Была весна. Было и всё, что чарует весной человека: и тёплое солнце, и щебетанье птичек, и зеленеющая травка, и прозрачная синева ясного неба.
По Волге красавцы-пароходы совершали свои обычные рейсы. На одном из пароходов ехал отец Павел. Он вёз семью на новое место своей службы.
Матушка отца Павла, в первый раз увидевшая Волгу на таком большом протяжении, сидела на палубе, любуясь видами волжских берегов. Возле неё резвились четверо ребятишек.
Сам отец Павел, весёлый и жизнерадостный, прохаживался по палубе.
— Смотрю я на тебя и удивляюсь, — обратилась матушка к отцу Павлу, — не понимаю, чему ты радуешься? Как будто Бог знает какой богатый приход получил! Босяцкий посёлок, да ещё двухштатный причт. На хлеб-то, по крайней мере, будет хватать? Эх, Павлуша… Напрасно ты тогда погорячился. Ну что тебе стоит потерпеть немного, отсидеть в монастыре наказание… Теперь сидели бы себе спокойно на прежнем месте. Хороший ведь то был приход…
— Сидели бы спокойно… Это ещё вопрос. А о том ты и не подумала, что я мог спиться окончательно, пока сидел бы в монастыре. Приятная разве у тебя была бы жизнь с пьяницей-мужем, даже при сытости и довольстве. Да и служба — службе рознь. На иной службе всю жизнь впроголодь рад прожить, голову свою положить готов, потому что сама служба эта даёт человеку такое счастье, какое не могут дать ему и ротшильдовские миллионы.
— Так у тебя-то какая же «иная» служба может быть? Ведь священником же будешь и здесь. Так же будешь служить вечерни, обедни, крестить, хоронить, проповеди читать, ну разве в школе вот ещё ребятишек обучать…
— Так же, да не так, — задумчиво проговорил отец Павел и, подойдя к скамейке, на которой сидела матушка, сел рядом с ней. — Ты помнишь, Маша, нашу соседку Марью-кабатчицу, что хотела всё перенять у тебя твоё уменье разводить хозяйство. Она тоже ведь всё делала так же, как и ты: и корм давала, и пойло делала, и подстилку надстилала, а что, у неё разве то же получалось, что и у тебя? У тебя корова чуть не два ведра молока давала, а у неё такая же корова, той же породы, двух кувшинов не надаивала. Ты разведёшь по весне цыплят полон двор, осенью-то у тебя полон амбар всякого копченья, а у неё к осени ни одного цыплёнка: за лето все повыдохнут…
— Ну, так тут понятно: она хоть и перенимала у меня, да не умела как-то сделать всё как следует. Приготовит, например, корове пойло по моему рецепту, а даст его не вовремя, или ещё что-нибудь недоглядит, поэтому и результат получался разный…
— А у нас разве не то же самое? Ты вот сказала, что и на новом приходе я ведь священником же буду… Да, теперь я действительно буду священником… А раньше, знаешь, кем я был? Наподобие вот твоей Марьи-кабатчицы… С виду, посмотришь, всё как следует сделал, а на деле — или не вовремя дал, или недоглядел чего-либо. Родится, например, у кого-нибудь здоровый крепкий ребёнок; в 18 лет совсем он уже парень в соку, кровь так ходуном и ходит… Тут бы и благословить его на брак, а у нас: нет, погоди. По метрике ты несовершеннолетний. Ну, а пока по метрике совершеннолетие выйдет — парень-то переспеет, а то и совсем истаскается. А другой и в тридцать лет бывает малоспособен к браку, потому что порастратил свои силы. Такого надо бы сначала монахом сделать, чтобы поучился воздержанию, да восстановил свой организм, а потом уже венчать. А мы, как пришёл, так и венчаем, потому что документы все в исправности: законных препятствий, стало быть, никаких нет. Или ещё пример: захандрил человек, захирел… Тут бы скорей его на исповедь, да повыисповедать как следует, разузнать все причины, наставить да причастить. А ты совсем и не доглядываешь за ним, потому что не считаешь это своей обязанностью. Если же сам человек придёт к тебе, отошлёшь его: «Ты что, мол, больной, что ли? Придёт пост, тогда и причащайся». Так вот: там «не во время», тут «недоглядел» или что-нибудь «не так» сделал, а от этого и получается то, что мы и крестим, и венчаем, и исповедуем, и причащаем, а люди все остаются такими же, как и были… А делали бы всё это знаючи да умеючи, и результат был бы совсем другой…
— Тебе, Павлуша, надо было в академии курс кончить, тогда бы ты всё это раньше знал. Семинария-то, видно, не всему учит…
— Нет, Маша! Ни семинария, ни академия тут ни при чём. Это знание не учением даётся. Видал я в городе академистов-священиков, магистров и даже докторов богословия. Страх какой всё учёный народ. А толку у них тоже мало выходит. Даже меньше, чем у нас. У нас народ хоть в церковь ходит, а у них и в церковь ходить перестали.
— Видно, мало проповедуют. Не учат народ, как следует.
— Этого сказать нельзя… И учат, и проповедуют, и чтения разные устраивают, лекции читают, беседы ведут… Некоторые очень даже хорошо проповедуют. Выйдет иной на амвон, как начнёт говорить — инда слеза прошибает. На что уж наш брат, духовенство, ко всяким проповедям привычно, а и его иной раз проймёт. Ну, а толку-то и от этих проповедей мало. Слова словами так и остаются. Да и как им не оставаться, в самом деле? Ведь чтобы толк был от слова, надо его исполнять, а разве человек может его исполнить? Ты сама посуди. Возьми в пример хоть нашего знакомого Анемподиста Фёдоровича, начальника станции железной дороги, который к нам в церковь приезжал. Бывало, приедет к обедне, а я возьму да и прочитаю проповедь о безкорыстии или там о любви к ближнему, а после проповеди старосту к нему с тарелочкой в пользу храма, мол. И как обидно бывало иной раз, когда увидишь, что на тарелочке всего двугривенный лежит. Ну, думаешь, и скряга же. А ведь если рассудить как следует, то и выйдет, что Анемподист Фёдорович и в самом деле больше двугривенного-то не мог дать. Ты высчитай-ка: жалованья он получал восемьдесят рублей в месяц; из них сорок рублей на стол выходило. Человек он малокровный, да вдобавок ещё катаром желудка страдал. Можно, конечно, и за десять рублей в месяц стол иметь, щи да кашу есть, да ведь от такого стола Анемподист Фёдорович через пять-шесть месяцев на тот бы свет отправился. Стало быть, ему для поддержания своего существования крайне необходим и повар, и питательный стол, и зельтерская или содовая вода. Жена у него тоже была не совсем здоровая женщина. Ни с детьми, ни по хозяйству сама не могла управиться: волей-неволей надо нанимать няньку. Одежду тоже ему надо ведь не какую-нибудь. Зимой, например, обязательно шубу, потому что если выйдет он без шубы, сейчас же простудится. На доктора, на акушерку, хоть на одну газетку — тоже денег надо? А теперь и скажи: много ли у него останется от жалованья? Поневоле ему приходится дорожить не только двугривенным, а даже медной копеечкой. Теперь скажи: можно ли требовать от Анемподиста Фёдоровича безкорыстия и самоотвержения в пользу ближнего? Другими словами: можно ли требовать от него, чтобы он сел на борщ и кашу, а экономию от стола, от одежды и тому подобного отдавал другому, голодному? Ведь это значит посылать его на верную смерть. А зачем? Чтобы дать возможность жить другому? Безсмыслица какая-то: один должен умереть, чтобы жил другой…
— Ты, Павлуша, как побывал в новой епархии, совсем почти изменился и рассуждать стал как-то иначе… Я что-то не пойму тебя.
— И не поймёшь, пока не переменишь своего взгляда на людей. Ведь мы как-то смотрели, ну, хотя бы вот на тех помещиков, что жили возле нашего села? Помнишь, сколько у них всякого народу было? Кучера, повара, лакеи, горничные, няньки, бонны, репетиторы, гувернёры… А жили-то как? Зимой — в город, а летом обязательно в Пятигорск или за границу, в Карлсбад ездили… Мы думали, что господам всё это нужно так себе, для удовольствия, для наслаждения жизнью, ну и возмущались этим… Как, мол, им не грех наслаждаться жизнью, когда кругом народ вымирает! А на самом деле выходит, что всё это господам крайне необходимо для поддержания жизни в себе и, если всего этого у них не будет, то они начнут так же помирать, как мрут крестьяне, когда у них нет куска хлеба…
— Ну, ты, кажется, заговорился, — улыбнулась матушка, — по-твоему выходит, что и модные шляпки, и театры тоже необходимы господам для поддержания своего существования?
— А то как же? Отбери у иной барыни шляпку, — ведь ты вместе с этой шляпкой, может быть, весь смысл жизни у неё отобрала. То она хоть над выдумыванием модных шляпок изощряла свою мыслительную деятельность, а тут без всякой работы для своих мозгов осталась. Ну и обезсмыслится окончательно. И насчёт театров тоже… Уничтожь-ка сразу все эти театры, клубы, рестораны и тому подобное. Ведь господа от тоски все повешаются или сопьются, как спивается наш мужик среди зимнего безделья, от безработицы.
— Нет, я с тобой не могу согласиться. Ты что-то странное говоришь… Ты, значит, оправдываешь тех, что пользуются всеми удобствами жизни в то время как другие голодают?
— Я, кажется, тебе ничего не говорил о том, оправдываю я их или нет. Я указываю только на факт, — говорю, что Анемподист Фёдорович не может жить без повара, без няньки, без зельтерской, а дальше и без репетитора, без Пятигорска, без пенсии и так далее, и что всё это для него не роскошь, а крайняя необходимость. Заговорил же об этом, чтобы показать, что от Анемподиста Фёдоровича никакого служения ближнему, даже в размере двугривенного, нельзя требовать. А теперь скажу и то, что от него нельзя требовать и личного совершенствования. Чтобы человек мог совершенствоваться, для этого тоже кое-что нужно. Обыкновенно человек развивается через чтение книг. Подвижники совершенствовались, самоуглубляясь в размышления. Может ли Анемподист Фёдорович читать книги или размышлять? В потенции, конечно, может, а в действительности нет. Почему? Утром он встал, оделся, чаю напился и сейчас же на службу. На службе он до трёх, до четырёх часов. Пришёл со службы, пообедал — он уже никуда не годен. Чтобы привести себя в пригодность для следующего дня, ему нужен отдых, покой, моцион, свежий воздух и так далее. Где уж тут ему книгу почитать или поразмышлять… И может случиться так, что под конец своей жизни Анемподист Фёдорович утратит и потенциальную способность мышления. И когда проповедник требует от Анемподиста Фёдоровича служения ближнему или личного совершенствования, он требует от него невозможного, а потому и проповедь остаётся безрезультатной. По этой же причине и на других людей проповедь не производит никакого влияния. Мы все ведь — и поучающие, и поучаемые — более или менее приближаемся к положению Анемподиста Фёдоровича…
— Но как же быть всё-таки с голодающими-то?
— С голодающими?.. А вот некоторые говорят: долой всех этих слишком дорого стоящих Анемподистов Фёдоровичей, — пусть их умирают, — а на их место поставить таких людей, которые, сидя на одном борще с кашей, могли бы делать то же самое дело. От таких будет оставаться и на голодных. Как, по-твоему, справедливо это будет?
— Пожалуй что и справедливо, только…
— Что только?
— Что-то тут не так… Не могу только сказать, что именно.
— Ну, так я сам тебе скажу, что именно… Дело в том, что и от тех людей, которые заменят Анемподистов Фёдоровичей, тоже ничего не будет оставаться голодающим. На борще с кашей они недолго посидят, а потом с роковою неизбежностью придут к положению Анемподистов Фёдоровичей… Всё на свете ветшает, изнашивается, а содержать ветхое дороже, чем новое. Человек тоже изнашивается и не только лично, а, так сказать, и в поколениях. От обветшавших людей родится слабое поколение, а от последнего и совсем никуда не годное, а жизнь этому последнему поколению станет дороже по той причине, по которой всякому больному жизнь обходится дороже, чем здоровому человеку. Ведь только в улье рабочая пчела — одно, а трутень — совсем особая статья. А потому там пчеловод поступает рационально, когда, желая сохранить мёд, убивает трутней. А к людям этот способ применить нельзя, потому что всякий человек с течением времени неизбежно становится трутнем, а пока сделается это для всех очевидным, он успеет наплодить потомство, о котором вначале очень трудно судить, что из него потом получится — трутни или рабочие пчёлы? Начнёшь давить всех трутней — от человечества ничего и не останется.
— Но как же быть?
— А вот — тут-то и главный смысл нашего служения: мы должны обновлять ветшающее человечество. Из больного, вечно брюзжащего, мало способного к труду Анемподиста Фёдоровича сделать здорового, деятельного, жизнерадостного человека, который, поработав на службе 8-9 часов, не чувствовал бы усталости и мог бы ещё, приходя со службы, часов 7-8 работать на себя, да при том обходиться и без моциона, и без зельтерской, а кушать борщ да кашу и чувствовать себя великолепно. Вот тогда и голодающим будет оставаться. Всем хватит.
— Так ведь для этого доктором надо быть?
— Да, где нужно, там и доктором… В Ветхом Завете священники вместе с тем были и докторами. В наше время священник может не быть доктором: на это есть специалисты, но он обязательно должен знать, когда человека к доктору послать, а когда на исповедь позвать. И вот, где микстурой, где молитвой, где ножом хирурга, где проповедническим словом, а где и улучшением породы свиней, священник должен освободить человека из того моря «необходимостей», в котором захлёбываются люди, — предварительно, конечно, сам освободившись от него, — а потом уже, дав, значит, человеку возможность двигаться, ведёт его по тому безконечному пути, о котором сказано: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный»…
— А я думала, — задумчиво проговорила матушка, — что ваше дело только Богу молиться, да души человеческие спасать…
— Души спасать… — грустно повторил отец Павел и вдруг весело засмеялся.
— Ты чему?
— Да так… вспомнил семинарские годы. Бывало, соберёмся и спорим друг с другом: докажи да покажи существование души в человеке…
— Что же тут смешного?
— Смешного, действительно, мало, а грустного много. Создали люди себе какую-то особую душу, богословскую, и стараются доказать её существование. Ну, конечно, никогда ничего и не докажут…
— Ты опять что-то странное заговорил. Разве душу люди создали? Душу Бог создал…
— Верно. Только про душу, которую Бог создал, люди позабыли, а выдумали какую-то свою… Хорошо этот вопрос владыка разъяснял нам. Заходили мы раз к нему с отцом Герасимом. Разговорились. Так это у него просто всё и ясно выходит. Не знаю, сумею ли я тебе передать…
Отец Павел задумался и, немного помолчав, спросил:
— Как по-твоему: в яйце есть петух?
— То есть, как это?.. Что за странный вопрос?
— Вот и вопрос о том, есть ли в человеке душа, тоже должен быть таким же странным. В яйце, конечно, нет петуха, но из яйца может при известных условиях вылупиться цыплёнок, из которого потом может вырасти петух. Человек — это яйцо, и пока он — яйцо, он мало отличается от других высших животных. Его надо поставить под воздействие известных условий, и тогда в нём начинает развиваться душа, — человек превращается в свободное разумное существо. Это свободное разумное существо нужно развить в духа, освободить его из тела, как цыплёнка из яичной скорлупы, и передать Богу, Который уже и довершит дальнейшее развитие человека. Вот это и значит «спасти душу человека».
Матушка молчала, видимо, вдумываясь в эти новые для неё речи отца Павла.
— Жутко становится, когда подумаешь, какая страшная ответственность лежит на священниках! — прервал раздумье матушки отец Павел. — Как назовёшь ты мать, которая, хотя бы и по неведению, не доносит ребёнка и родит его на свет малоприспособленным к жизни? Чувствуют такие дети, что в их мучениях повинны родители, и клянут их. Чувствуют инстинктивно и христиане, что их отцы духовные, породившие их святым крещением, отправляют своих чад на тот свет недоносками, мучатся и клянут их, обзывая презрительно «долгогривыми попами»…
Матушка продолжала думать. За последнее время ей пришлось испытать много новых впечатлений. И новая дорога, и новые речи отца Павла, и сам отец Павел, приехавший за ней после долгой разлуки как будто другим, тоже новым человеком, — всё это вызвало в ней целое море мыслей, в которых она спешила разобраться.
Отец Павел пошёл разыскивать забежавших куда-то детей.
— Возможно ли это? — спросила матушка отца Павла, когда он, вернувшись с детьми, опять сел возле неё.
— Что, возможно?
— Да вот то, что ты говорил… создать из человека духа…
— Для человека невозможно. Поэтому-то и потребовалось сошествие на землю Сына Божия. Христос дал людям особую силу в дополнение ко всем, действующим в мире, и с тех пор это стало возможно… Этой-то силой и действуют епископы и священники…
— И в тебе есть эта сила? — оживлённо спросила матушка, с любопытством взглянув на отца Павла.
— В священниках есть, — убеждённо проговорил отец Павел, — но не всякий, надевший рясу, священник. И я, может быть, пока не священник. Я только поставлен во священники. Но теперь я верую, что в мире есть сила Божия и что человек может владеть ею, а потому, стало быть, я буду священником… Да, а вот сидел бы спокойно на прежнем приходе, так и превратился бы в Анемподиста Фёдоровича, и зельтерскую пил бы, и в Пятигорск пришлось бы ехать. А так как на всё это нужны деньги, то и дрался бы со своими прихожанами из-за каждого пятака за требу…
Отец Павел опустил голову и стал смотреть на воду. Вода под взмахами колёс парохода бурлила, кипела, вздымалась красивой волной. Волна бежала, резвясь и играя, а с неба солнышко слало ей свои тёплые лучи и расцвечивало её всеми переливами радуги.
Пароход быстро нёсся вперёд, но мысли отца Павла опережали его. Вот он видит уже пристань… Радостный отец Герасим встречает его… Все сначала отправляются к владыке за благословением. Вот добрый, не забывающий своё духовенство и в мелочах жизни, всюду поспевающий владыка. Он ласково поздравляет с приездом, благословляет его семью… А вот, наконец, и Новодуховское. Кругом всё ещё только начато… Подбегают «прихожане». Они весёлые, ласковые, но… много, много ещё надо, чтобы обратить их в «разумное Божье создание»…
Годы тяжёлого, упорного труда предстоят впереди.
Но, Боже, как лёгок и радостен этот труд!
- * *
Не всё предусмотрел отец Павел в своих забежавших вперёд мыслях. На пристани встретил его не один отец Герасим: возле него с каким-то торжественным видом стоял Ерёма. В руках он держал большой букет из полевых цветов.
Когда гости сошли на пристань, Ерёма, радостно приняв у отца Павла благословение, важно подошёл к матушке, вручил ей букет, и, вдруг закрасневшись и широко улыбаясь, попросил новоприбывшую гостью не отказать в чести, пожаловать к нему в восприемницы.
— Разве? — оживлённо спросил отец Павел.
— Вчера… — продолжал улыбаться Ерёма. — Бог дочку послал…
Отец Павел и отец Герасим многозначительно переглянулись.
Мы в Телеграм