XVIII. Волшебный край! Там в стары годы, Сатиры смелой властелин, Блистал Фонви́зин, друг свободы, И переимчивый Княжнин; Там О́зеров невольны дани Народных слёз, рукоплесканий С младой Семёновой делил; Там наш Кате́нин воскресил Корне́ля гений величавой; Там вывел колкий Шаховской Своих комедий шумный рой; Там и Дидло венчался славой: Там, там, под сению кулис, Младые дни мои неслись. XIX. Мои богини! Что вы? Где вы? Внемлите мой печальный глас: Всё те же ль вы? Другие ль девы, Сменив, не заменили вас? Услышу ль вновь я ваши хоры? Узрю ли русской [[w:Терпсихоры|]] Душой исполненный полёт? Иль взор унылый не найдёт Знакомых лиц на сцене скучной, И, устремив на чуждый свет Разочарованный лорнет, Веселья зритель равнодушный, Безмолвно буду я зевать И о былом воспоминать? XX. Театр уж полон; ложи блещут; Партер и кресла, всё кипит; В райке нетерпеливо плещут, И, взвившись, занавес шумит. Блистательна, полувоздушна, Смычку волшебному послушна, Толпою нимф окружена, Стоит Истомина; она, Одной ногой касаясь пола, Другою медленно кружит, И вдруг прыжок, и вдруг летит, Летит, как пух от уст Эола; То стан совьёт, то разовьёт, И быстрой ножкой ножку бьёт. XXI. Всё хлопает. Онегин входит: Идёт меж кресел по ногам, Двойной лорнет, скосясь, наводит На ложи незнакомых дам; Все ярусы окинул взором, Всё видел: лицами, убором Ужасно недоволен он; С мужчинами со всех сторон Раскланялся, потом на сцену В большом рассеяньи взглянул, Отворотился, и зевнул, И молвил: «всех пора на смену; Балеты долго я терпел, Но и Дидло мне надоел» (5)). XXII. Ещё амуры, черти, змеи На сцене скачут и шумят, Ещё усталые лакеи На шубах у подъезда спят; Ещё не перестали топать, Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать; Ещё снаружи и внутри Везде блистают фонари; Ещё, прозябнув, бьются кони, Наскуча упряжью своей, И кучера, вокруг огней, Бранят господ и бьют в ладони: А уж Онегин вышел вон; Домой одеться едет он. XXIII. Изображу ль в картине верной Уединённый кабинет, Где мод воспитанник примерный Одет, раздет и вновь одет? Всё, чем для прихоти обильной Торгует Лондон щепетильный И по Балтическим волнам За лес и сало возит нам, Всё, что в Париже вкус голодный, Полезный промысел избрав, Изобретает для забав, Для роскоши, для неги модной, — Всё украшало кабинет Философа в осмнадцать лет. XXIV. Янтарь на трубках Цареграда, Фарфор и бронза на столе, И, чувств изнеженных отрада, Духи в гранёном хрустале; Гребёнки, пилочки стальные, Прямые ножницы, кривые, И щётки тридцати родов — И для ногтей, и для зубов. Руссо (замечу мимоходом) Не мог понять, как важный Грим Смел чистить ногти перед ним, Красноречивым сумасбродом (6): Защитник вольности и прав В сём случае совсем неправ. XXV. Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей: К чему безплодно спорить с веком? Обычай деспот меж людей. Второй ***, мой Евгений, Боясь ревнивых осуждений, В своей одежде был педант И то, что мы назвали франт. Он три часа, по крайней мере, Пред зеркалами проводил И из уборной выходил Подобный ветреной Венере, Когда, надев мужской наряд, Богиня едет в маскарад. XXVI. В последнем вкусе туалетом Заняв ваш любопытный взгляд, Я мог бы пред учёным светом Здесь описать его наряд; Конечно б это было смело, Описывать моё же дело: Но панталоны, фрак, жилет, Всех этих слов на русском нет, А вижу я, винюсь пред вами, Что уж и так мой бедный слог Пестреть гораздо меньше б мог Иноплеме́нными словами, Хоть и заглядывал я встарь В Академический Словарь. XXVII. У нас теперь не то в предмете: Мы лучше поспешим на бал, Куда стремглав в ямской карете Уж мой Онегин поскакал. Перед померкшими домами Вдоль сонной улицы рядами Двойные фонари карет Весёлый изливают свет И радуги на снег наводят; Усеян плошками кругом, Блестит великолепный дом; По цельным окнам тени ходят, Мелькают профили голов И дам, и модных чудаков. XXVIII. Вот наш герой подъехал к се́ням; Швейцара мимо, он стрелой Взлетел по мраморным ступеням, Расправил волоса́ рукой, Вошёл. Полна народу зала; Музы́ка уж греметь устала; Толпа мазуркой занята; Кругом и шум, и теснота; Бренчат кавалергарда шпоры; Летают ножки милых дам; По их пленительным следам Летают пламенные взоры, И рёвом скрыпок заглушён Ревнивый шёпот модных жён. XXIX. Во дни веселий и желаний Я был от балов без ума: Верней нет места для признаний И для вручения письма. О вы, почтенные супруги! Вам предложу свои услуги; Прошу мою заметить речь: Я вас хочу предостеречь. Вы также, маменьки, построже За дочерьми смотрите вслед: Держите прямо свой лорнет! Не то… не то избави, Боже! Я это потому пишу, Что уж давно я не грешу. XXX. Увы, на разные забавы Я много жизни погубил! Но если б не страдали нравы, Я ба́лы б до сих пор любил. Люблю я бешеную младость, И тесноту, и блеск, и радость, И дам обдуманный наряд; Люблю их ножки: только вряд Найдёте вы в России целой Три пары стройных женских ног. Ах, долго я забыть не мог Две ножки!.. Грустный, охладелый, Я всё их помню, и во сне Они тревожат сердце мне. XXXI. Когда ж, и где, в какой пустыне, Безумец, их забудешь ты? Ах, ножки, ножки! Где вы ныне? Где мнёте вешние цветы? Взлелеяны в восточной неге, На северном, печальном снеге Вы не оставили следов: Любили мягких вы ковров Роскошное прикосновенье. Давно ль для вас я забывал И жажду славы, и похвал, И край отце́в, и заточенье? Исчезло счастье юных лет — Как на лугах ваш лёгкий след. XXXII. Дианы грудь, ланиты Флоры Прелестны, милые друзья! Однако ножка Терпсихоры Прелестней чем-то для меня. Она, пророчествуя взгляду Неоценённую награду, Влечёт условною красой Желаний своевольный рой. Люблю её, мой друг Эльвина, Под длинной скатертью столов, Весной на мураве́ лугов, Зимой на чугуне камина, На зеркально́м паркете зал, У моря на граните скал. XXXIII. Я помню море пред грозою: Как я завидовал волна́м, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к её ногам! Как я желал тогда с волнами Коснуться милых ног устами! Нет, никогда средь пылких дней Кипящей младости моей Я не желал с таким мученьем Лобзать уста младых Армид, Иль розы пламенных ланит, Иль перси, полные томленьем; Нет, никогда порыв страстей Так не терзал души моей! XXXIV. Мне памятно другое время: В заветных иногда мечтах Держу я счастливое стремя И ножку чувствую в руках; Опять кипит воображенье, Опять её прикосновенье Зажгло в увядшем сердце кровь, Опять тоска, опять любовь… Но полно прославлять надменных Болтливой лирою своей: Они не стоят ни страстей, Ни песен, ими вдохновенных: Слова и взор волшебниц сих Обманчивы, как ножки их. XXXV. Что ж мой Онегин? Полусонный В постелю с бала едет он: А Петербург неугомонный Уж барабаном пробуждён. Встаёт купец, идёт разносчик, На биржу тянется извозчик, С кувшином охтенка спешит, Под ней снег утренний хрустит. Проснулся утра шум приятный, Открыты ставни, трубный дым Столбом восходит голубым, И хлебник, немец аккуратный, В бумажном колпаке, не раз Уж отворял свой васисдас. XXXVI. Но, шумом ба́ла утомле́нный И утро в полночь обратя, Спокойно спит в тени блаженной Забав и роскоши дитя. Проснётся за́ полдень, и снова До у́тра жизнь его готова, Однообразна и пестра, И завтра то же, что вчера. Но был ли счастлив мой Евгений, Свободный, в цвете лучших лет, Среди блистательных побед, Среди вседневных наслаждений? Вотще ли был он средь пиров Неосторожен и здоров? XXXVII. Нет: рано чувства в нём остыли; Ему наскучил света шум; Красавицы не долго были Предмет его привычных дум: Измены утомить успели; Друзья и дружба надоели, Затем, что не всегда же мог Beef-steaks и стразбургский пирог Шампанской обливать бутылкой И сыпать острые слова, Когда болела голова; И хоть он был повеса пылкий, Но разлюбил он наконец И брань, и саблю, и свинец. XXXVIII. Недуг, которого причину Давно бы отыскать пора, Подобный а́нглийскому сплину, Короче: русская хандра Им овладела понемногу; Он застрелиться, слава Богу, Попробовать не захотел, Но к жизни вовсе охладел. Как Child-Harold, угрюмый, томный В гостиных появлялся он; Ни сплетни света, ни бостон, Ни милый взгляд, ни вздох нескромный, Ничто не трогало его, Не замечал он ничего. XXXIX. XL. XLI. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XLII. Причудницы большого света! Всех прежде вас оставил он. И правда то, что в наши лета Довольно скучен высший тон. Хоть, может быть, иная дама Толкует Сея и Бентама; Но вообще их разговор Несносный, хоть невинный вздор. К тому ж они так непорочны, Так величавы, так умны, Так благочестия полны, Так осмотрительны, так то́чны, Так неприступны для мужчин, Что вид их уж рождает сплин (7). XLIII. И вы, красотки молодые, Которых позднею порой Уносят дрожки удалые По петербургской мостовой, И вас покинул мой Евгений. Отступник бурных наслаждений, Онегин дома заперся́, Зевая, за перо взялся́, Хотел писать — но труд упорный Ему был тошен; ничего Не вышло из пера его, И не попал он в цех задорный Людей, о коих не сужу, Затем, что к ним принадлежу. XLIV. И снова преданный безделью, Томясь душевной пустотой, Уселся он с похвальной целью Себе присвоить ум чужой; Отрядом книг уставил полку, Читал, читал, а всё без толку: Там скука, там обман и бред; В том совести, в том смысла нет; На всех различные вериги; И устарела старина, И старым бредит новизна. Как женщин, он оставил книги, И по́лку, с пыльной их семьёй, Задёрнул траурной тафтой. XLV. Условий света свергнув бремя, Как он, отстав от суеты, С ним подружился я в то время. Мне нравились его черты, Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий, охлаждённый ум. Я был озлоблен, он угрюм; Страстей игру мы знали оба: Томила жизнь обоих нас; В обоих се́рдца жар погас; Обоих ожидала злоба Слепой Фортуны и людей На самом утре наших дней. XLVI. Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей; Кто чувствовал, того тревожит Призра́к невозвратимых дней: Тому уж нет очарований. Того змия воспоминаний, Того раскаянье грызёт. Всё это часто придаёт Большую прелесть разговору. Сперва Онегина язык Меня смущал; но я привык К его язвительному спору, И к шутке, с желчью пополам, И злости мрачных эпиграмм. XLVII. Как часто летнею порою, Когда прозрачно и светло Ночное небо над Невою (8), И вод весёлое стекло Не отражает лик Дианы, Воспомня прежних лет романы, Воспомня прежнюю любовь, Чувствительны, безпечны вновь, Дыханьем ночи благосклонной Безмолвно упивались мы! Как в лес зелёный из тюрьмы Перенесён колодник сонный, Так уносились мы мечтой К началу жизни молодой. XLVIII. А. С. Пушкин: Автопортрет с Онегиным на набережной Невы (1824 год). С душою, полной сожалений, И оперши́ся на гранит, Стоял задумчиво Евгений, Как описал себя Пиит (9). Всё было тихо; лишь ночные Перекликались часовые; Да дрожек отдалённый стук С Мильонной раздавался вдруг; Лишь лодка, вёслами махая, Плыла по дремлющей реке: И нас пленяли вдалеке Рожок и песня удалая. Но слаще, средь ночных забав, Напев Торкватовых октав! XLIX. Адриатические волны, О, Брента! нет, увижу вас, И, вдохновенья снова полный, Услышу ваш волшебный глас! Он свят для внуков Аполлона; По гордой лире Альбиона Он мне знако́м, он мне родной. Ночей Италии златой Я негой наслажусь на воле, С венециянкою младой, То говорливой, то немой, Плывя в таинственной гондоле, — С ней обретут уста мои Язык Петрарки и любви. L. Придёт ли час моей свободы? Пора, пора! — взываю к ней; Брожу над морем (10), жду погоды, Маню ветрила кораблей. Под ризой бурь, с волнами споря, По вольному распутью моря Когда ж начну я вольный бег? Пора покинуть скучный брег Мне неприязненной стихии, И средь полуденных зыбей, Под небом Африки моей (11), Вздыхать о сумрачной России, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил. LI. Онегин был готов со мною Увидеть чуждые страны́; Но скоро были мы судьбою На долгий срок разведены. Отец его тогда скончался. Перед Онегиным собрался Заимодавцев жадный полк. У каждого свой ум и толк: Евгений, тяжбы ненавидя, Довольный жребием своим, Наследство предоставил им, Большой потери в том не видя Иль предузнав издалека Кончину дяди старика. LII. Вдруг получил он в самом деле От управителя доклад, Что дядя при́ смерти в постеле И с ним проститься был бы рад. Прочтя печальное посланье, Евгений тотчас на свиданье Стремглав по почте поскакал И уж заранее зевал, Приготовляясь, денег ради, На вздохи, скуку и обман (И тем я начал мой роман); Но, прилетев в деревню дяди, Его нашёл уж на столе, Как дань, готовую земле. LIII. Нашёл он полон двор услуги; К покойному со всех сторон Съезжались недруги и други, Охотники до похорон. Покойника похоронили. Попы и гости ели, пили, И после важно разошлись, Как будто делом занялись. Вот наш Онегин сельский житель, Заводов, вод, лесов, земель Хозяин полный, а досель Порядка враг и расточитель, И очень рад, что прежний путь Переменил на что-нибудь. LIV. Два дня ему казались новы Уединённые поля, Прохлада сумрачной дубровы, Журчанье тихого ручья; На третий роща, холм и поле Его не занимали боле, Потом уж наводили сон; Потом увидел ясно он, Что и в деревне скука та же, Хоть нет ни улиц, ни дворцов, Ни карт, ни ба́лов, ни стихов. Хандра ждала его на страже И бегала за ним она, Как тень иль верная жена. LV. Я был рождён для жизни мирной, Для деревенской тишины: В глуши звучнее голос лирной, Живее творческие сны. Досугам посвятясь невинным, Брожу над озером пустынным, И far nienteмой закон. Я каждым утром пробуждён Для сладкой неги и свободы: Читаю мало, много сплю, Летучей славы не ловлю. Не так ли я в былые годы Провёл в бездействии, в тени Мои счастливейшие дни? LVI. Цветы, любовь, деревня, праздность, Поля! я предан вам душой. Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной, Чтобы насмешливый читатель Или какой-нибудь издатель Замысловатой клеветы, Сличая здесь мои черты, Не повторял потом безбожно, Что намарал я свой портрет, Как Байрон, гордости поэт, — Как будто нам уж невозможно Писать поэмы о другом, Как только о себе самом? LVII. Замечу кстати: все поэты — Любви мечтательной друзья. Бывало, милые предметы Мне снились, и душа моя Их образ тайный сохранила; Их после Муза оживила: Так я, безпечен, воспевал И деву гор, мой идеал, И пленниц берегов Салгира. Теперь от вас, мои друзья, Вопрос нередко слышу я: «O ком твоя вздыхает лира? Кому, в толпе ревнивых дев, Ты посвятил её напев? LVIII. Чей взор, волнуя вдохновенье, Умильной лаской наградил Твоё задумчивое пенье? Кого твой стих боготворил?» — И, други, никого, ей-богу! Любви безумную тревогу Я безотрадно испытал. Блажен, кто с нею сочетал Горячку рифм: он тем удвоил Поэзии священный бред, Петрарке шествуя вослед, А муки сердца успокоил, Поймал и славу между тем; Но я, любя, был глуп и нем. LIX. Прошла любовь, явилась Муза, И прояснился тёмный ум. Свободен, вновь ищу союза Волшебных звуков, чувств и дум; Пишу, и сердце не тоскует; Перо, забывшись, не рисует, Близ неоконченных стихов, Ни женских ножек, ни голов; Погасший пепел уж не вспыхнет, Я всё грущу; но слёз уж нет, И скоро, скоро бури след В душе моей совсем утихнет: Тогда-то я начну писать Поэму, песен в двадцать пять. LX. Я думал уж о форме плана, И как героя назову. Покамест моего романа Я кончил первую главу; Пересмотрел всё это строго: Противоречий очень много, Но их исправить не хочу. Цензуре долг свой заплачу́, И журналистам на съеденье Плоды трудов моих отдам: Иди же к невским берегам, Новорождённое творенье! И заслужи мне славы дань — Кривые толки, шум и брань.