Прошла неделя. Отец Павел всё никак не мог собраться с духом, чтобы пойти со своей просьбой к архиерею. Из газетных известий он вычитал, что новый архипастырь уже приехал и вступил в управление епархией. «Каков-то он из себя, — с тревогой думал отец Павел. — Что как не при́мет, или скажет: поезжай, мол, туда, откуда приехал».
Наконец, отца Павла осенила мысль предварительно расспросить кого-нибудь об архиерее. Он вспомнил, что в городе, где-то на окраине, служит священником его бывший товарищ по семинарии отец Герасим. Не разыскать ли его, да поговорить с ним. Вероятно, что-нибудь да знает про архиерея. И, заперши свою каморку на постоялом дворе, где он остановился, отец Павел пошёл отыскивать своего бывшего товарища. Разыскать того батюшку, который познакомился с ним на пароходе, отцу Павлу помешала его природная застенчивость. — «Правда, ласковый он, добрый такой и смиренный, — думал про батюшку отец Павел, — шляпу мою поднял… а я думал, что он гордец какой-нибудь; а всё-таки городские они, как к нему пойдёшь в гости-то, да ещё в этаком виде». Отец Павел грустно поглядел на свою поношенную, порыжевшую ряску. Лучше уж к отцу Герасиму. Этот всё-таки когда-то был свой человек.
Искать долго отца Герасима не пришлось. Как только отец Павел вышел на окраину города, первый же встречный, услыхав имя отца Герасима, тотчас же указал улицу и его квартиру и даже любезно проводил его. Отец Павел заметил, что встречный как-то особенно любовно произносил имя отца Герасима.
— Вы, не его ли прихожанин будете? — спросил он своего проводника, стараясь догадаться о причинах его уважительного отношения к отцу Герасиму.
— Нет… Я ничей… ночлежник… хулиган, как теперь ещё нас зовут, а только отца Герасима здесь все знают. Пожалуйте, вон его квартира… До свидания.
«Ночлежник» повернулся, а отец Павел постучался в дверь указанной квартиры. Звонка он не нашёл.
— Пожалуйте, кто там? — послышалось из-за двери. — Толкните дверь посильней, она не заперта.
Отец Павел толкнул дверь и сразу очутился в комнате. Быстро окинул её взглядом и остановился в недоумении. Голые стены. Возле одной — кровать, возле другой — шкаф, сверху донизу наполненный какими-то склянками. Несколько деревянных стульев, и возле окна простой письменный стол, заваленный книгами. За столом, сильно сгорбившись, с книгой в руках сидел отец Герасим. Он очень похудел и постарел. Отец Павел не сразу узнал в нём своего бывшего товарища. Увидев вошедшего священника, отец Герасим поднялся и приветливо заговорил:
— Пожалуйте, пожалуйте, милости прошу садиться. Батюшки! Да никак Павлуша… Это ты, голубчик… Какими судьбами?
Отец Павел не сразу нашёлся, что ответить. Товарищески обняв отца Герасима и трижды поцеловавшись с ним, он грузно опустился на стул и ещё раз с недоумением осмотрел комнату. Глаза его чего-то искали.
— Ты что же это… Как это так… Что же это значит? — растерянно заговорил он наконец… — Неужели… — Отец Павел не докончил вопроса.
Отец Герасим догадался, о чём спрашивал его отец Павел. Грустная тень пробежала у него по лицу.
— Ты, вероятно, насчет моей холостяцкой квартиры? Думай дальше… Вывод правильный получишь. Эх, Павлуша, помнишь, ещё в семинарии вы звали меня неудачником. Горе пророчили. Верно вышло. Одна радость была у меня, и ту схоронил… рядом с ней дочку уложил. Теперь вот живу бобылём. Но зачем об этом. Зачем тревожить рану. Ты лучше о себе что-нибудь расскажи. Ведь сколько лет, сколько зим не видались. Да как ты в наш город-то попал? Да ты где служишь, как поживаешь? Есть жена, дети?
Отец Герасим сыпал вопросами, но отец Павел и не думал ему отвечать. Молча сидел он на стуле. Ему вспомнились слова батюшки на пароходе: «Носимся со своим горем и не думаем о том, что у другого, может быть, ещё большее горе». Что значит его горе в сравнении с горем товарища. Он здоров, у него жена молодая, полная сил. А каким счастливым чувствовал он себя, когда бывало четверо детишек облепят его кругом, понасядут ему на колени. Взберутся на плечи — все такие здоровые, шаловливые. Ведь только жить бы да радоваться. Отец Герасим лишился всего этого, а живёт же… И отцу Павлу стало вдруг стыдно за свое малодушие. Скомкано и уже́ не с тем одушевлением, с каким рассказывал он батюшке на пароходе, передал он свою историю отцу Герасиму.
— Ну, не унывай, — сказал отец Герасим, — дело поправимое. У нас теперь новый архиерей, довольно оригинальный, и, кажется… многообещающий… Может, он и совсем с другой точки зрения посмотрит на твой поступок.
— А я вот, собственно, за этим и зашёл к тебе: расспросить, каков он у вас?
— Как тебе сказать… Видал я его: ходил тоже в собор на встречу. Сразу не узна́ешь человека. А только преоригинальный господин. Я этаких ещё не видывал. Это какой-то неслыханный архиерей. Про «встречу»-то его и теперь ещё сколько разговору по городу идёт. Слыхал, чать?
— Нет, не довелось: я ведь с недельку как приехал сюда.
— Да и он-то всего с недельку. Прошлую пятницу получили телеграмму, что едет, мол, на пароходе, завтра-де у вас будет. Собрались все наши отцы в собор. Облачились, люстру зажгли. Приготовились. Всё как следует. И из публики кой-кто пришёл. На пристань карета покатила. — Расселись отцы в алтаре. Ждут-пождут, когда это на колокольне затрезвонят, а тем временем разговоры всякие промеж собой ведут, всё больше про архиереев. Тут один батюшка-шутник анекдот ещё какой-то рассказал, и так это у него смешно вышло, что протодиакон как стоял возле архиерейского кресла, так и грохнулся в него. Сидит, хохочет: в правой руке кадило, а в левой дикирий. Тут уж все с протодиакона хохотать стали. За разговорами да за хохотом и не заметили, как в алтарь вошли двое каких-то батюшек, а может, кто и заметил, да внимания не обратил: мало ли заходит в алтарь чужих батюшек? Вошли батюшки чинно, помолились, приложились ко святому престолу: один, с наперсным крестом на груди, стал этак в сторонке, в руках жестяную коробку держит, в которой, знаешь, камилавки носят, а другой стал собор осматривать, оглядел алтарь, пошёл дальше: тут боковая дверка есть в алтаре, за ней маленький коридорчик прямо в церковную сторожку ведёт. Туда все, бывало, отцы покурить забегали, а так как архиерея пришлось ждать долго, то народу там перебывало порядочно. Дым стоял коромыслом. Батюшка прошёл прямо туда. Вдруг слышим, к собору карета подкатила, а трезвону нет. Что бы это значило? Глядим, идёт кафедральный и прочие отцы, что ездили на пристань встречать владыку, и больше никого. „Нету, — говорит кафедральный, — не приехал. А я было страху набрался. Подъезжаем к пристани, а пароход уже́ стои́т. На целый час раньше расписания пришёл. Ну, думаю, беда: гляжу — никого. Я к капитану. «Никакого, — говорит, — архиерея не видал. Вероятно, в телеграмме что-нибудь напутали»”. Столпились отцы в кучку, решают вопрос, как же быть? А в это время тот батюшка из алтарной дверки выходит и прямо к архиерейскому месту… стал на орлец и верхнюю рясу с себя снимает. Тут уже все обернулись на него. Снял батюшка рясу… глядь, а у него на груди панагия… Тут другой батюшка подошёл к нему, открыл жестянку и подаёт ему клобук. Надел он клобук, перекрестился, благословил всех, да и говорит: «Мир вам, отцы и братия! Спасибо, что потрудились, пришли сюда встретить меня». Стоят отцы и братия, глазами хлопают: больно уж неожиданно всё это вышло. А владыка между тем продолжает: «Было, — говорит, — мирное время на Руси, когда высоко чтилась святая вера православная: высоко чтились тогда и архиереи. На церковный трезвон сбегался весь народ с великою славою встретить своего архипастыря. Теперь не то: упало благочестие в народе, а интеллигенция наша и совсем отшатнулась от церкви. Грядут дни великого испытания для верных чад церкви, для её пастырей и архипастырей. И не о славе теперь уже надо думать: наступило время, когда архиереям надо снять с себя митры золочёные, зна́менующие славу Иисуса Христа, и надеть венцы терновые, ибо не славится, а больше хулится имя Господне среди народа. Смутные дни переживает Россия; везде волнения, увеличиваются грабежи, убийства, разбои. Тайна беззакония деется, растёт и ширится с каждым днём, с каждым часом. Кому же и восстать на брань со злом, как не нам, пастыри словесного стада Христова! Ведь наша-то брань и есть именно борьба с властями и миродержателями тьмы века сего, с духами злобы поднебесными. Дружно же возьмёмся за тяжёлый труд, братия. Впереди нас Сам Пастыреначальник Господь наш Иисус Христос. Его имейте всегда перед своими глазами. О Нём помните непрестанно: каждую минуту, каждую секунду. Говорю это к тому, что вот вы, например, собра́лись встретить архиерея, а про невидимого великого Архиерея и забыли. Здесь святой престол Его, а вы анекдоты всякие рассказываете. Здесь жилище Божие, присутствие чистой, таинственной благодати Христовой, а у вас по соседству смрадный дым табачный. Не в укоризну вам говорю сие горькое слово правды, а просто отмечаю факты, как часто отвлекаем свои взоры и мысли от Архиерея Небесного и устремляем их на архиерея земного. Много и других неурядиц у нас. Кто виноват в них? Не время теперь заниматься этим вопросом. Становитесь все — правые и виноватые — за святую работу, за возделывание нивы Божией. Вы посмотрите, что только делается здесь на этой ниве… Исполняются слова пророка Исайи: „Бродят люди по земле жестоко угнетённые и голодные, во время голода злятся, хулят царя своего и Бога своего…“» Много и долго говорил владыка. Хорошо говорил… Под конец попросил всех помолиться с ним перед началом его служения на новом месте… Тут только опомнились отцы, стали подходить под благословение, поздравлять с прибытием… Отслужили молебен. Разоблачился владыка, надел опять свою ряску, да и марш с амвона. Тут к нему кафедральный с ключарём подскочили, на ступеньках подхватили его по́д руки, а он им: «Не беспокойтесь, — говорит, — я не беременный». Схватил сам одного да другого под руки и потащил их перед собой. «Ну, — говорит, — показывайте, где тут моя квартира, а вас всех, отцы и братия, прошу ко мне пожаловать в воскресенье вечерком на чай…» Да, оригинальный архиерей… — закончил свой рассказ отец Герасим.
Немного погодя он снова начал:
— В прошлое воскресенье владыка служил в соборе. Нарочно сходил посмотреть на его служение. Хорошо служит. Голос у него такой сильный, звучный; так по собору эхом и раскатывается. Собой представительный, а в полном архиерейском облачении ещё лучше выглядит. Как пойдёт по собору кадить, любо смотреть. Осанка прямо царская… Завтра тоже он служит тут в монастыре. Сходи, посмотри, если есть желание… — предложил отец Герасим своему гостю.
— Я и сам думал: прежде чем идти к архиерею с просьбой — взглянуть на него где-нибудь со стороны. У меня глаз на этот счёт верный. Понравится — пойду, не понравится — не пойду: всё равно толку никакого не будет.
Стук в дверь прервал разговор приятелей.
— Пожалуйте, кто там? — ответил на стук отец Герасим.
Дверь отворилась, и в неё просунулась всклокоченная голова какого-то оборванца.
— Батюшка, а вы обещали к нам зайти, так не забудьте.
— Сейчас, сейчас, иду, — заторопился отец Герасим. — Ну, Павлуша, ты меня пока извини; я тут побегаю по одному дельцу. Ты ведь у меня ночуешь? Да ты где ж остановился? На постоялом? Зачем же? Ты переезжай ко мне… Сейчас же… Ладно? Поживём вместе, пока твоё дело решится.
— Что ж, если позволишь, я с большим удовольствием, — согласился отец Павел. — Только я уж лучше после к тебе, а то сегодня ты, кажется, занят. Вот уже побываю у архиерея, тогда…
— Как хочешь. После — так после, только приходи. Кстати, сообщишь, что тебе скажет архиерей.
Товарищи распрощались. Отец Герасим ушёл с ожидавшим его около двери оборванцем, а отец Павел направился к постоялому двору в свою каморку.
Мы в Телеграм