I
Последний предвоенный год.
Уже июль к концу идёт.
Становятся студёней зори.
Закаты ранние желты.
Как будто ближе стали взгорья
и чётче снежные хребты…
Счастливый отдых на исходе.
Друзьям, сроднившимся в походе,
с горами расставаться жаль,
но план таков: через Клухори
спуститься вниз, на берег моря,
где зреют сливы и миндаль.
В горах недолго длится лето
и рано стужей дышат льды…
Итак, мы вышли до рассвета
вверх по теченью Теберды.
Тысячелетних скал горбы
от мха иззелена-седы,
и камни масляные лбы
высовывают из воды.
Похожие на веера,
фонтаны брызг шумны, белы…
Литые глыбы серебра
стремятся с гулом изо мглы,
и на волны крутой разбег
взлетает, тельце накреня,
форель — творенье горных рек —
в багряных крапинках огня.
Трава густа, и лес высок,
промяты тропки у воды —
следы босых ребячьих ног,
следы подков, следы сапог,
копыт раздвоенных следы…
Всё глуше путь… За часом час
шагаем мы долиной длинной,
в колючих зарослях малины…
Жара и жажда мучат нас.
Скорее бы в тени прилечь,
рюкзак тяжёлый сбросив с плеч!
Беспечный путь на перевал,
студентов шумное веселье…
Как ты мне памятен, привал
у Гоначхирского ущелья!
Скалистый коридор глубок,
на диких кручах пихты виснут,
отвесными стенами стиснут,
на дне беснуется поток,
а наверху при блеске дня
костра чуть видимое пламя,
крик соек, беличья возня,
смех, возгласы… Не помню я,
когда он вырос перед нами
в своей поношенной панаме
и сел у нашего огня.
Так повелось, что в сердце гор
бывают рады каждой встрече.
— Откуда, друг, идёшь? Далече ль? —
…И завязался разговор.
Широкоплечий, средних лет,
на лбу морщин глубокий след,
блеск проседи в короткой стрижке,
бровей колючие кусты…
Глаза пронзительно чисты,
живые, словно у мальчишки.
Он подружился с нами сразу,
хоть от смущения сперва
мрачнел, когда коверкал фразы
и, обрывая нить рассказа,
с трудом подыскивал слова.
Да, он в России эмигрант.
Бежал от гитлеровских банд.
Ему нельзя попасться в лапы
неумолимых палачей,
он чудом скрылся от гестапо
во мраке мюнхенских ночей…
Он ничего не станет в тайне
держать от нас — своих друзей.
Он по призванию ботаник
и по профессии своей.
Специалист альпийской флоры,
он превосходно знает горы,
признаться откровенно, он
в Кавказ, как юноша, влюблён!
Конечно, крест его тяжёл —
в изгнанье жить в такие годы.
Но он у русского народа
вторую родину нашёл.
Какой народ! Он поражён,
глазам поверить трудно даже,
что есть страна, в которой каждый
такой заботой окружён.
Да вот на днях… почти до слёз
он был растроган… довелось
ему увидеть за оградой
кроваток белые ряды…
Вдыхая воздух Теберды,
в них малыши больные спали.
Он узнавал — ему сказали,
что это дети горняков,
учителей, ткачей, матросов…
Он вспомнил чопорность Давоса
среди швейцарских ледников,
баронов и биржевиков,
глядящих друг на друга косо…
Закон советский не таков, —
благословен закон страны,
где все свободны и равны!
Он простирал картинно руку,
взор устремляя в облака.
(Сказать по правде, нам слегка
излишний пафос резал ухо.)
Но всё ему прощали мы:
он из гестаповской тюрьмы!
Неделю шёл он с нами рядом —
всем угождавший человек
с немного напряжённым взглядом
из-под нависших тёмных век.
Перед изгнанником-учёным
мы хвастались наперебой
удобным для подъёма склоном
и вновь отысканной тропой.
Ему указывали, споря,
наикратчайший к морю путь
и предлагали возле моря
в палатке нашей отдохнуть…
Уже огни в воде дрожали,
Сухуми искрился вдали,
когда в пути нас задержали
береговые патрули.
Метнулись над седою стрижкой
вмиг полинявшие глаза.
Солдат сказал сквозь зубы: — Крышка!
Попалась старая лиса!
……………………
Когда его под стражу взяли,
мы не могли в себя прийти.
Мы в сотый раз припоминали
всё происшедшее в пути.
Друг друга горько попрекая,
мы выясняли в сотый раз,
кто усадил, кто налил чаю,
кто плакал, слушая рассказ…
Сидеть, глазеть, разинув рот!
Но ротозейству в извиненье
мы все сошлись в наивном мненье:
мол, горы — это не завод!
Он ворошил вихры ребёнку,
он с нами в кошах пил айран,
кричал он девушке вдогонку:
— Поймаю, козочка, джейран! —
Он был услужливейшим другом,
неутомимым ходоком,
он, проходя альпийским лугом,
бежал за редкостным цветком.
Кладя под лупу лепесточки,
он тут же отмечал на глаз
опознавательные точки
высокогорных новых трасс.
Плато в кольце крутых отвесов
под сочным травяным ковром
определял он кратко: «Место
пригодно под аэродром».
Он даже недоступный купол,
небес светящийся эфир,
глазами тщательно ощупал
и на квадраты разграфил.
И пусть неистребимой тенью
на нашей жизни ляжет та,
граничащая с преступленьем,
доверчивая простота,
с которой мы тогда встречали
на нашем празднике его,
с которой мы ему вручали
ключи от дома своего!
II
Четыре лета, пыльных, знойных,
четыре долгие зимы
идёт война. Что значат войны,
теперь отлично знаем мы.
Война… не счесть её обличий,
и для меня была она
тяжёлой тишиной больничной,
ночами длинными без сна…
Морозный запах хлороформа,
постукиванье костылей,
жизнь по военным жёстким нормам
во всей обычности своей.
Кушетка с чёрной продранной клеёнкой,
история болезни, телефон…
Часа в четыре ночи трелью звонкой
нетерпеливо разразился он.
Снимаю трубку. Голос в отдаленьи,
коротким треском приглушённый звук:
— Дежурную второго отделенья!
— Я слушаю, товарищ политрук.
— Освободите пятую палату,
распорядитесь подогреть воды.
Поедете на Курский, там ребята,
больные малыши из Теберды.
Не хвойный шум, не ветры перевала,
не грозный блеск зелёной толщи льда —
столбцы газет теперь я вспоминала
при этом мирном слове «Теберда».
Мне чудилось, как, увязая в глине,
фашисты топчут склоны наших гор…
Той прежней тропки нету и в помине.
Тропа войны — дорога на Клухор.
На карте стратегическая точка…
И вот однажды вестницей беды
среди коротких сообщений строчка:
«Десант врага в районе Теберды».
Мне вспомнилось плато в кольце отвесов,
в сплошных цветах высокогорный луг…
«Враги успели скрыться в чащу леса».
А лес стоит на сотню вёрст вокруг!
.............
В палате синий слабенький ночник.
Уже, наверно, далеко за полночь.
Никто из них не звал меня на помощь,
но я не в силах отойти от них.
Как неподвижны голубые лица,
измождены, по-старчески худы!..
Как хорошо им, как спокойно спится
усталым малышам из Теберды!
Они живут здесь в ласке и заботе,
но нужен им другой, домашний быт…
На крайней койке девочка не спит:
«Не уходите, посидите, тётя!»
Ребёнок в гипсовой кроватке,
чуть шевеля запавшим ртом,
мне говорит спокойно, кратко,
но обстоятельно о том,
как их, детей, согласно списку,
в последний отправляли рейс
те, из дивизии альпийской
с названьем странным «Эдельвейс»…
Я видела: на плоскогорье,
лицом на речку Теберду,
знакомый детский санаторий —
пять белых домиков в саду.
Всё те же острые вершины
и снега вечная черта…
Гудит закрытая машина,
протискиваясь в ворота…
Она уйдёт со страшным грузом,
она придёт за ним опять…
— Что? Дети? — Ни к чему, обуза!..
— Больны к тому же?.. — Истреблять!
Да, истреблять. Подлее слова
не выдумать, когда оно
к ребёнку, тёплому, живому,
так, походя, по-деловому,
убийцами отнесено.
.............
Вблизи моста, где стынет мгла,
где даже в зной темно и сыро,
швырнули детские тела
на дно ущелья Гоначхира.
От острых глыб, от голых скал
до жёлтых вод Кубани мутной
их мчал неудержимый вал,
прочь унести спеша как будто.
И дальше их несла вода,
туда, где степи к морю жались,
в долины дымные, туда,
где насмерть их отцы сражались…
Машина ушла, но вернуться должна
за теми, кого не вместила она.
А в тёмной палате шёл ночью совет:
— Дойдут ли? — Попробуем, выхода нет.
— Погибнут они, не осилят пути!
— А здесь? — Что бы ни было, надо идти.
— Теплее одеть, захватить адреса… —
На сборы осталось им четверть часа.
Шелестела ледяная каша,
дождь, хлеща, долины заливал.
Старый врач и санитарка Паша
повели детей на перевал
по опасным осыпям и пенным,
шумным речкам, через Чёртов мост,
по горбатым медленным моренам —
чёрным глыбам в человечий рост…
В летний день на той крутой дороге
лишь в бреду предстать могло бы нам:
детские израненные ноги
здесь скользят по мокрым валунам.
Холод, ветер… По ущельям гулким
рёв осенних, вздутых ливнем рек…
То и дело жалкие фигурки
падают, проваливаясь в снег.
Мишеньки, Алёнушки, Наташи,
сросшиеся с сердцем имена…
Дети наши, маленькие наши,
вот что с ними сделала война!
Как прихода их когда-то ждали,
кукольные тапочки вязали,
покупали мягкую фланель…
Задолго подыскивали имя
и не спали по ночам над ними,
на родную глядя колыбель!
От простуды берегли и кори
или — страшно вымолвить! — огня.
..............
В ледяной шуршащей мокрой каше
по пояс шагают дети наши…
Матери, вы слышите меня?
Впереди, светясь сияньем млечным,
грозным валом наплывают льды…
В плотный снег впечатаны навечно
детские неверные следы.
У меня они перед глазами…
Тяжело на сердце у меня:
человек в потрёпанной панаме
отдыхал у нашего огня.
Дружбе нашей был сердечно рад он,
собирал цветы и между дел
первоклассным фотоаппаратом
этот страшный путь запечатлел.
Пусть он пойман был ещё в ту пору,
пусть расстрелян… Суть совсем не в нём.
Если я хоть раз впустила вора,
значит, плохо берегла свой дом.
Сколько их, непойманных, бродило
днём и ночью по моей стране…
Как же мне на ум не приходило,
что, возможно, встретятся и мне?
Отчего жила я без заботы,
зла не видя, счастья не храня,
отчего я думала, что кто-то
должен делать это за меня?
…Русый ёжик, мягкий и упрямый,
век бескровных бледные края…
— Как тебя укладывала мама?
Расскажи мне… доченька моя…
Ты ведь помнишь маму? На вокзале
поезд ждал отправки, пар клубя…
Грустными, блестящими глазами
мама посмотрела на тебя.
Ей казалось — всё непоправимо:
восемь лет, туберкулёз бедра…
«Ничего, — сказали доктора. —
Теберда, а может, берег Крыма…
Не волнуйтесь: это всё пройдёт!»
Начинался сорок первый год.
Всё пройдёт! Пускай тебе приснится
разное забавное зверьё,
пусть к постельке прилетит жар-птица —
детство улетевшее твоё.
И, хотя бы нам пришлось за тыщи
вёрст идти и днём искать с огнём,
ты не бойся — мы его отыщем
и опять тебе его вернём!
III
Когда-нибудь возьму я дочь —
она совсем большая стала, —
и нас в пути застигнет ночь
невдалеке от перевала.
Два настороженных коня
пойдут бок о бок, близко-близко,
слегка подковами звеня,
из камня высекая искры…
Вверху звезда зажжёт свечу,
дрожа, дохнёт ночная свежесть,
и ель мохнатая, разнежась,
меня погладит по плечу.
Я наклонюсь и отыщу
родную маленькую руку,
прислушаюсь к глухому стуку
камней на недоступном дне
ущелья… И предстанет мне:
вблизи моста, где стынет мгла,
где даже в зной темно и сыро,
швырнули детские тела
на дно ущелья Гоначхира…
Былого сгладятся черты,
и горе станет меньше ранить…
Как мало сберегаешь ты,
короткая людская память!
Людское сердце, не остынь,
не позабудь свой день вчерашний:
ведь эти сёла, эти пашни —
на месте выжженных пустынь!
Хлебами прах людской пророс,
цветами кровь людская стала,
на эту землю море слёз
дождями тёплыми упало.
Людское сердце, не дремли!
Своей взыскательностью строгой,
своей недремлющей тревогой
храни покой родной земли.
Какие вновь там зреют планы?
Какой готовится набег?
Для дел каких за океаном
стомиллионный выдан чек?
И вот в стране моей богатой
под кровом мирной тишины
наёмный бродит соглядатай,
лазутчик лагеря войны…
Он заговаривает с нами,
в улыбке лживой скаля рот,
как тот, в потрёпанной панаме,
в далёкий предвоенный год…
Он по дорогам нашим рыщет,
он ищет спутников в пути,
бездумных, легковерных ищет,
но он не должен их найти!
За недоверье и пристрастье
пусть не осудят нас друзья:
ведь мы стоим на страже счастья,
нам глаз на миг сомкнуть нельзя.
Над узкой трещиной ущелья,
во мгле, лохматы и черны,
свисают траурные ели,
как память чёрная войны.
И слышен в сумраке беззвёздном
мне неумолчный голос их:
— О тех, о мёртвых, плакать поздно,
мир берегите для живых!
Наутро небо прояснится,
сползёт туман с зубчатых круч,
и рассветёт, и сквозь ресницы
в глаза ударит первый луч…
Девчонка, худенький подросток,
по льдам ступая в первый раз,
ты скажешь радостно и просто:
«Так, значит, вот какой Кавказ!»
Полёт орлов и рек рожденье
там, наверху, увидишь ты.
Прекрасно счастье восхожденья,
преодоленье высоты!
Но в утро счастья, в утро мира,
мне память затуманит взор:
через ущелье Гоначхира
лежит дорога на Клухор.
Я не хочу твоей печали,
но что же делать: я права;
всё расскажу я, не смягчая
рассказа трудные слова.
Блеснут ребяческие слёзы
в глазах внимательных твоих…
Не плачь! Не надо! Плакать поздно.
Бороться надо за живых!
Мы в Телеграм