Действующие лица:
Алексей Шадринов — поэт Юрий Алексеевич — отец Нина Алексеевна — мать Саша — младший брат Максим Романов — друг Алексея Алексей Овсянников — тоже друг Ирина Анатольевна Богомолова — учительница Священник Виталий Осипов — духовник Алексея Лена — девушка Михаил, Роман — друзья Алексея из Москвы
События произошли в 1991-1992 г.г. в городе Белозерске Вологодской области.
Нина Алексеевна.
— Мы были очень счастливой семьёй... Никогда не гнались за богатством... Жили полной жизнью!.. То на oxoту, то на рыбалку, на даче что-то делаем все вместе... Я много читала, Юра много читал, Леша вообще не расставался с книгами. Нам всегда интересно было жить!
Где я кончу свой путь? На которой дороге? На котором кругу беспокойной земли? И увижу конец уж на самом пороге, иль замечу его издали? Кем я буду для вас? Неспокойной душою? Иль примером того, как нельзя уже жить? Я не знаю еще, как расстанусь с землею. И не знает никто, как я буду любить!
Из постановления о прекращении уголовного дела по факту самоубийства рядового в/ч 43651 Шадринова: «24 февраля 1992 года в 20 часов 45 минут Шадринов, находясь в помещении казармы с целью имитации самоубийства путем повешения прошел в овощной цех столовой подразделения... Однако в силу того, что сослуживцы своевременно в столовой не появились... в результате сдавления шеи петлёй Шадринов скончался».
Максим Романов. — Он одиночество любил. Это мы больше — машины, мотоциклы… Пиво попить… Поэт — одним словом. Не от мира сего.
Ирина Анатольевна. — Для меня самой Лёшины стихи просто открытием стали, когда я их прочла… Я не верю, чтобы он мог наложить на себя руки.
«Каких либо повреждений, кроме странгуляционной борозды, на теле Шадринова не установлено…»
Максим. — Нет, Лёха себя бы не кончил!
«...Рядовой Назаров показал, что к Шадринову насилия никогда не применялось. По характеру Шадринов слабонервный, при малейших трудностях терялся, был плаксивым, служить не xотел. ...рядовой Зубов показал, что в последний вечер перед смертью Шадринов был замкнутым, в разговоры не вступал. ...рядовой Егоров показал, что 19 февраля при уборке спального помещения он обнаружил письмо, адресованное Шадринову, в котором друг ему писал, как можно сымитировать самоубийство, чтобы признали негодным к службе и комиссовали».
Отец Виталий. — Он не мог совершить самоубийства. Не мог.
Я пай-мальчиком не был, Я дерзил и срывался. Меж землею и небом Словно птица метался.
Мать. — Он был сам в себе — вроде и слышит, и не слышит... Очень рассеян, рубашка вечно торчит из брюк. Отец ее гвоздями прибить грозился. И каждый день что-нибудь обязательно забудет дома. Учительница замечание сделает — целую неделю переживает, а потом опять старая песня... Макся — первый друг. Лёша такой уравновешенный, спокойный; Макся — это взрыв, шум до неба! И с детства Макся дружил с нашей семьей. Папа у него — первый секретарь райкома, ему сыном заниматься некогда. Макся у нас и за столом как свой, и поспит, бывало, днем.
Максим. — До восьмого класса мы с Лёхой — вдвоем. В шахматы, курить начали вместе. Он мне первому стихи свои показал, родителям даже еще не показывал. Прочитал я. Первое отношение было: не понял я его стихов. Не сказать, что заумные были стихи, но умные. Для нашего возраста.
Мать. — ...Когда я первые стихи у Лёши нашла? Да классе в четвертом. Захожу к нему в комнату, смотрю — прячет от меня что-то в стол. Ты, мамка, стучись! Ну и ну!.. А тогда по телевизору передачу показали про наркоманов, думаю, может он от меня таблетки какие прячет? Он ушел куда-то, а у меня в голове: посмотри же, посмотри! Я посмотрела, а у него там — листочки со стихами. И тогда я почувствовала, что вроде как чего-то украла. Он спрятал, мне не доверил ...
Ирина Анатольевна. — Юрий Алексеевич однажды подошел ко мне и сказал: «Вот у Лёши тетрадка есть, вы не посмотрите?» Я отвечаю: «Если он на это согласен». А потом, после уроков Лёша зашел ко мне в кабинет, мы сидели с ним за партой, и я слушала его стихи ...
Что такое стихотворение? Задавайтесь вопросом этим? Воспаленной души твореньем на желанья свои ответим. Что такое стихотворенье? Это то, чем живу от века. Это медленное горенье необычного человека.
Мать. — Я ему всегда говорила: «Пиши, что чувствуешь». Иной раз сама ему тему давала: «Вот ты помнишь, как тогда было, ну напиши про это, вырази!»
Ирина Анатольевна. — Почерк у Лёши очень своеобразный... Он мне говорил: «Никто ведь не прочитает, только Вы прочитаете». А потом стал так писать, что и мне не прочитать! А Максим ему прямо говорил: «Я, Лёха, тебе могу прямо сказать — ты попроще пиши! Так-то у тебя все хорошо, только ты попроще!» А с Лёшей Овсянниковым они позже сошлись — на охоту вместе ездили. Тот поначалу тяготел к уличным компаниям.
Алексей Овсянников. — …Приехали мы с Лёхой в Яковлево, в лесу разошлись. Походил я, ничего не убил. Раз — дождик пошел, моросящий такой, мерзопакостный. Вернулся. Автобус через полчаса, а Лёхи все нету — заплутал где-то. Потом появляется, весь мокрый. Спрашиваю: «Где был-то?» А он: «Далеко зашел, про часы забыл».
Мать. — Перед выпускным он мне говорит: «Ты, приготовь, говорит, мама, стол, а мы вечером придем. Только ты не заходи!» — «А почему?» — «Девчонки будут». Я все приготовила и не заходила.
Максим. — Погуляли мы по городу, а потом к Лёхе пришли. Две бутылки шампанского у нас, водка была. И хорошо посидели. Ночью девчонок пошли провожать... Я после школы сразу определился — в политехнический, а Лёха хотел в лесной, да?
Мать. — Он мечтал работать егерем, жить в лесничестве, на кордоне. Я его спрашивала: «А когда мы будем старые?» — «Так вы со мной будете жить!» — «А папка старый станет, так что?» — «А, мама, я его как деда, тоже буду в баню носить: помою, посажу за стол, стопочку налью!»
Максим. — Он долго не решался, куда ему поступать… В лесничество без образования не пробиться. Его и не взяли.
Ирина Анатольевна. — Я Лёше советовала: «А в педагогический? Там есть филфак, где занимаются литературой. А потом, после этой учебы тебе многое бы пригодилось. Но у него в то время была такая творческая лихорадка...
Мать. — Он работал у меня в садике ночным сторожем и кочегаром…. Но недолго. Я переживала: соседи чего скажут — сын не работает! Помню, у нас с ним был крепкий разговор: «Ведь надо куда-то устроиться, Лёша!» А он так посмотрел на меня, что прямо до слез... Я сказала: «Все, никуда ты у меня больше работать не пойдешь, а будешь остальное время до армии писать. Отдохни, напиши, что хочешь». Юра тоже переживал, но мы с ним переговорили, и он сказал: «Я все понимаю, пускай пишет».
Когда в трудах бессмысленных горю Я, ежечасно исторгая стоны, Себе ли в утешенье говорю: Минует день, печалью населенный!
Максим. — Какая у него цель в жизни была?.. Да не было у него цели — куда судьба закинет. Стихи он для себя писал. Конечно, хотел, чтобы его опубликовали… Всё оттягивал — поэтому в институт не поступил, опоздал с документами. Я ему говорил: «На природе-то одной не проживешь, у костра не просидишь всю жизнь, надо что-то есть-пить». А он ничего не отвечал…
Мать. — Я чувствовала, если Лёша пойдет в армию, он может сгубить там свой талант... Знала ту жестокость... Не будет в нем такой теплоты, душевности, искренности — он может все это утерять. Я уже думала отправить его куда-нибудь, к друзьям в Москву: пусть пересидит время, поступит в институт... Перед армией он шальной был, как беспутный подросток. Он влюбился! А Лена... То она с ним подружит, то не подружит... Он ей стихи свои носил.
Расцвети, любимая, далью уносимая, Думая о будущем, вспоминай о любящем.
Ирина Анатольевна. — Лёша пришел ко мне, помню, еще мой отец ему сказал: «Недолго, она очень устала». А Лёша принес мне рецензию от нашего вологодского поэта Юрия Леднёва. Рецензия была очень хорошая, Поэт захотел с ним встретиться... Отец мой говорит: «Ну, уходит от тебя твой мальчик». Я говорю: «Слава Богу, что он был!»
Мать. Когда мы стали отбирать стихи для рецензии, Лёша отобрал только десять штук. Я спрашиваю: «Что так мало? Десять-то всего?» — «Вот эти только можно, мама» — «У тебя столько хороших, давай побольше!» А он: «Мама, сырые все».
Отец. — Мы Леднёва на автовокзале ждали — билеты обратно сдали, а Леднёв куда-то уезжал. И так получилось, что с ним разминулись минут на пятнадцать…
Мать. — Лёша сказал мне, что хочет окреститься. «Лёша, если ты хочешь просто застраховаться, то — не стоит... Надо сначала к Богу-то прийти. Он стал ходить в нашу церковь, пообщался с батюшкой, взял у него какие-то религиозные книги, молитвы, перепечатывал их себе на машинке.
Ирина Анатольевна. — Он для меня непонятным остался, когда увлекся религией... Я сама в этом отношении человек совершенно невежественный. А он как-то всем этим проникся, на таком каком-то уровне у него были размышления, что я не поняла его... Вернее, я приняла, как он это почувствовал, но сама понять не смогла из-за своей дремучести.
Алексей Овсянников. — О Боге с ним спорили, да. Он все говорил, что Бог над всеми, и один, а я доказывал — Бог в каждом из нас, внутри. В церкви он часто бывал, каждый праздник, и просто так... Посты соблюдал. В свой день рождения к священнику ходил, спрашивал разрешения курицу покушать...
Мать. — Перед армией Лёша свои ранние стихи взял и отнес в сарай. Я нашла их, а он: «Да выкинь ты их, они плохие!» — «Лёша, они ж тебе потом могут пригодиться!» А он, когда я не видела, в печку их бросил. Я стала печку топить — смотрю — стихи! Золу стряхнула и забрала.
Отец. — Орланов где видели? А в Крохино, весной, на охоте. Ходили с ним по болоту. Глухарь на болоте токовал. Не подбили. На остров вышли, постояли, покурили. Я смотрю в небо — орланы летают. Парами, один над другим, кругами, «этажеркой». Стал считать. Не видно их всех сначала было... Все выше и выше… Облака расступаются... А Лёшка видел плохо — только тех, которые низко... Я тринадцать насчитал. Лёшке говорю: «Хорошо бы, чтоб четырнадцать». Он не сказал ничего. Потом стихотворение написал…
Поднимаюсь я бодро и рано, А сегодня с утра сам не свой Оттого, что тринадцать орланов Неотступно кружат надо мной...
Максим. — На проводы я из института на один день приехал — у меня сессия была. Посидели неплохо. Потом Лена пришла… Не любила она его — это было видно. Мы об этом Лёхе говорили, а он что — человек влюблённый, ему — по барабану. Так она его при себе держала, надменная была, погуляет с ним иногда…
Мать. — Он в прихожей из угла в угол метался, когда на автобус нужно было идти провожать. Даже баба Валя сказала: «Ой, кажется, тебя не дождаться».
Максим Романов. — Отпросился он с призывного, приехал ко мне в общагу… Выпили там маленько, поговорили. Тогда-то он мне и сказал: «Как я не хочу в армию!» А я ему: «Лёха, ты хоть немного на землю-то спустись!» Не опускайся там сильно, и не говори, что поперек всей системы… Потом пошли его провожать. Он у калитки обернулся, сказал: «Прощай». Я ему: «Ты чего, такое настроение?!»
Мать. — Он очень-очень плохо видел. И все равно забрали. С таким-то зрением... Мы все были удивлены.
Из письма Алексея. «Пишу после бани. Баня холодная, а вода горячая. Я помылся и постирался. Все время за нами сержанты смотрят — такие же щенки. Теперь я удивляюсь, как легкомысленно мы жили, ругались, ссорились, радоваться надо было, что все вместе. А уж я-то был хорош!»
Алексею — от брата Саши. «Я отпечаток Пыжкиной лапы тебе сделал (на листе — отпечаток собачьей лапы). Пыж отчаянно сопротивлялся. Папа с Максей на охоту ходили — ничего не убили. Мы по школе носились на дискотеке как угорелые. На сегодня новостей больше нет, мало их».
Из писем домой. «Спим по 2, 5 часа в сутки. Нас — молодых троих — гоняют. Здесь с тобой не разговаривают как с человеком. Здесь такой тяжелый кодекс человеческих отношений, не иначе как стадный, блевотный. На вас срывают зло старослужащие за малейший проступок. Все извращения вам устно не передам».
Среди манер, привычек и улыбок Вороной белой вышел я на свет. И головою с треском бился в глыбу, Стремясь к тому, чего на свете нет.
Мать. — ....Парень-то прямой. На «карантине» построил их сержант: «Дайте закурить!» А у них все сигареты украли. Ни у кого нет. Заставил отжиматься. Снял ремень, бляшку, и погнал их бегом. И избил их. Все были избиты. А в это время были выборы. Леша был парень высокий, ему поручили урны носить. И спросил кто-то из комиссии: «Как солдатик живётся?» Он и рассказал. Их всех построили, избитых. Сержантов разжаловали. И тогда я сказала Юрке: «Как он теперь дослужит? Там порука такая, постараются что-то с парнем сделать...
Отцу. «Здесь приходится выполнять бесполезные и идиотские требования. До слез обидно. Когда думаешь, что если бы эти мои усилия положить к дому, к даче, у бабушки и дедушки, то сколько бы я сделал и с какой безумной радостью и удовольствием!» «Большой привет всем. Ты видел Лену? Что она говорит? Целую и обнимаю. Леша»
Матери. «…Получил бандероль с сигаретами и конфетами. И 20 рублей. Опять конверты свистнули, из дедов никто не даст, а у своих — шаром покати. Каждый день одно и то же. Написал письмо отцу Виталию».
Из письма отца Виталия — Алексею. «Леша, я тоже попал в армию неподготовленным. Думал, что там учат французскому языку, дают уроки музыки, обучают танцам и прочим хорошим манерам. Но ты уже знаешь, что такое армия. По долгу службы мне приходилось иметь дело с заключенными, и поверь, в армии всё-таки лучше, чем в тюрьме… Письма маме пиши такие, чтобы не вызвать у нее тревоги…Прошло время когда она заботилась о тебе, теперь заботиться о ней должен ты».
Из письма матери. «Я мечтала достать тебе к концу армии пишущую машинку — вот достала. Она не новая, но в хорошем состоянии. Но до твоего приезда я ее упрячу — она, как оказалось, страшно дефицитная. Надо в твоей комнате ремонт сделать: а вдруг отпустят ко дню рождения — вот бы был праздник!»
Мать. — Миша и Роман — поэты из Москвы, с ними Лёша познакомился заочно, отправил им несколько своих стихотворений. Ребята написали ему, что всё будет хорошо, надо преодолеть трудности и продолжать жить и писать стихи, не смотря ни на что...
Алексей — Роману. «Роман! Сегодня, 19 ноября… нашел ваше письмо... вскрытое, но мною еще не прочитанное… Замполит уже не раз вскрывал адресуемые мне письма, перед тем, как передать их мне…»
Мать. — Я Романа просила: пусть он напишет замполиту, чтобы Лёше давали хоть какую-нибудь возможность писать ...
Алексей. «Я бы здесь ничего не побоялся, ни работы черной — ничего. Если бы только жили друг с другом по-людски… Иногда становится очень жарко, мама».
Мать. — Мы с Лешей договорились: если станет совсем плохо, пусть пишет в письме «жарко». Ходили в военкомат с его «жарко». Просили, нельзя ли его отпустить домой... Замполиту Лёша нравился. За человека его считал. Лёша стихи ему свои приносил... Юрка приехал к Лёше, под Красноярск, пришел к замполиту, поговорили, и тот сказал: «Мне-то что, баба с возу — кобыле легче». Обещал перевести в другую часть — после той истории в «карантине»... Оттуда идет цепочка в часть... Решили довести до самоубийства. Лешка ведь не унижался...
Алексей — родителям. «Я уже привык... а потом возможно будет и легче. Пока мы бегаем, маршируем и перебираем картошку. Я съедаю все до капли и, кажется, начинаю раздаваться. Уже выпустил один боевой листок и рисовал, составил в патриотическом духе. Вообще здесь дурдом основательный».
Алексей — Максиму. «Сетуешь, что я мало пишу. Не могу я письмо написать в толпе, когда вокруг орут. Помнишь, Макся, как мы часто обходились без слов, когда вместе, в лесу, на рыбалке, на охоте… Я кажется, память здесь наполовину утратил».
Алексей — Роману. «Знаешь, Роман, вообще-то я дрожу почти за каждое свое стихотворение, — ведь не стань их, — от меня прежнего ничего не останется, и сейчас я уже другой. Вообще, чтобы ты знал, — я большой эгоист. 14 февраля будут решать, не служить ли нам поменьше, и, возможно, мы встретимся скорей, чем я думал. Я этого очень хочу. До свидания. Алексей».
Мать. — Лёша сбежал из части. Шел по поселку — видит: во дворе парень дрова колет. Леша с ним заговорил. А парень оказался бывший «афганец». Они с ним вместе посидели, выпили, Лёша все ему рассказал. И парень вместе с ним в часть пошёл, чтобы за Лешу заступаться... А Лёшу потом на гауптвахту посадили: от него спиртным пaxло...
Алексей — матери. «Теперь, кажется, в могилу сведут по уставу. Сержант — на один год старше — а начальник. «Ты скоро вешаться будешь». Тяжело и страшно. Ты Лену видел? Напиши, что говорила. Очки присылать не надо. А Есенина пришли обязательно».
Из письма Алексея — отцу Виталию. «Замполит уходит в отпуск, а он еще как-то давал передохнуть от неуставщины. Все бы еще ничего, если бы не Ирисбаев. Просто так мимо не пройдет, всегда к чему-нибудь привяжется. Он меня совсем не переносит. Я его тоже видеть не могу… Я просил капитана, чтобы нас развели с Ирисбаевым. Прихожу с дежурства и узнаю, что Ирисбаев на гауптвахте. А я разве этого хотел?»
Луч сквозь облако тянет нить. Посвист ветра, — как голос кудели. Вы хотели меня убить? Уничтожить меня хотели? Вы хотели: лицом — да в грязь. Вы хотели подошвой — в душу… Коротка надо мною власть Я не стану поклонов класть...
Отец Виталий — Алексею. «Тебя заботит моральная сторона дела с сержантом? Ему это и поделом. А вот тебя совесть беспокоит не зря. Но скажу сразу: нравственное самокопание — это дело никчёмное. Мудрость же состоит в том, чтобы из ничего извлечь что-то. И на армию глупо смотреть как на два потерянных года. Пограничные ситуации (как они не жестоки) выявляют ценные для личности проблемы...»
Алексей — отцу Виталию. «Я не могу жить здесь, где за доброту людей наказывают, не могу ни к кому долго испытывать злость. Все равно рано или поздно к человеку подойдешь помириться, а здесь это опаснее всего. Мои ровесники спят и видят, когда они тоже станут дедами, и тоже будут отдуваться на новобранцах. Не поддерживать это — значит выделяться с невыгодной стороны. Молчать — тоже выделяться. А говорить с ними о том, о чем они говорят — я не умею и просто противно».
Отец Виталий — Алексею. «...Суть твоей коренной проблемы состоит в том: кем тебе быть — то ли духовно-нравственной личностью, которая умирает, но не сдается, или просто живым организмом с инстинктом самосохранения, для которого главное — выжить любым способом… Поэтому мой тебе совет избери один из этих принципов — он должен быть источником всех твоих мыслей, желаний, слов и дел».
Отцу. «Сегодня 17 февраля. Живу по старому. Хожу через сутки в наряд без выходных. Без разницы, что в очередь, что не в очередь — все равно через сутки. У меня еще 11 нарядов вне очереди. Замполит в субботу уходит в отпуск. Тело мое как-то по животному крепчает и грубеет, а характер строптивится. Время здесь имеет совсем другую тяжесть. Я приеду, и вы все поймете».
Алексей — Овсянникову. «…Ты, наверное, думаешь, что я забываю о старом добром времени. Это неправда. Как бы нам увидеться поскорее. Недавно вы мне оба приснились, и еще кто-то знакомый, я проснулся и не мог вспомнить кто. Ладно, все равно встретимся — скоро отпуск. Сейчас стихотворение одно по частям сочиняю...».
Высоко так подняться нельзя и дереву, Как восходит дух мой от сна печального. Ты идешь по обочине как по берегу Ни венца на тебе, ни кольца обручального. Только чуждая степь за тобой колышется, Даль цветная у глаз впереди волнуется. Мне твой голос беспомощный ветром дышится, И не знаю я: кажется мне или чуется. Все дороги, как реки, где глубь бездонная. Ни челна, ни плота у них не причалено. Мне разлука с тобою, как ночь бессонная, Ночь глухая, беззвездная, нескончаемая.
Телеграмма от 26 февраля 8.30 утра. ВАШ СЫН ШАДРИНОВ АЛЕКСЕЙ ЮРЬЕВИЧ 24 ФЕВРАЛЯ ПОГИБ.
Ирина Анатольевна. — Четыре дня ждали гроб. Привезли на пятый — цинк. Трое сопровождающих, солдаты и офицер. Очень немногословные. Солдаты сказали: «Мы не виноваты». Пришёл офицер и увел куда-то. Больше мы их не видели.
Михаил Зайцев. — Потом все узнали, что Лёша повесился. И решили вскрывать... Вскрыли — нет запаха. Гроб стоял в большой комнате, зима, натоплено, а в комнате окон не открывали. Но на теле не было никаких следов тления. Я самоубийц видел — от них смердит на второй день. Мы Псалтырь всю ночь читали. У него щеки порозовели.
Мать. — Синяки на лице были... Челюсть сломана… Сопровождавший сказал: «Это при транспортировке». Ирина Анатольевна прибежала ко мне: «Я нашла эксперта!» Нашего, местного. И спросила: «Он были избит или нет?» А та её выставила. И еще просила: «Никуда не ходите...» Нехорошая баба была.
Ирина Анатольевна. — Нас вызвали в военкомат, там были все сопровождающие, наш военком. Сказали, что повторная судмедэкспертиза возможна только с разрешения Министерства обороны. А раз одна уже была сделана, то нет оснований ей не доверять. Военком спросил: Почему вы сомневаетесь в заключении экспертизы?» Я ответила: «Лёша не мог с собой покончить». А он: «Слабак он для армии, ваш парень».
Мать. — Максе военком показал письма, где он советовал Лёше, как имитировать повешение, чтобы комиссовали. Ему об этом Овсянников из армии писал.
Из письма Максима — Алексею. «Короче, Лёха повесился у себя в санчасти — договорился с пацаном, и тот быстро его снял. Его тут же привезли в дурдом, теперь сиди среди наполеонов, физиков и шизиков. Там много таких, как он косарей».
Ирина Анатольевна. — По документам было, что он с собой покончил. И его не положено было отпевать. Мимо церкви провезли в открытой машине и похоронили.
Мать. — Я по комнатам ходила и бормотала: «Где деньги взять на похороны?» Вера Матвеева мне сумку показала: «Вот деньги-то». Люди приходили, приносили... Весь города нашего Алёшу провожал. Толпа за машиной шла до кладбища. И вы знаете, что произошло… Когда ехали, мотор вдруг заглох. Машина прямо напротив церкви встала. Долго не могли завести.
Мать Алексея — Михаилу Зайцеву. « ... Все уехали, и сразу стало тоскливо, страшно, остались мы с бедой один на один. Вот где оказалось самое тяжелое, как все прорвалось, поверила в реальность, дошло, что была просто невменяема. Ждала прощального посмертного письма по почте, не пришло никому, теперь я не верю, что он что-то сделал с собой?»
Михаил Зайцев. — Военной прокуратурой было проведено расследование. Юрий Алексеевич отправил следователю всю Лёшину переписку. Через полгода пакет с письмами вернули — без двух самых страшных, из «карантина». Письма исчезли.
Из ответа военного следователя Шадриновым. «…Анализируя собранные по делу доказательства, следует признать, что лиц, виновных в гибели Вашего сына Шадринова Алексея Юрьевича, покончившего жизнь самоубийством, нет».
Отец Виталий (в 1997 году его перевели служить из Белозерска в Краснодар). — Мне довелось исповедовать одного человека… Я не могу нарушить тайну исповеди, скажу только — теперь мне подлинно известно: Алексея убили. Последние минуты его жизни были предельным испытанием верности себе и Христу, за которого он принял такую смерть.
...Нет, не даром я жил. То есть жить начинаю. И на сердце моем и не лед, и не снег. Просто жизнь для меня, словно речка лесная... Просто жизнь для других лихорадочный бег!
Максим. — Теперь Алеши нет, но мы всегда помним о нём. Для нас он не умер. Каждый год мы отмечаем его день рождения.
Мы в Телеграм