Мы тянемся к людям, с которыми приятно и интересно общаться, беседы с которыми обогащают нас, советы которых помогают нам разрешить трудные жизненные ситуации. Встретить в жизни такого человека — большое счастье.
Ещё более ценны люди, рядом с которыми можно просто молчать, ничего не говоря, и понимать, о чём мы молчим, рядом с которыми даже молчание спасает, помогает, направляет на правильный путь…
Но есть такие люди, само существование которых становится мощной опорой в твоей жизни. Даже если живёте вы далеко друг от друга и общаетесь крайне редко.
В последнее время с о. Аристархом разговаривали мы крайне редко, пару раз в год, по телефону. На звонки он почти никогда не отвечал. Звонил сам. Чаще — по просьбе моей жены, когда она чувствовала, что мне необходима его поддержка.
12 сентября я был у себя на даче. Один. Одиночество располагает к размышлениям, самокопаниям, самопознанию… А как известно, «многия знания — многия печали». Попытки излечиться от печалей «традиционным русским способом», как всегда лишь усугубляли моё отчаянное состояние. Мне было невыносимо плохо.
Я взял телефон. Нашёл номер о. Аристарха. Долго сомневался, стоит ли звонить. В конце концов нажал на вызов, почти не надеясь на ответ. К моему удивлению, он ответил моментально. — Знаешь, — голос его был слаб и глух, — я вот держу трубку в руках нашёл твой номер и думаю: звонить или нет. Я торопливо и сумбурно начал излагать ему все беды, печали и сомнения, но он прервал меня: — Подумай и скажи самое главное, самое важное. Я смутился, замолчал. Некоторое время мы просто дышали друг другу в трубку. — Самое главное… Ну, я подумаю и потом перезвоню. — Не дозвонишься. Я сейчас умирать буду.
Игумен Аристарх
Я не поверил, хотя знал, что он давно и безнадежно болен. Несколько лет назад я был у него, в Арзамасе. Жил несколько дней. Провожал через день на диализ. Встречал ослабленного после этой продолжительной и, как говорят, мучительной процедуры… Он уже тогда был прикован к месту и не мог никуда надолго уехать, поскольку пропуск очередной очистки почек повлёк бы за собой неминуемую смерть. Но он не унывал. Смеялся, шутил, устроил мне выступление в университете… Сам постоянно работал над чем-то на компьютере…
Несколько раз случалось, что я звонил ему, а он то ли шутя, то ли сердито отвечал: — Некогда мне, занят. Умираю. Дай хоть помереть спокойно! Один раз вовсе прошептал: — Всё! Меня помазывать пришли.
Я уже как-то привык к таким его «шуткам». Вот и в этот раз не поверил, что умирает. Даже не помню, о чём мы говорили.
В муках творчества, когда хотелось сказать что-то очень хорошее, нужное людям, я неоднократно пытался представить, а что бы я сказал миру в последнюю минуту жизни, на эшафоте или под прицелом расстрельной команды… И понимал, что заорал бы какую-нибудь ерунду. В лучшем случае стоял бы и молча молился, уповая на милость Божью.
…Я почти не помню, что я говорил ему, что он говорил мне 12 сентября. 13 сентября его не стало.
Я не был у о. Аристарха на похоронах. Не проводил его в последний путь. Не смог. Ехать далеко. Ни времени, ни средств… Понимаю, что всё это самооправдания. Надо было всё бросить — и ехать.
Когда 12 июня 2015 года не стало Виктора Леонтьевича Тимофеева, я тоже был на даче, с двумя внуками. Жена уехала на Соловки, снимать фильм о кольском святом Феодорите. Я отзвонился в Мурманск, извинился перед всеми, выразил соболезнования, объяснил ситуацию. И успокоился. Но тут позвонил о. Аристарх: — Николай, на похоронах Тимофеева передай мои соболезнования вдове и родственникам, скажи от меня доброе слово. — А как же внуки? — Езжай, ничего с ними не случится. Я стал собираться. И действительно — ситуация разрешилась сама собой.
Я с ужасом понимаю, что в такой ситуации больше никто не даст мне «пинка», не заставит поступить правильно. Не возьмёт часть ответственности за моё решение на себя. Теперь мне всё решать самому.
С отцом Аристархом я познакомился в последний год прошлого века. Очень тяжкое время было. И для страны, и для меня лично. Я развёлся с женой, уехал в Мурманск. Жил один. Очень скучал по детям… По ночам в подъезде на лестничной площадке, прямо на цементном полу, подложив под себя коробки, спали то ли пьяные, то ли обнаркоманенные подростки. По утрам бомжи, собрав на помойке опорожнённые банки из-под сгущёнки, которые выкидывали с кухни кафе, тщательно их вылизывали, не обращая внимания на проходящих жильцов. Приезжающие из области знакомые неизменно заходили ко мне. Квартира была над кафе «Юность», неподалёку от вокзала. В ресторане гостиницы «Арктика» работали знакомые музыканты, которые после работы (под утро) неизменно заглядывали ко мне, постоянно пополняя мой кухонный арсенал посудой с фирменными штампиками «Арктика», в которой они приносили закуску… Я понимал, что разрушаюсь, но не видел никакого выхода.
У людей в таком состоянии воображение болезненное, неадекватное, перемежающееся галлюцинациями. Мне тяжело их вспоминать и поэтому описывать их не буду. Но однажды утром некое видение побудило меня встать и отправиться в Союз писателей. На дверях я обнаружил записку: «Уехали в Трифонов-Печенгский монастырь». Меня в эту поездку не приглашали. А может и приглашали, да забыл…
Надо сказать, что в монастыре мы бывали и прежде. Ещё когда сверхглубокая скважина работала, ездили туда, и с руководством скважины заезжали отобедать в монастырь. Наместником тогда был о. Филипп. Но та поездка на меня какого-то особого впечатления не произвела, и потому я не особо переживал, что не поехал.
Но всё новые известия о монастыре, о новом игумене Аристархе настойчиво преследовали меня. Наконец, видя моё плачевное состояние, Елена Деревякина (спасибо ей!) просто купила билет и посадила меня на автобус до Печенги. Так я оказался в монастыре.
Игумена в монастыре не было. Сутки я ждал его. Беседовал с насельниками и не понимал, зачем я сюда приехал. Наконец, появился о. Аристарх. Спросил, кто я, зачем приехал. Я как мог, что-то путанно объяснил. Он позвал монаха — о. Стефана — и тот определил мне спальное место.
Несколько дней меня никто не трогал. Словно не замечали. Я подолгу сидел у реки, бродил вокруг монастыря, питался в трапезной. Заходил на службу, но не разу не выстаивал до конца. Всё ждал, когда о. Аристарх позовёт меня, скажет что-нибудь. Но он словно забыл обо мне. Тогда я выбрал момент и обратился к нему сам. Спросил, что мне делать. — Делай пока, что хочешь. Желательно на службы ходить. Дал тоненький молитвослов, на современном языке, но по-церковнославянски (сейчас много таких печатают). Показал молитвы, которые надо выучить в первую очередь.
Три дня я учил молитвы. Я вообще-то тексты хорошо запоминаю, но тут почему-то ничего в памяти не задерживалось. На четвёртый день я молча собрал вещи и побрёл на автобус, решив, что монастырь, религия — это не моё… Отойдя немного от монастыря, обернулся. Почему-то захотелость посмотреть, попрощаться, перекреститься. Стал вспоминать молитвы и понял, что их знаю. Перекрестился — и пошёл обратно.
Интересная внутренняя атмосфера была тогда в монастыре. Практически все насельники были неофитами. Повсеместно возникали какие-то религиозные дебаты, откровенно безграмотные и наивные. Публика была разношёрстная — отчаявшиеся безработные, беженцы, освободившиеся зеки, дезертиры… Лишь немногие — идейные искатели истины, но тоже по разным причинам вывалившиеся на обочину жизни. Быт в монастыре был неустроен. Было холодно, голодно и тесно. Но вместе с тем было хорошо. Спокойно. Был внутренний дух и осознание того, что мы все вместе делаем какое-то очень важное и нужное дело. Братия была невелика, и за столом в трапезной помещались все. Немаловажно и то, что игумен питался вместе с нами, и вся его жизнь была на наших глазах. Это давало ощущение всеобщего равенства и братства. Мы восстанавливали монастырь. Может это и кощунственно, но мне кажется, что чувствовали мы себя примерно как комсомольцы-корчагинцы на стройках народного хозяйства, совершая трудовой подвиг «во имя светлого будущего». Собственно по-настоящему религиозного духа тогда было мало. Но была тяга к нему. Желание постичь какую-то новую, «правильную» истину.
По-видимому всякое место на земле, на котором проживает какое-то время человек, которому искренне отдаёт что-то своё — мысли, чувства, труд, — в награду за это обогащает его. Превносит в его жизнь то, что накопилось, надумалось, намолилось в этой земле. Я прикасался к каменной плите, на которой, по преданию, скандинавские разбойники казнили наших православных монахов, и, казалось, становился очевидцем давней трагедии. Проводил ладонью по срубу — и представлял, как этот монастырь строили. Спускался к реке — и смотрел на это вечное течение вод глазами средневекового насельника монастыря…
Я, конечно, ждал каких-то душеспасительных бесед с о. Аристархом. Но их почти не было. Чем больше я находился в монастыре, тем больше появлялось у меня вопросов. Я ждал от игумена мудрых ответов, советов, как мне дальше жить. Но напрасно. Разговаривали мы мало и в основном — по существу: что надо сделать, чего не надо делать… А мне о душе поговорить надо было, о молитве.
Сижу верхом на бревне сруба, тюкаю топором. о. Аристарх, снизу: — Николай, завтра в Ловозеро поедем, к саамам. Там сказать надо чего-нибудь, коротенько, минут на пять, и стихи почитаешь. — Так мне подготовиться надо! — Не надо. Ты работай. Завтра и так выступишь. — Так мне хоть подумать, набросать надо, что говорить. — А ты помолись — и всё получится. — Когда молиться-то, я всё работаю — и в церкви почти не бываю. — А ты работай — и молись, работай — и молись… — А как? — А как можешь — так и молись.
Теперь думаю, что о. Аристарх был прав. Невозможно что-то посоветовать человеку, пока он сам не успокоится, не задумается, не определится, чего он хочет. Я всё-таки добился своего. Разговор у нас состоялся. Недолгий, но серьёзный. Я показал ему несколько стихотворений, написанных в монастыре. Сказал, что заинтересовался историей монастыря, вообще историей кольских святых. Всё, что было в монастырской библиотеке по этому вопросу, я уже изучил к тому времени. Да немного и было тогда литературы, непосредственно связанной с монастырём. Это о. Аристарха заинтересовало. Возникли планы по изданию сборника духовной поэзии местных авторов, сборника стихов о Мурманске…
Осенью я уехал домой. Надо было дочек в садик и школу собирать. Потом началась зима. Я занимался составлением поэтического сборника для только что организованного монастырского издательства «Доброхот» и на подворье монастыря наведывался не часто. Однажды зашёл и встретил уже отъезжающего о. Аристарха. Он был простужен и разговаривал шёпотом. — Садись! — прохрипел он, приоткрыв дверцу машины. Я плюхнулся на заднее сиденье. — В монастырь поедем, поможешь. Я не знал, в чём будет заключаться моя помощь, но по его встревоженному виду понял, что там что-то случилось. По дороге мы не разговаривали, он лишь подгонял водителя… У крыльца храма стоял народ. Не много. Человек двадцать, может, чуть больше. Выйдя из машины, о. Аристарх, не заходя в жилую часть монастыря, решительно направился ко входу в храм, где висел замок, открыл дверь, и мы вошли в холодный нетопленый храм. Следом повалили люди. Мы с водителем бросились поправлять и возжигать лампадки, ещё что-то делали (плохо помню)… о. Аристарх начал служить, но голос у него сорвался, он захрипел, закашлялся, схватил меня за рукав и притянул к себе, за клирос. — Читай! — Я не умею! — испуганно отшатнулся я, но он цепко сжимал мой локоть: — Читай со мной, помогай, видишь, голоса совсем нет! — он действительно говорил надтреснутым, едва слышным шёпотом.
Когда умерла бабушка, деревенские старушки читали Псалтирь над гробом. Я сидел рядом. Одна из них спросила: — А ты читать умеешь? Мне было 20 лет. Я ещё был не крещеный. И толком не понял, о чём она спрашивала. — Конечно умею! — ответил я. — Ну, почитай, а то глаза устали, не вижу ничего, буквы плывут… И она ткнула пальцем в Псалтирь. Я несколько минут недоуменно смотрел на церковнославянские буквы, пытался что-то прочесть, но получалось лишь какое-то невразумительное мычание. — Да ну тебя! — старушка забрала Псалтирь, — а говорил, что умеешь. Вот и теперь я смотрел на непривычные буквы и что-то не в лад договаривал и подвывал вслед за о. Аристархом. Было стыдно и страшно. Мне казалось, что все прихожане едва сдерживаются, чтобы не выгнать меня из храма. От волнения вдруг пересохло во рту и стало жарко, так что даже ладони вспотели…
После службы пили в трапезной чай и молчали. Хотелось что-то сказать, но говорить было нечего. Потом он встал, принёс молитвослов на церковнославянском и протянул мне: — Учись читать! Бегло читать я так и не научился. Разве что знакомые, частоупотребимые молитвы. Но не торопясь читать теперь могу. Со временем пришло понимание того, что молитва, написанная современными буквами и по-церковнославянски при прочтении даёт разное восприятие. Видимо, и эффект от её произнесения разный. Не знаю. Молитвенник я никудышный.
Я привязался к о. Аристарху. Редкостный был человек. Всё в нём располагало к доверительному общению. И улыбка с хитрецой, и заразительный смех, и своеобразный иронический взгляд на жизнь и её превратности, и подспудно ощутимый могучий интеллектуальный багаж. Я неплохо знал русскую литературу, но так получилось, что почти не интересовался зарубежной. Он же мог свободно рассуждать о творчестве Виньона, Рембо или Верлена, которых читал в подлиннике и нередко цитировал по-французски. Но он явно плохо был знаком с творчеством Рубцова. Видимо так сложилось, что это его не очень интересовало. Но явно звучащие мотивы этих французских поэтов в стихах Рубцова как раз и положили начало нашим разговорам о литературе. В результате в скором времени он знал Рубцова лучше, чем я, а я получил какое-то понятие о французской поэзии. Но меня больше интересовали тогда вопросы духовной жизни. Литература была лишь поводом для разговора о том, как мне быть. Я жил с ощущением, что нахожусь в какой-то яме, из которой никак не могу выкарабкаться. Нужна была помощь, чья-то рука, чтобы ухватиться и опереться.
— Батюшка, научи меня молиться! — обратился я к о. Аристарху. — Я же дал тебе молитвослов, — ответил он. — Я не об этом. Как у Бога попросить так, чтобы то, о чём просишь, сбылось? — Надо верить. — В то, что сбудется? — В Бога верить надо. Ты определись, чего ты хочешь. Что для тебя важнее всего. И проси. Проси постоянно… — И тогда даст? — Надо верить, что даст. — А если не даст? — Надо думать, почему не дал. Значит это тебе неполезно.
Я просил. Бог дал. Через год две дочки жили со мной. Вроде бы само собой всё получилось. Но я-то знаю, что не само-собой.
Мы редко беседовали о Вере, о Боге, о чём-то возвышенном. Чаще — по делу: как срубить сруб, залить фундамент, зарезать свинью, заготовить сена для коров, выступить где-то, издать книжку…
Когда ко мне приехали дочки, а чуть позже появилась жена — Вера, мы каждое лето проводили в монастыре. Старшая занималась в военно-спортивном лагере, о младшей заботился весь монастырь, жена выполняла разные хозяйственные работы, в основном стирала… Материально я находился в сложнейшей ситуации и без помощи монастыря вряд ли бы выкарабкался из неё. И вместе с тем это была очень светлая полоса в моей жизни.
Очень жалею, что не вёл дневниковых записей. Само бытописание времени, прожитого в монастыре могло бы составить объёмное и довольно увлекательное повествование как для человека глубоко верующего, воцерковленного, так и для светского обывателя.
Но главное, конечно, было не в быте. Сам дух монастыря, ощущение своей нужности и значимости, наивная неофитская вера в обязательную действенность молитвы и непрестанные размышления о Боге, Вселенной, Мироздании — вот что главное, незабываемое и неповторимое. И мысли мои тогда, и чувства были какими-то большими, значительными, ёмкими…
о. Аристарх возлагал на меня большие надежды. Ему очень хотелось, чтобы я написал роман о Кольских святых. Я был обеспечен самой лучшей, самой редкой литературой по этому периоду. Два года практически занимался только изучением. Но роман не написался. о. Аристарх сказал бы, что всё потому, что я плохо молился. Многие из моих книг появились на свет не только благодаря его содействию как издателя. Я бы и жил, и думал, и писал бы по-иному, не сведи судьба меня с ним. Перевод с финского Мартти Хюнненена — вообще на 80 % его заслуга. Я столько раз бросал эту работу, а он убеждал меня к ней вернуться, находил нужные слова…
Трудно уместить в журнальную статью всё, что я мог и хотел бы сказать о нём. О больших людях надо писать большие книги. А он был большой Человек. И непростой.
О нём теперь говорят всякое. Я видел, как в трудную минуту многие отвернулись от него. Отвернулись те, кто заискивал и искал с ним встречи; те, кто гордился знакомством с ним и искал его расположения, рассыпался в благодарности и уверял в вечной преданности.
Мы очень мало с ним разговаривали. Но мне этого было достаточно. Я чувствовал его поддержку. Я жил его молитвами. Я чувствовал себя виноватым и наказанным, когда он вразумлял меня по телефону. Я до сих пор до конца не смирился с тем, что его больше нет. Жду, что позвонит, отчитает за то, что неправильно делаю и наставит на верный путь.
«Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым. По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо. Также и левит, быв на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился и, подойдя, перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем; а на другой день, отъезжая, вынул два динария».
Я давно не езжу в Трифонов-Печенгский монастырь. Жутко. Когда-то я там писал «Поэму о 116 мучениках». Радовался, что в восстановлении монастыря есть частичка моего труда… Теперь там следы пожарища да камень, на котором казнили монахов… Словно после разорения. И никого из тех, кого я помню, нет. Мистика какая-то.
Ничего и никого не хочу охаять. Хорошо, что выстроен новый монастырь на другом месте. Хорошо, что он такой большой и красивый. Туда теперь и мэр, и губернатор ездят… Но это — другой монастырь. А мне по ночам снится тот, сгоревший. Где ветер в щели дует, вода перемерзает, свет отключается… В трапезной за столом дезертиры, алкоголики, чокнутые искатели истины, разные несчастные придурки, типа меня. На столе в плошках — перловка, заправленная подсолнечным маслом. И во главе стола — о. Аристарх, в застиранном выцветшем подряснике.
Под сенью Трифона. — 2017. — № 1(9). — С.81-88.
Мы в Телеграм