Всю ночь за стеной ворковала гитара,
Сосед-прощелыга крутил юбилей…
А два понятых, словно два санитара,
А два понятых, словно два санитара,
Зевая, томились у чёрных дверей.
И жирные пальцы с неспешной заботой
Кромешной своей занимались работой.
И две королевы глядели в молчаньи,
Как пальцы копались в бумажном мочале,
Как жирно листали за книжкою книжку…
А сам-то король — всё бочком да вприпрыжку,
Чтоб взглядом не выдать — не та ли страница,
Чтоб рядом не видеть безглазые лица…
А пальцы искали крамолу, крамолу…
А там, за стеной всё гоняли «Рамо́ну»:
«Рамо́на, какой простор вокруг, взгляни!
Рамо́на, и в целом мире мы одни!юю».
«…А жизнь промелькнёт
Театрального ка́пора пеной…»
И глядя, как пальцы шуруют в обивке,
Вольно́ ж тебе было, он думал, вольно́!
Глотай своего якобинства опивки!
Глотай своего якобинства опивки!
Не уксус ещё, но уже́ не вино…
Щелкунчик-скворец, простофиля-Емеля,
Зачем ты ввязался в чужое похмелье?
На что ты истратил свои золотые?
И скучно следили за ним понятые…
А две королевы бездарно курили
И тоже казнили себя и корили —
За лень, за небрежный кивок на вокзале,
За всё, что ему второпях не сказали…
А пальцы копались, и рва́лась бумага…
И пел за стеной тенорок-бедолага:
«Рамо́на, моя любовь, мои мечты!
Рамо́на, везде и всюду только ты!..»
«…И только и света,
Что в звёздной, колючей неправде…»
По улице чёрной, за вороном чёрным,
За этой каретой, где окна крестом,
Я буду метаться в дозоре почётном,
Я буду метаться в дозоре почётном,
Пока, обезсилев, не рухну пластом!
Но слово останется, слово осталось!
Не к слову, а к сердцу подходит усталость,
И хочешь, не хочешь — слезай с карусели!
И хочешь, не хочешь — конец одиссеи!
Но нас не помчат паруса на Итаку:
В наш век на Итаку везут по этапу.
Везут Одиссея в телячьем вагоне,
Где только и счастья, что — нету погони!
Где, выпив ханжи́, на потеху вагону,
Блатарь-одессит распевает «Рамо́ну»:
«Рамо́на, ты слышишь ве́тра нежный зов?
Рамо́на, ведь это песнь любви без слов…»
«…И некому, некому, некому молвить
Из табора улицы тёмной…»