Вернулся сын в родимый дом
С полей войны великой.
И запоясана на нём
Шинель каким-то лыком.
Не брита с месяц борода,
Ершится — что чужая.
И в дом пришёл он, как беда
Приходит вдруг большая…
Но не хотели мать с отцом
Беде тотчас поверить,
И сына встретили вдвоём
Они у самой две́ри.
Его доверчиво обня́л
Отец, что сам когда-то
Три года с немцем воевал
И добрым был солдатом;
Навстречу гостю мать бежит:
— Сынок, сынок родимый… —
Но сын за стол засесть спешит
И смотрит как-то мимо.
Беда вступила на порог,
И нет родным покоя.
— Как на войне дела, сынок? —
А сын махнул рукою.
А сын сидит с набитым ртом
И сам спешит признаться,
Что ради матери с отцом
Решил в живых остаться.
Родные поняли не вдруг,
Но сердце их заныло.
И край передника из рук
Старуха уронила.
Отец себя не превозмог,
Поникнул головою.
— Ну что ж, выходит так, сынок,
Ты убежал из боя?.. —
И замолчал отец-солдат,
Сидит, согнувши спину,
И грустный свой отводит взгляд
От глаз родного сына.
Тогда глядит с надеждой сын
На материн передник.
— Ведь у тебя я, мать, один —
И первый, и последний. —
Но мать, поставив щи на стол,
Лишь дрогнула плечами.
И показалось, день прошёл,
А может год, в молчаньи.
И праздник встречи навсегда
Как будто канул в омут.
И в дом пришедшая беда
Уже была, как дома.
Не та беда, что без вреда
Для совести и чести,
А та, нещадная, когда
Позор и горе вместе.
Такая боль, такой позор,
Такое злое горе,
Что словно мгла на весь твой двор
И на твоё подворье,
На всю родню твою вокруг,
На прадеда и деда,
На внука, если будет внук,
На друга и соседа…
И вот подня́лся, тих и строг
В своей большой кручине,
Отец-солдат: — Так вот, сынок,
Не сын ты мне отныне.
Не мог мой сын, — на том стою́,
Не мог забыть присягу,
Покинуть Родину в бою,
Придти домой бродягой.
Не мог мой сын, как я не мог,
Забыть про честь солдата,
Хоть защищали мы, сынок,
Не то, что вы. Куда там!
И ты теперь оставь мой дом,
Ищи отца другого.
А не уйдёшь, так мы уйдём
Из-под родного крова.
Не плачь, жена. Тому так быть.
Был сын — и нету сына,
Легко растить, легко любить.
Трудней из сердца вынуть… —
И что-то молвил он ещё
И смолк. И, по́дняв руку,
Тихонько тронул за плечо
Жену свою, старуху.
Как будто ей хотел сказать:
— Я всё, голубка, знаю.
Тебе ещё больней: ты — мать,
Но я с тобой, родная.
Пускай наказаны судьбой, —
Не век скрипеть телеге,
Не так нам долго жить с тобой,
Но честь живёт вовеки… —
А гость, качнувшись, за порог
Шагнул, нащупал выход.
Вот, думал, крикнут: «Сын, сынок!
Вернись!» Но было тихо.
И, как хмельной, держась за тын,
Прошёл он мимо клети.
И вот теперь он был один,
Один на белом свете.
Один, не принятый в семье,
Что отреклась от сына,
Один на всей большой земле,
Что двадцать лет носила.
И от того, как шла тропа,
В задворках пропадая,
Как под ногой его трава
Сгибалась молодая;
И от того, как свеж и чист
Сиял весь мир окольный,
И трепетал неполный лист —
Весенний, — было больно.
И, посмотрев вокруг, вокруг
Глазами не своими,
Кравцов Иван, — назвал он вслух
Своё как будто имя.
И прислонился головой
К стволу берёзы белой.
— А что ж ты, что ж ты над собой,
Кравцов Иван, наделал?
Дошёл до самого конца,
Худая песня спета.
Ни в дом родимого отца
Тебе дороги нету,
Ни к сердцу матери родной,
Поникшей под ударом.
И кары нет тебе иной,
Помимо смертной кары.
Иди, беги, спеши туда,
Откуда шёл без чести,
И не прощенья, а суда
Себе проси на месте.
И на глазах друзей-бойцов,
К тебе презренья полных,
Тот приговор, Иван Кравцов,
Ты выслушай безмолвно.
Как честь, прими тот приговор.
И стой, и будь, как воин,
Хотя б в тот миг, как залп в упор
Покончит счёт с тобою.
А может быть, ещё тот суд
Свой приговор отложит,
И вновь ружьё тебе дадут,
Доверят вновь. Быть может…
Мы в Телеграм